Шпаги и шампанское

[zis-is-kaos]

Описание: Революционная Франция готовится пышно отметить новый 179.. год. Гражданин Шовлен, верный патриот республики, получает известие, которое грозит превратить праздник в кошмар, если его коварный ум не решит сложнейшую проблему под вечер 31-го числа...
Персонажи: Шовлен, Маргерит, сэр Перси, Жавер, Робеспьер, Кристоф Мун и пр.
Жанр: новогодняя сказка-приключение, юмор; АУ, кроссовер.
Рейтинг: PG
От автора: По фильму The Scarlet Pimpernel (1982), в роли Шовлена - Йен МакКеллен. Автор видит всех книжных и киношных граждан различными персонажами, а так как в фильме был официально изобретен романтический момент между Шовленом и Маргерит Сен-Жюст, было бы грешно не развить такую тему.

Славный город Париж охватила новогодняя простуда: каждый, теперь уже свободный, гражданин лихорадочно метался из лавок продуктовых на площадь и в лавки товарные, дабы запастись подарками, пищей и питьем насущным, при этом всем успевая урвать кусочек праздничных зрелищ. Центральная гильотина на площади* была украшена веселыми гирляндами, сплетенными из конфискованных кружев - за это графиням-рукодельницам казнь была отсрочена до первых чисел. Последний день старого года было решено отметить с размахом, о чем немедленно вышла директива - свежая, хрустящая, словно новогодний снег, которого, впрочем, в столице не наблюдалось. Ранним утром тридцать первого лично гражданин Робеспьер, выйдя к народу в отороченном мехом пальтишке, объявил, что праздничные казни будут длиться целые сутки и завершатся феерическим сожжением гильотины, на место которой установят новую модель. Также в честь всенародного праздника была объявлена милостивая амнистия тех девяноста двух предателей революции, которые, как показало следствие, были схвачены по ошибке из-за чрезмерного усердия кадета Жавера, лично испросившего у префекта право дежурить по казарме всю новогоднюю ночь.
Лязг гильотины и ликующие вопли пролетариев ничуть не занимали невысокого, худенького человека, чьи окна выходили на центральную площадь. Шикарный апартамент был обставлен со сдержанным вкусом: сдержанность принадлежала хозяину, вкус - его молоденькой жене. Великий революционный лозунг, искусно вышитый на триколоре, был прибит изысканными гвоздями над самым письменным столом, за которым и восседал неутомимый труженик революции. Невзрачная фигурка бросала тень неведения на истинные масштабы волевой личности: владельцем квартиры был гражданин Шовлен, шеф Комитета общественной безопасности, близкий друг Робеспьера и ярый враг всего антиреволюционного. Скромные плечи Шовлена скрывал жилет, надетый на свежую шелковую рубашку. Густые темные волосы были повязаны праздничной ленточкой - Шовлен лично выбрал ее цвет, остановившись на матово-черном. Перед гражданином были разложены чистые листы и несколько перьев, одно из которых он взял в тонкие пальцы и потер бровь, исполнившись высоких дум. Пронзительно-серые глазки застлала пелена приятных мыслей о былом, из которых он вынес желанный заголовок своего будущего труда. Тихонько вдохнув и выдохнув, Шовлен облизал пересохшие губы, сощурился, покрепче обхватил перо, сунул его в чернильницу и вывел вверху страницы несмелую букву «Р».
- Милый, будь добр, прикрой окно, - прозвучал нежный голос, вмиг ослабивший его руку. - Так шумят... сама себя не слышу...
Шовлен бросил перо и обернулся, млея от теплого счастья, против которого были бессильны любые козни холодов. Маргерит Шовлен, в девичестве Сен-Жюст, первая красавица Парижа, одарила его улыбкой, в которой читалась вереница пылких в своем спокойствии страстей.
- Моя прелесть.
Гражданин расплылся в улыбке, нездорово широкой для его тонких, суховатых губ, и поднялся, даже не заметив, как едва не опрокинул чернильницу. Окно было закрыто, гардины задернуты, сердце - изранено ее преданной любовью.
