Досмотрела до победного конца первую часть La terreur, которая "Дантон". Как это ни парадоксально, но гражданин Робеспьер мне в ней понравился гораздо больше, чем в основной своей части, где был закрытым и отстраненным. Наконец я вижу хищнически-обвинительный пафос прекрасного оратора, но при этом и живого человека, способного быть слабым, сомневаться, чувствовать, испытывать тонкую привязанность к друзьям и единомышленникам. "Душевные" моменты в исполнении Жана прекрасны - хотя бы ради них уже стоит смотреть это кино. Правда, некоторые эпизоды - первый медицинский момент с явлением гражданки Дюпле - остались для меня неясными, но тут уж приходится смириться. Очень понравился Сен-Жюст и его речь: вот это я зову поэзией, и хорошо, что Антуана сделали таким, - он человек, но в то же время и художественный образ. Поведение Дантона, особенно в начале, сводилось к двум, очевидно, любимым занятиям - еде и женщинам, - но и в других аспектах жизни он вел себя не менее бурно и волей-неволей довел несчастного Максимильяна до нервного срыва на почве политических прений) Со второй же частью меня постигло эпическое разочарование: от нее осталась только первая половина, и где достать фильм в целости, новый вопрос. Первую я почистила на предмет deinterlace, так что теперь она смотрится лучше.
"Ученик дьявола" разочаровал совсем. Я-то думала, не зря они его вывесили в кадре "Евы", - а оказалось, просто так и ни к чему. Утонченные метафизические параллели с мисс Ченнинг и дублершей были бы слишком утонченными и метафизическими для вывески на заднем плане.
...вообще же, раз уж я начала критиковать, так точно не остановлюсь. Продираюсь сквозь творчество Шоу, нередко волевым усилием. Парадоксальная ситуация, когда идеи у автора правильные и хорошие, да и сам он разумный человек и, безусловно, хочет сделать так, как лучше, но от этих самых идей - или от их воплощения? - хочется вешаться, топиться и бросаться из окна. Может, оно для своего времени и было актуально, а сейчас все эти вещи - культ практической деятельности (тм), здравомыслия (тм), боевых баб (тм), разрушения (тм) традиций (тм) и устоев (тм) - лично мне надоели до глубокой скуки. Как никогда напоминает Камшу с умением ее персонажей "вертеться", смеяться над честью (тм), здраво мыслить и очень правильно выдавать замуж дочурок - Шоу, правда, гений, в этом их различие. Уайльд, Бернарду, очевидно, ненавистный, был романтичным циником, и романтизма у него не отнять. Шоу циником ничуть не был, скорее, неуемным критиком-морализатором, но о романтизме в его случае не поговоришь - Марчбэнкс, должно быть, первый и последний светлый проблеск, да и над тем он славно посмеялся. Как бы сильно и искренне ни нравились мне "Кандида" и "Горько, но правда", но некоторые другие вещи просто невыносимы и читаются лишь во имя кругозора)
Весьма научно-исторически спутать фигуранта портрета между родственником Талейрана, самим Талейраном и Сен-Жюстом - кому из них это должно польстить? xD
Самим Шарлем-Морисом он, очевидно, предстает и в моей старенькой англоязычной книжице 192.. года.
...Колло же д'Эрбуа, очевидно, творцами портретов соотносился через ноосферу с Фейдтом)
Пожалуй, шеф в плане писательском представляет собой знатный вызов) Мне совершенно не понятно, какие могут быть - в плане сюжета - возможные фики о его персоне. Приключенческое писать не хочется - есть уже одно покушение с участием Шовлена, как всегда несчастного. Политически-историческое - здесь все и так написано, историками. Насчет романтики я даже говорить боюсь: Шовлен, инспектор - оба мне в этом плане кажутся намного очевидней, а уж как бы повел себя в критической ситуации шеф, я предполагать не стану) Кроме того: где взять достойных женщин?) Элеонору трогать не хочется, возьмешь Терезию - выйдут очередные Фролло и Эсмеральда. Вот и выходит, что либо сочинять о поэтичной дружбе с Сен-Жюстом, либо продолжать бесстыдный стеб, заимствуя печальный образ шефа из "Наполеона и Жозефины" ) Впрочем, всегдаостанется в запасе гражданин Тальен с любимым холодным оружием)
Техническое. Я как-то обещала довести до ума бесчетные обрывки моих фиков по рейху и выставить их в отдельный журнал: diary.ru/~jungerfritz/ На днях постараюсь перенести туда все оставшееся фрице-фики в этом дневнике (старые записи будут закрыты для всех), а кроме рейха - несколько фиков по ОЭ и один по "Ключам". В эпиграфе (Мой фанфикшн-2) будут выставлены ссылки на фики уже в этом дневнике, и доступны они будут только зарегистрированным пользователям.
Описание: О правде и истории. Персонажи: G.H.S., попутчик Жанр: философский Рейтинг: G От автора: Вдохновлено Б. Шоу, некоторыми личными наблюдениями, одной известной личностью, а также размышлениями насчет видной фигуры Революции.
*** Я бегло улыбнулся. Мой попутчик, подсевший в купе на одной из пригородных станций, чуть приподнял шляпу в знак равнодушного приветствия. Уверившись в обоюдном безразличии, он поставил скромный саквояж, пристроил рядом зонтик, мельком взглянул на мои ноги, вынул пачку свернутых журналов, сощурился и погрузился в чтение. Сложив ладони поверх тросточки, я осмотрел его чуть пристальней. Буржуазная природа путешественника сквозила не только в скучноватом костюме, определявшем семьянина, который не смеет одеться лучше, чем позволено супругой, но и в самом занятии, которому он предавался с совершеннейшей уверенностью, что делать пометки на полях печатного издания - лучшее и единственное средство провести поездку с пользой. Позволив себе прочесть название журнала, я вздохнул, почти неслышно. - Вы историк, - заметил я, расправив плечи. Он взглянул на меня с неприязнью. Я, конечно, мог внушать подобные чувства своей поздней молодостью и красотой, которая намеревалась ее серьезно пережить, ныне считаясь доказательством порочности, в античности же выступая добродетелью. Отложив карандаш, он поправил на переносице тяжелые очки и счел нелишним поинтересоваться: - Кто же вы? - Я журналист. ...- Куда вы пишете? - спросил он с безразличием, в котором только и сквозило, что нескромный интерес. Я назвал издание. На лице моего спутника расплылось выражение превосходства и совершенного торжества: это - и вульгарная безвкусица, с которой из его кармашка виднелся измятый платок, - толкнули меня на откровенность. - Мы с вами представители двух самых лживых на свете профессий, - усмехнулся я. Спесь господина историка исчезла в один миг, сменившись недопониманием и легкой раздраженностью. - Положительно не понимаю, как можно сравнивать! - заметил он, мрачнея. - Не только можно, но и необходимо, - возразил я, улыбнувшись его пристальному взгляду. - Вы считаете неоспоримо важным то, чем занимаетесь. Я могу оспорить эту истину. - Я читал вас, - бросил он. - Я вас не читал, - признался я, - и не скажу, что сожалею. Окончательно расстроив благодушие попутчика, я приготовился к моральной трепке. - И что же вы решили доказать? - спросил он, метая в меня мрачные молнии. - Что такого во мне лживого? - Не в вас, - поправил я, - в вашей науке. - Какая разница? - Быть может, никакой... Малость поморщившись, я подался назад и глубоко вздохнул, что отнюдь не умерило пыл господина историка, ущемленного в лучших побуждениях. - В мою бытность начинающим газетчиком, - продолжил я, - мне довелось работать в криминальной хронике. Если я писал о непойманном убийце, это не давало покоя жандармерии, пока они не разыщут преступника. Вы же пишете об убийцах и преступниках, которых никто уже не словит, - возможно, вы ими даже восхищаетесь. - Что за скверная привычка, - возмутился мой попутчик, - судить о человеке, даже не зная, кто он и о чем он пишет! - Простите, - улыбнулся я. - О чем же? Вместо ответа он швырнул мне свой журнал. Не обратив внимания на этот наглый жест, я бегло просмотрел статью. - Революция, - заметил я. - Что же, беру обратно свои слова насчет убийц. - Я рад, месье, - проворчал он, - что у человека вашего рода занятий еще осталось немного здравомыслия и совести! - Нет, что вы: правдивости вашему занятию это ничуть не сообщает. Пожалев о комплименте, мой попутчик грозно скрестил руки и взглянул на меня исподлобья. - Вы объясните? - Мне всегда было забавно наблюдать, как храм исторической науки возводится на жалких останках некогда обширных архивов, на претенциозных мемуарах склонных к самооправданию личностей и на сугубых домыслах. Придумав методы и термины, в которые ни один здравомыслящий человек не станет вникать, историк создает иллюзию - нет, даже не правдивости, а своей учености, права судить великих, посиживая в скромном кабинете с видом на двор и бельевые