- Ты слишком много трудишься, - заметила Маргерит с легким упреком в певучем голосе. - Совсем извел себя, мой глупенький, - смотри, какие круги под глазами!
Шовлен коснулся лица обомлевшей от счастья ладонью. Он был готов расцеловать саму усталость, встреть он ее на улицах Парижа, если бы она и дальше толкала его супругу на заботливую нежность.
- К тому же ты стал меньше есть, - поделилась наболевшим Маргерит. - Это из-за Максимильяна, ведь правда? Он дурно на тебя, влияет, твой шеф. Хотя он такой милый и рассказывает такие забавные истории...
Гражданин надрывно нахмурился. Похвалы жены в адрес Робеспьера, ранили его, словно английский нож. Великий Неподкупный, чувствуя, что чары любви вытрясают все больше здравого ума из верного Шовлена, взял привычку язвить в его адрес, закончив последний выпад феерической фразой о том, что гражданин поправился на харчах с семейной кухни. Это задело Шовлена за живое. Придя - вернее, примчавшись домой, он в панике сорвал черный сюртук, отшвырнул жилет, расправился с рубашкой и долго стоял перед зеркалом, со всей возможной пристальностью изучая свою фигуру. Лихорадка паники застлала его взор, мешая понять, так ли все на самом деле, как говорил Робеспьер, злосчастный демагог и модник. Отчаянье толкнуло его на безумие, и он выложил все жене, ожидая ее слов, будто повестки на казнь. Маргерит, чуть смутившись, подтвердила наихудшее: зная, что муж питается нерегулярно, черте у кого и чем, она тайно откармливала его в домашних условиях. С тех пор Шовлен старался не притрагиваться к еде без крайней на то нужды и старательно избегал центральный рынок при проверках города, отчего в лотке номер семь тут же был организован подпольный кружок противников революции.
- Я буду больше есть, - твердо пообещал он. - Прямо сейчас начну.
- Мой милый, ты так ответственен! Столько чудесных качеств - и все в одном... Какое счастье, что ты тогда арестовал моего Цезаря.
Слова Марегит относились к волнующему моменту их знакомства, когда ведущая актриса «Комеди Франсез», играя Клеопатру при смерти, с удивлением обнаружила, как неизвестный щуплый мужчина перескочил через ее ложе, взяв под стражу Жозефа, исполнявшего роль вождя римлян. Шовлен, вспомнив былое, потупил взгляд с пристыженным смущением - ведь это он, произведя арест, долго еще разглядывал прелестное декольте актрисы, распростертой у его ног. Их роман был стремителен, словно сборщик доносов: спектакли - гримерки - шампанское и цветы - свадьба в маленькой часовне - и почти год счастливого брака. Наутро, после церемонии, совершенно опьяненный счастьем, Шовлен сорвал заседание Комитета, придя на него растрепанным и в компании винной бутылки. Взобравшись на центральный стол, он объявил начало торжества в честь первой брачной ночи - а в общем-то и просто ночи - в своей доселе холостяцкой жизни. Понимающие коллеги устроили сорокалетнему гражданину бурную овацию.
- Прошу тебя, хоть немного отдохни, - шутливо взмолилась его супруга. - Сегодня ведь Новый год - слышишь, какое на улицах веселье?
Чуть склонив хорошенькую головку, Маргерит посмотрела на гардины, скрывавшие окно, за которым трудилась гильотина и ликовали «вязальщицы». Шовлен надрывно вздохнул: в этот славный год сбылись все его мечты, как личного, так и общественного толку. Лишь поимка Первоцвета в нем, увы, не состоялась, однако после праздников Шовлен задумал взяться за нее с новыми силами.
- Иди же ко мне, - шепнула Маргерит, протянув к нему ручки и завлекая нежной улыбкой.
- Одну секунду... я сейчас!
Метнувшись к столу, Шовлен схватил перо и наспех вывел титул, который гордо гласил: «Рожденные революцией».