веревки. История бессмысленна. История - источник аргументов в споре о современном положении вещей, когда все разумные аргументы оказываются исчерпаны. В конечном счете любая история - идеология, и об этом нужно говорить открыто. Я ожидал возражений. Желанное было даровано. - По-вашему, науку физику следовало отменить еще во времена Ньютона, потому что он не знал того, что знаем мы сейчас? - Мне сложно было бы поспорить с физиком, - сознался я. - Он - образованный человек... - А со мной вы можете поспорить? - Вы - неверно образованный человек. Составить представление о прошлом можно и без научных статей в вашем журнале. - Не считайте, что история будет соответствовать вашим личным о ней представлениям! - бросил мой противник. - Как бы вам того ни хотелось, а факты есть факты! - Я не оспариваю факты. Если бы историческая наука предоставила мне факты и только факты для дальнейших размышлений, я был бы ей за этой благодарен, однако нескромность историка толкает его на преступление - оценку, чего нельзя простить. - И предоставить это право дилетантам? - Я не дилетант, - поправил я. - Иначе бы мне столько не платили. - Вам платят за агитки и фальшивки, - бросил он. - Я не только утверждаю: я еще и критикую. - Тех, кого следует, и так, как следует! - Журналисту платят политики; историку платит государство, которое они обслуживают. Историк, случается, имеет семью и славное местечко в державном университете. Почитывая прессу, политический обзор, он может себе представить, чем окончится для него та или иная оценка исторических событий. Если он выскажет демократическое суждение в консервативном обществе, он либо будет осужден, либо, что бывает реже, даст повод или стимул к революции - а революций без идеологии не бывает. - Положим, он будет правдив в своих оценках? - Правда не интересует ни революционеров, ни консерваторов: она никому не выгодна. Мою газету читают не потому, что она правдива - надеюсь, вы об этом и не думали, - а потому, что она необходима обществу. Вы держите руку на пульсе задубевшего трупа; мы - это жизнь, мы - это наши читатели, заказчики и авторы, словом, мы - Франция сегодняшних дней. - Какое же настоящее вы хотели бы иметь без прошлого? - Вы заявляете матримониальное право на истину, я же честно признаю, что действую сообразно своим желаниям и убеждениям. Так поступаю не только я, но и многие осмысленные люди. Если N., кандидат на пост министра и лидер одной из наших партий, задумает реабилитировать - предположим, Робеспьера в ущерб Дантону, - чтобы оправдать свою политическую программу, он тем самым выразит две необходимости: личную, занять желанный государственный пост - и общественную необходимость иметь министра, хотя бы и такого, как месье N. - Вы даже не осознаете, что в нашей работе - основы ваших нынешних убеждений и взглядов! - провозгласил мой спутник. - То, что вы считаете своим, личным, - всего лишь ваше просвещенное невежество. Вас, должно быть, кормили сказками про королей и революции - теми, что у образованного человека не переживут и начальные классы! - Меня воспитывали гувернантки, - заметил я. - И что? - Милые девушки - одна из них была англичанкой - ничего не знали об истории, кроме того, что и так общеизвестно, и задумай вы просветить их в тонкостях ваших изысканий, не стали бы вас слушать. Не правда ли, удивительное здравомыслие? - И что? - упрямо повторил попутчик. - Их было невозможно обмануть: поверьте на слово, уж я пытался. - У вас одно на уме: обман, везде обман! Не думайте, что обмануть - цель каждого историка! - Конечно, нет. Их цель опаснее: выдать обман за истину, закрепить его научно и выставить негодяем и невеждой любого, кто посмеет с ним не согласиться. - Разве тот, кто оспаривает правду, не заслужил подобных обвинений? - Правда истории бесполезна, - заметил я, покручивая тросточку. - Она не может воспитать, в отличие от хорошей гувернантки, - лишь разуверить в человечестве, чего я совершенно не хочу. Представьте, легко ли это вытерпеть: писать об убийствах, кражах, преступлениях, зная, что за праведность в нашем атеистичном