Причина, побудившая гражданина взяться за творческое перо, была высокой и уважительной. В семье Шовленов ожидался наследник, а вместе с ним и новые, беспрецедентный расходы. На их покрытие и был предназначен гонорар от будущего сборника, в котором он планировал изложить все былые коварные планы, что избавляло его от скорбной необходимости писать мемуары на закате лет. Вся жизнь Шовлена прошла среди коварства, в коварстве и ради него: ничто другое не смогло бы с такой полнотой воссоздать его образ, как отчеты о бесчисленных секретных операциях, во главе угла которых стоял его острейший ум.
Опустившись на колени возле кресла Маргерит, гражданин пылко сжал ее ручку и окинул супругу исполненным нежности взглядом. Она привлекла его к себе, и Шовлен вспыхнул от замешательства, когда ее нежные пальчики разгладили его волосы. За свою жизнь он не сознался в этом ни одной личности, как бы ни была она предана святому делу революции, но ему жутко нравилось, когда его треплют по умной головке.
- Я так счастлив, моя милая, так счастлив, - пояснил он.
Когда Маргерит объявила, что в их семье ожидается прирост, Шовлену сделалось немного дурно. Он был настолько поражен, что слег на целый рабочий день и даже не свез Робеспьеру материалы на Дантона. Теперь же, когда счастливый миг был все ближе и ближе, Шовлен ловил себя на том, что сидя над очередным доносом соседа Н. на соседку К., он утирает скупую слезу, воображая себя у окна, поющим сыну колыбельную. Затем он вспоминал, что не умеет петь, и сладостное видение обрывалось грустью, однако гражданин не сдался и тайно брал уроки пения, пока его учитель спешно не съехал к родственникам.
- Как назовем? - усмехнулась Маргерит, подметив, что Шовлен мечтательно глядит то на нее, то на стену с прибитыми к ней «Свободой, равенством и братством».
- Если мальчик - Марсель, - прошептал гражданин.
- А если девочка?
- Марсельеза.
Шовлен задушевно вздохнул.
- Чудесное имя. Я не смогла бы придумать лучше.
- Я рад... рад.
- Мой милый сочинитель...
Шовлен был счастлив, как никто другой - возможно, не только в Париже, но и на всем континенте. Казалось, нет ничего уютней, чем сидеть, обнявшись, в его маленьком кабинете, у теплого камина, под истошные крики толпы...
- Шовлен!..
Испуганный вскрик был слишком близок к его уху. С трудом стряхнув блаженное оцепенение, Шовлен вскинул голову. Маргерит смотрела на него с отчетливой паникой.
- Кажется... - прошептала она, - кажется, началось...
Шовлен отпрянул от супруги, словно его руки угодили в кипяток. В маленьких глазках пылал неизмеримый ужас, сердце стучало быстрей лошадиных копыт. Маргерит тяжело дышала, вцепившись в подлокотники.
- Сделай же что-нибудь! - взмолилась она.
- Как... что?..
Вид Шовлена был надрывно жалок. Коленки француза стучали друг о друга, отбивая траурный марш, густые волосы едва не стали дыбом.
- Не знаю!.. Приведи доктора!.. Спаси меня!..
- Я... я мигом! Я сейчас!
Совладав с руками, которые тряслись, словно повозка на бездорожье, Шовлен помог супруге добраться до спальни и застыл, не в силах призвать к порядку свой помутненный ум.
- Доктор, доктор!.. - подсказала ему Маргерит.
Вцепившись в волосы, Шовлен метнулся к двери, остановился на бегу, поняв, что это не дверь, а вовсе даже шкаф, развернулся на каблуках, бросился в нужном направлении, не рассчитал порыва и ушиб плечо. Мысли о том, что плечо болит, а на улице, должно быть, холодно, ничуть не овладели гражданином. Перед его стылыми глазками стояло лишь испуганное личико супруги. Он выскочил на лестницу в одних туфлях, чулках да рубашке с жилетом, по счастью, догадавшись в последний миг схватить пальто.
***
Доктор Мун жил на другом конце площади - к нему-то и стремился попасть Шовлен. По правде говоря, о Кристофе Муне шла дурная слава алхимика, однако гражданин был чужд подобным суевериям, и к тому же найти другого доктора в канун Нового года не смог бы весь Комитет общественной безопасности. Вылетев из дому мушкетной пулей, Шовлен был так поглощен нежданной катастрофой, которая свалилась на его скромные плечи, что совсем не заметил, как на его пути возникли двое.
- Прелестно, - заметил Робеспьер, чуть прищелкнув языком и вальяжно указав на гильотину - туда как раз тащили графа А. Персональный охранник великого лишь насупился: он-то мечтал встретить праздник в угаре солдатского корпоратива, однако судьба и вождь французов распорядились по-иному. Помахивая шикарной тросточкой, Робеспьер направил стопы к дому семьи Шовленов и попутно пояснил:
- Что, если не жажда зрелищ, делает француза французом? Обретя свободу быть собой и ничуть себя не стыдиться, каждый гражданин нашей славной Республики почувствовал себя немного Дионисом, на сочных склонах, в пленительном плену вина и красавиц, чья пылкая грудь...
Узнать про грудь, которая показалась ему весьма интересной темой, солдат так и не смог. Вылетев им навстречу, Шовлен никак не смог остановиться и сбил Робеспьера с его изящных ног. Трижды перекрестившись, солдат скрылся за ближайшим поворотом - он узнал Шовлена и не испытывал ни капельки желания быть казненным ни тем, ни другим. Чувственные губы Робеспьера скривились капризной черточкой. Гражданин, лежавший поперек него, дышал надрывно, словно рыба на песке.
- Что такое! - возопил Робеспьер. - Шовлен! Вы совсем ополоумели на почве вашего... брака?! Я вам устрою целибат в Консьержери!*
- Прошу прощения! Извините! - выпалил Шовлен, пытаясь сползти с вождя республики.
- Осторожней, это новое пальто!
- Прошу... из... вините...
- Не топчитесь же по фраку!
Прошло еще немного времени, прежде чем черная масса отделилась от вычурных мехов. Оттянув чулок с зиявшей на нем дыркой, гражданин надрывно уставился на разбитое колено.
- Что вы вообще здесь делаете? - фыркнул Робеспьер, обозревая надломленный ноготь. - Я собираюсь к вам с визитом - а вас нет дома! Что за глупости?..
- Простите... я занят!.. - откликнулся Шовлен, энергично подув на коленку, дабы купировать боль. Не успел Неподкупный и дважды моргнуть сквозь лорнет, как Шовлен шмыгнул ушибленным носом, поднялся на ноги и кое-как добрался до галерки праздничной толпы.
- Жду вас у вас! - манерно выдал вождь республики. - Надеюсь, у милой Маргерит найдется для меня крепкий кофе?..
- Не ходите туда!..
- Ах, боже мой, какая чушь!
- Не ходите!.. - крикнул Шовлен, хромая со всей возможной скоростью. - Возвращайтесь... если вам... дорог... рассудок!..
Проследив за ним, Неподкупный покрутил лорнетом у самого виска, поправил трехцветный пояс и направился к нужной ему двери.
Минуты старого года летели прочь на стальных крыльях гильотины, не знающих ни праздников, ни устали. Площадь наводнилась бездельниками, словно клетка с двумя кроликами, которых не успели развести. Шовлена толкали, пинали и обругивали - да что там, даже трепали по щеке - но ничто не могло свернуть его с путей коварнейшего плана.
- Милок, - прокряхтела пролетарского вида карга. - Клубок упутался, распутать помоги...
- Уйдите! Не трогайте!
- Тю, - пожала плечами престарелая революционерша.
Рука Шовлена страстно терзала подбородок. Пробиться сквозь ликующую толпу, сидячие места, плаху, стражу, еще места и новую толпу представлялось сравни бездарному гротеску - даже не учитывая его удельный вес и рост. Он мог вбежать на нужную улицу, использовав соседний квартал, если бы нога не просила покоя, а чулок - иголки с нитками. Внезапно глазки Шовлена вспыхнули утренней зарей: чуть поодаль стояла премерзкого вида тележка, на которую сгружали украшенные ленточками гробы.