обществе не вступится ни одна наука? А теперь вспомните, какой уместной и полезной бывает в нашем мире ложь. Не ложь ли о величии монарха дает солдату силы одержать победу, бросая в лицо врагу священное имя? Не патриотизм ли, основанный на вымышленном образе державы, велит оберегать ее от интервенций? Я человек от рождения; я француз потому, что меня им воспитали. Я много путешествовал и отлично знаю, что в Германии, положим, живут такие же точно люди, - но если немецкое войско окажется у наших рубежей, не будет ли преступным подать им руку и во имя человечности признать их интерес к завоеванию равным нашему интересу к защите? Мы сбросим маски, станем германо-французами, будем прощать их недостатки, чтобы они простили наши грехи, - и однажды мы не сможем отстоять добродетель, ибо она оскорбит чью-то порочность. Мой противник наблюдал меня с угрюмым недоверием - я едва не решил, что он совсем меня не слушает. - Идеология обманна по своей природе, но она же делает нас лучше, - продолжил я. - Конечно, есть идеология вражды, насилия - но правду ей не противопоставишь, она не выдержит и первой стычки с мифом. Никто не знает правду - ни я, ни вы, тем более: ее знают лишь художник и народ, а не двое зазнавшихся интеллигентов. Уступи я вашей объективности, я потеряю гораздо больше, чем приобрету. - Только не уподобляйтесь немецким романтикам, - вспылил мой образованный попутчик, - и не говорите мне, что литератор знает больше, чем ученый! - Художнику и не нужно знать, - возразил я. - Все, что он должен знать, он уже знает, иначе не был бы художником. - Это нельзя доказать! - Это нельзя и опровергнуть. - По-вашему, история бесполезна? - разразился господин с журналом. - Скажите на милость, как же тогда разобраться в нынешней политике, не зная прошлого? Как уличить бесстыдную ложь, вашу и ваших влиятельных клиентов? - Тогда давайте звать историю психологией времен ушедших, - предложил я. - Или горьким напоминанием о тех ошибках, которые мы неминуемо совершим в ближайшем будущем. - Нельзя отрицать общественный прогресс! - возразил мой бедный спутник. - Хотели бы вы, месье, жить в пещере и охотиться на мамонтов? - Господь с вами! - воскликнул я. - Ничего подобного я не отрицаю, даже прогресс в области моды: мне, знаете ли, очень нравится мой новый костюм. Презрительно скривившись, месье историк отвернулся - очевидно, не желая иметь ничего общего с таким ужасным человеком. Я наблюдал его некоторое время, проникаясь к нему сочувствием, - не потому, что он был, в сущности, банальный спорщик, а ввиду случайной мысли, которую я увязал с журналом: - Как прескверно. Едва я посмею заговорить о честности, вы тут же бросите в мое лицо суровую правду жизни, сказав, что честному человеку не выжить в нашем суровом обществе, что наивность непростительна, даже преступна. Едва я поверю вам и начну говорить о пороке, вы обвините меня в злонамеренности. И вы-то считаете себя моралистом? - Так вы за добродетель или против? - нехотя откликнулся мой спутник. - Добродетель в чистом виде склонна к нежизнеспособности и откровенному сектантству. Как буржуа, сторонник вечных ценностей и, держу пари, примерный семьянин вы, конечно же, осуждаете якобинский террор? Он кивнул, мрачно и убежденно, чувствуя, что ненавистный спорщик затронул его вотчину, и готовясь поразить меня неоспоримостью своих научных знаний. - Я, как человек предположительно порочный, ставлю вам вопрос, на который вы вряд ли ответите, - предупредил я. - Что если совершить антигуманный, предосудительный поступок будет честнее и добродетельнее, чем оставаться добродетельным и честным? - Это диалектика! - Это правда, за которую вы боретесь. - Я не оправдываю государственных преступников! - Нарушать закон во имя прогресса следует только через державную структуру. Власть имеет изумительное свойство очищать человека от любого преступления; другое ее свойство - в том, что, обладая ею, не совершать их становится невозможным. Вы и это решитесь оспорить - только потому, что вам не нравятся ни я, ни мой вкус в одежде? Позвольте, не я один сейчас