- Эй, там! - что есть силы крикнул он.
Владелец зловещего экипажа не повел и грязным ухом. Все заботы неприятного типа сводились к тому, чтобы склеить накладную из невесть где побывавших старых. Его помощник, презиравший мыло побольше своего хозяина, ковырялся под ногтем, до отвращения напомнив Робеспьера.
- Именем Революции: сто...
- Милок, - пробурчали над его ухом, потянув за рукав.
- Ну, что еще вам надо?!
Старая ведьма с «упутанным» клубком доверительно глядела в его маленькие глазки.
- Глянь, милок, - сообщила прабабка революции. - Нитка к тебе пристала алая: ты ее возьми, на палец намотай, и узнаешь, как величают суженую.
Лоб Шовлена едва не треснул от хлопка, которым он себя же наградил. Вертясь то в одну сторону, то в другую, он напал на след нитки, чьим прибежищем стала его узкая спина. Сорвав ее с багровой ненавистью, гражданин покосился на старушку, но та и не думала отступать под самым носом у веселых развлечений. Треклятая нитка была на диво короткой и всего лишь раз обернулась вокруг его мизинца.
- «А», видать! - прокаркало горе-пугало. - Что, есть девахи на примете?
- Мою жену зовут Маргерит!..
Отделавшись от лавки антиквара на двух ножках, Шовлен решительно хромал до тех пор, пока не приблизился к телеге и не крикнул:
- Именем Революции! - в самое ухо скверно вымытого типа, который не преминул истошно взвизгнуть:
- Ай! Ой!
- Телега конфискована! - заявил гражданин. - Немедленно выезжаем!
- А к чему спешка?
- Речь идет о жизни и смерти!
- Оно-то верно, а куда ж мы денем мертвых?
- Мне плевать! Вон к тому дому! - крикнул Шовлен, отчаянно указывая на элитные апартаменты Муна.
Не прошло и полминуты, как экипаж был снаряжен и загружен гражданином, усаженным сверху на самый комфортабельный гроб. Хозяин и помощничек пристроились спереди, сзади налипла все та же карга, бодро щелкая спицами. Плюгавая лошадка уныло хрюкнула, получив по бокам плеткой, и тележка, резво подскакивая, понеслась осуществлять объезд.
Все время, пока горе-экипаж неспешно мчался к выезду с площади, Шовлена донимали тяготы пути. Опьяненные гуляньями и всем, что им сопутствует, парижане так и норовили быть лишенными то ли жизни, то ли ног. Телеге пришлось лавировать: бодрая качка и кривые повороты серьезно укачали гражданина.
- Быстрее... быстрее... - шептал он, вцепившись в угол гроба. Площадь, толпа, гильотина - все слилось в омерзительный салат, который тут же удвоил свою порцию. Девица, возбужденная праздником, швырнула в его лицо конфетти. Лишь несчастный вид супруги, судьба наследника и верность Франции держали Шовлена на плаву.
- Милок, позеленел весь! - ловко подметила карга. - Ну, за меня держись, чай, не ляпнешься о землю носом... Эй, хозяин! А ну, быстрее барина вези!
Владелец экипажа лихо присвистнул, чем немало озадачил лошадь. Плетка внесла все нужные коррективы: телега ускорила свой бег, влетев на смежную улицу.
- Ты что ж, милок, жонат? - прокаркала бабулька, сверля Шовлена взглядом, с каким его агенты вели пристрастные допросы.
- А? Что?..
- Жонат ли, говорю!
Шовлен сглотнул. Его тошнило, ноги замерзли, бока были с пристрастием отбиты проклятым мертвым грузом.
- Не... ваше... дело... - шепнул он, использовав последние силы духа на эту жалостную фразу.
- Так я гляжу, - не отставала ведьма, - чой-то ты, друг Шовлен, как-то превратно выглядишь. Как я тебя помню, тощий был - плюнешь, и снесло, а сейчас...
- На что вы намекаете?.. - сипло выдохнул Шовлен.
- Да вот на что!