ношу подобный галстук - это вы отстали от времени, решив, что можете научить его чему-нибудь, копаясь в старых фолиантах и собирая плесень со страниц истории. - К чему вы клоните? - спросил он, тяжело вздохнув. - Вы не сможете оправдать его и вы знаете об этом: если вы посмеете судить о нем в моем присутствии, я в два счета положу вас на лопатки. - Я всего лишь хочу сказать о том, что порок не так опасен, как подмена им добродетели. - Ваше суждение умозрительно. - Отнюдь. - И где же доказательства? - Я признаю за собой желание некоторым образом грешить, - сознался я, некстати вспомнив ту, что ждет на шумном вокзале в Париже, и сердце мое дрогнуло. - При этом, будь у меня сын, я, конечно, не стал бы утверждать мои желания во вред общепринятым нормам, в том числе морали. Я не ищу ни признания своих страстей, ни одобрения, ни издания в твердой обложке: мне не нужна компания, чтобы успешно согрешить, но случалось, что я отчаянно нуждался в друге, чтобы осудить меня. Сам себе я прескверный судья: что бы ни говорили насчет общественного договора, а с собой человек всегда договорится лучше. Верите ли, я слышал от себя такие славные оправдания моих собственных прегрешений, что чувствовал себя едва ли не святым. - От скромности вы не умрете. - От нее не умирают. Наш разговор затих. Мы говорили, едва слушая друг друга, и каждый, должно быть, устал от самого себя. Поезд, не слушая ни одного из нас, приблизился к столице. Все медленней стучали колеса, и мое сердце восставало против истины в том сладостном обмане, который известен каждому, кто может сказать: я люблю. Щелкнув карманными часами, мой спутник покосился на оконное стекло, запотевшее от холода, и провел по нему ладонью. - Мы так и не успели договорить, - заметил я. - Ничуть не сожалею... - Когда вас спросят, не случилось ли с вами чего-нибудь интересного в пути, вы назовете нашу беседу банальной и скажете, что в ней не было и не могло быть ничего нового, что все это давно известно, а возразить как следует вы не смогли лишь только потому, что никак не умеете доказывать, что дважды два будет четыре. Нет, вы не историк: вы настоящий математик, а с математиками, равно как и с физиками, спорить я не рискну. Вот если бы мы с вами, как истинные англичане, заговорили о погоде, тогда вам было бы чем поделиться с коллегами и описать меня как человека любезного и глубокомысленного. - Если бы мне позволили... - с горячностью воскликнул он. - ...быть откровенным? Прошу вас, не стесняйтесь: мы уже в Париже! - Я бы послал вас к черту! Я рассмеялся, весьма неинтеллигентно указав на него тростью. - Я только что оттуда, - сообщил я. Лицо его вытянулось. Состряпав милую улыбку, я сощурил мои голубые глаза и взглянул на него с той наивной хитростью, которую серьезные люди совершенно не терпят. Мой попутчик проследовал к дверям купе и замер, очень предсказуемо. Я знал, что напоследок он решит уязвить меня. - Быть может, - заметил он, обернувшись, - вы согласитесь прояснить мне одну деталь? - Как вам угодно. - Вы одобряете Робеспьера? - Мне он безусловно симпатичен. - Почему? - Вы не поверите. - И все же? - У него был замечательный костюм. Вы, надеюсь, помните этот лазурный фрак? Он удалился, довольный и собой и мной, - мой компаньон по спору, невольно подаривший мне журнал с его неровными пометками. Я не спешил, выжидая, пока не остановится поезд: я оставил ему мнимую победу, заполучив сомнительный трофей, страницы которого я небрежно пролистывал. Знакомое имя бросилось мне в глаза - то самое, которым меня хотели попрекнуть. Тогда я произнес слова, которые мой спутник все равно бы не услышал: - Какой безумный, безумный подвиг, - сказал я, - верить самому себе...
- Во-первых: я перегружен работой, меня не любят, преследуют, обманывают, вообще плохо ко мне относятся... - Разве ты не получаешь самых лучших объедков, разве у тебя не самая мягкая подстилка, разве ты не живешь в комнате с видом на тюрьму - чего тебе еще не хватает?.. - Я хочу, чтобы меня уважали! Ты - тиран!
Б.
- Почему вы так поступаете со мной?.. - Потому что мы больше тебя!
В.