Разразившись мольеровским хохотом, старуха ткнула в его бок лорнетом.
- Черт подери: готов поспорить, что таким я вас уже не подниму!
Не будь желудок гражданина пуст, в ту вопиющую секунду он вполне бы мог лишиться всего обеда вместе с завтраком. Сэр Перси Блейкни возвышался на гробах, купаясь в сиянии воображаемого солнца.
- Вы!.. - прохрипел Шовлен, вернув себе исконно белый цвет лица.
- Ха-ха, Шовлен! Милая Маргерит вас точно закормила булочками! Буду знать, у кого мне в Париже обедать!
- Не смейте говорить мне про еду!..
- Хи-хи! Кто же меня остановит? Вы, месье?
Упрямству Шовлена не было ни конца, ни края. Призвав к порядку нервы, ноги и желудок, он возвысился на скачущей телеге и грозно сжал хилые кулачки. Попутчики давились от хохота, пустив телегу на самотек, отчего бедная лошадь взялась скакать кругами.
- «Плач Шовлена»: автор - сэр Перси, Первоцвет, - заявил англичанин, приняв пафосную позу. - Нет его там и нет его тут... тревогу в правительстве курицы бьют... агент их в слезах: сколько он ни хитрит, но будет врагом неизменно побит! Дружище Шовлен: как жизненно, не правда ли?
Шовлен задыхался от бранных фраз, стоявших ему поперек горла. Сэр Перси выудил запасную шпагу и галантно швырнул ее противнику. Приняв позиции, какие только позволила телега, двое закадычных недругов со звоном скрестили клинки. Дуэлить в пути оказалось непросто: гробы так и тряслись под подошвами их туфель, норовя избавить лошадку от пары фунтов лишнего веса. Шовлен дрался с напором сокола, сэр Перси отражал его выпады с невозмутимостью фазана. Француз, теснимый в зад телеги, едва успевал соскакивать с гробов, среди которых наметилось брожение, подобно весенним льдинам.
- Теряем клиентов, - сухо отметил лорд Тони, полируя ноготь серебряной пилочкой с монограммой.
Гробы летели с телеги, словно плоды с отяжелевшей яблони. Едва коснувшись мостовой, они разлетались вдребезги и обнажали аристократов, упрятанных в них. Растянувшись на дороге, отверженные сыны Франции хватались за парики и причитали о горьких судьбах, пока солдаты волокли их обратно на площадь и ставили в очередь на гильотину. Последний гроб, в котором сэр Перси вывозил из Парижа серьезный запас бургундского, увлек за собой Шовлена, чья рубашка была изрезана в капусту, а чулки обзавелись парочкой новых затяжек. Глумливый клинок сэра Перси не пощадил и праздничную ленточку, отняв вместе с нею внушительный клок волос.
- Адью, Шовлен! - воскликнул Первоцвет. - Адью!..
Безмозглый хохот сэра Перси был утоплен в народных криках: описав замысловатый круг, телега вернулась на площадь и покатила, куда глядели глаза клячи. Гражданин Шовлен, покинутый врагами и союзниками, был торжественно усажен в новую лужу невезения.
- М-м-м... - простонал он, отдирая от брусчатки изрядно потрепанную физию. Вокруг валялся мусор, зеленело стекло, толпились чужие ноги. Перевернувшись, Шовлен достал платочек и едва навел скверный порядок на лице, когда в его живот влетел сапог, подбитый пухлыми гвоздями.
Гражданин взвыл, словно тенор итальянской оперы. Зашикали зрители: на подмостки как раз тащили герцога Н., который никак не желал потешить собою народ. Паршивец, чья обувь едва не лишила Шовлена печени, вытянулся по стойке «смирно» и прижал руки к упитанным бокам.
- Ах, это вы... - шепнул гражданин, надрывно кашлянув.
Глаза кадета вспыхнули невиданным доселе рвением. Когда в казармы поступил сигнал, что по столице колесит нелегальная гробовозка, Жавер первым вызвался проследить за ней, что и делал, пешком, в течение последних суток.
- Что вы застыли?! Поднимите меня!