- Пытаешься сделать что-нибудь полезное - никто даже спасибо не скажет! Когда-нибудь кто-нибудь оценит меня по заслугам...
Г. - Он думает, что у вас шпионы повсюду! - Шпионы? У нас? - Да! Он самодур, коварный фанатик, факт!.. Наверное, именно поэтому я его так люблю... Если бы я только мог вернуть себе его расположение каким-то образом!
...не имеют никакого отношения к Шовлену и высокому начальству xD
Мне было жутко интересно, что о гражданине Робеспьере думает Роджер Уотерс, мой идеал всеобъемлющего гуманизма) Бессовестный Роджер так ничего и не сказал - ни подтвердил, ни опровергнул, но и не опровергнул, что немного радует) Если вам хватит сил и мужества дотянуть до конца интервью и разобрать, что Роджер говорит, я вам советую: он велик, и под этим я подпишусь не только как поклонник, но и как исследователь, который как раз сейчас домучивает его поэзии научный анализ. Если же не хватит - насколько мне удалось понять, он признает Максимилиана идеалистом (сравнивая с Франклином и с Кингом), однако мысль его становится несколько путаной и мне, придирчивому человеку, не совсем понятно, связывает ли он напрямую гуманизм и Революцию/декларацию независимости, - но то, что это хорошо по его мнению, думаю, можно утверждать)
Захотелось написать что-нибудь в честь Ффоллиотта - и в который раз напасть на историзм, поэтому завтра постараюсь выставить еще один мой программный труд под названием "Лазурный фрак".
По милости ютьюба мы можем взглянуть на несчастного, изможденного правителя во время трудового подвига. Ах, почему я не историк? С таким бы только сочинять
Кстати, о ляпе в переводе: ...если ваша русскоязычная копия сами знаете откуда, представляю истинную версию диалога короля при первом его появлении.
Philip: Make up the fire. Count: (что-то вроде "достаточно тепло для дневного времени" ) P.: I'm always cold. S.: A cordial, sire? P.: No wine warms me.
Посмотрела Fire over England (1937) - героический киноопус, посвященный тяжелому противостоянию королевы Елизаветы и испанского короля Филиппа, тот самый, с Вивьен Ли и Лоуренсом Оливье) Каким бы странным это ни казалось, но мне удалось смотреть не ради них, хотя - кто же откажется от такого Лоуренса Однако продолжим - вернее, начнем - с господина испанского посла:
Господин посол был исполнен Генри Оскаром, нашим добрым другом, в тот же году сыгравшим Робеспьера) Несмотря на внешнюю благообразность и учтивость, а также скромное телосложение, по господину испанскому послу сразу же видно, что прислала его темная сторона Силы в Европе)
...по первым же кадрам с Филиппом II, испанским монархом, можно сразу же понять, что он большой злодей xD
Удивительное портретное сходство идет на пользу Рэймонду Мэсси, которого можно увидеть за исполнением почетной роли короля. К чести - в других отношениях, конечно же, сугубо злостного и негодяйского - монарха, следует отметить, что король Филипп очень много трудится. Он трудится днем и ночью, довольно-таки беспрестанно, чем, должно быть, объясняется не только его тихий, усталый и очень печальный голос, но и общий изможденный вид xD Впрочем, король поддерживает духовную связь с незримо присутствующей Великой инквизицией, что, возможно, подпитывает его в Силе, - кто их знает, этих испанских королей
Прочтя в "Кандиде" сентенцию о том, что Марчбэнкс (юноша-поэт) "всегда прав", я начала подозревать тайную битву умов, которую Бернард ведет с его творческим противником) Правда это или нет, но кое-что из последующего заставляет читателя задуматься)
М о р е л л (беспечно). Я знаю, мой мальчик. Ларошфуко утверждает, что браки бывают удобные, но счастливых браков не бывает. Вы представить себе не можете, какое это удовлетворение - уличить в обмане бесстыдного лгуна и гнусного циника.
Вообще же пьеса очень зловещая - я даже не думала, что Шоу на такое способен, не в плане драматическом, а в плане его железного оптимизма и морализаторства)
Я не...люблю Шекспира, но после того, как мне всю ночь снился Ричард-3, я вспомнила о самой шекспировской песне в моем репертуаре (номер последний), а соседние с ней песни внезапно выстроились в подобие стройной картины)