- Есть, гражданин!
Суровые руки Жавера отодрали Шовлена от брусчатки. Находясь под угрозой обморока, тот вцепился в его плечо и надрывно шепнул:
- Именем... республики... туда!..
Рука Шовлена дрожала, словно ивовый прутик. Нахмурив тяжеловесные брови, кадет отметил для себя точку А, в которой они находились, и точку Б, которая являлась жилищем доктора Муна. В причудливом сознании Жавера эти точки было возможно соединить одним лишь способом - по прямой.
Шовлен учуял неладное, когда его спутник пристрастно засопел. Перебросив шефа через мощное плечо, Жавер оглушительно рявкнул первое и последнее «р-разойдись!!», и вклинился в праздничную толпу.
Ужас, испытанный Шовленом, мерк перед всеми его страхами, включая боязнь лишнего веса и реставрации Бурбонов. Вокруг него летали люди, трещали кости и ломались скамейки. Хаос длился до тех пор, пока Жавер, проломившись сквозь многотысячную толпу, не выскочил на подмостки к мадам Гильотине, чье лезвие было как раз взведено.
- Нет, - всхлипнул Шовлен. - Не надо...
Жавер не знал ни пощады, ни сомнений. Убойная команда поспешно нырнула в толпу, не преминув дернуть рычаг в тот самый критический момент, когда кадет пытался протиснуть себя и шефа сквозь деревянные столбы. Лезвие ветреной мадам метнулась вниз, оборвав в сердце Шовлена последние струны. Почуяв опасность, Жавер метнул вверх взгляд будущего инспектора полиции.
Парижане ахнули, округлив глаза и распахнув рты. Взгляд Жавера оказался столь суров, что стальное лезвие жалобно скрипнуло, перекосившись в желобках, и на какой-нибудь волос не добралось до шеи гражданина. Что чувствовал при этом Шовлен, знают лишь он и история.
***
- Ну, как там, Игор? Горит уже?
- Горит, хозяин, - зловеще откликнулся ассистент доктора Муна. Замечание относилось к гильотине, которую поджег веселый парижский люд, устроив хоровод и танцы.
- Рановато, - заметил доктор, манерно скривив губы. - Ну, Голем: твое здоровье!
Реплика Муна относилась к золотой рыбке, об аквариум которой он цокнул хрустальным бокалом. Искрилось шампанское, приветливо потрескивал камин, легкие хлопья снега смущенно липли к оконному стеклу. Внезапно дверь открылась с ноги, покинув петли и пролетев весь коридор.
- Кто... там? - осведомился доктор, некстати икнув. До игристого напитка светило медицины потребило немало коньяку, не говоря уж о продуктах собственной яблочной алхимии. Перед испытующим врачебным взором предстал кадет Жавер, спустивший шефа с широкого плеча. Секунду-две все трое глядели друг на друга.
- Вам нужен врач! - заключил Мун, указав на Шовлена вилкой.
- Не мне... не мне!.. - надрывно шепнул гражданин республики. Ладонь Шовлена вознеслась ко лбу, прежде чем с белых губ успели сорваться долгожданные призывы о помощи. Жавер, к ногам которого пал гражданин, вытянулся по струнке и отвесил мученику новогоднего вечера последний салют.
***
Заря воспарила над Парижем подобно священному триколору. Позади были бурные празднества: площадь затихла, сладко уснув в снегах, чей белоснежный покров лег пуховым одеялом на обильные горы помоев. Место гильотины заняло опрятное пепелище, в котором сгинули остатки досок от трибун. То там, то здесь посапывали пролетарии, чьих сил не хватило добраться до дому и встретить праздник в шумном кругу семьи. Казалось, жизнь покинула парижские улочки - если бы через центральную площадь не двигалась щуплая фигурка, в которой, потрудившись зрительно и умственно, можно было признать Шовлена.
Гражданин брел по сугробам, с трудом передвигая ноги, затянутые в драные чулки. Чужой плащ висел на скромных плечиках, которые от этого казались еще более сутулыми. Время от времени он подносил ладонь к лицу и печально утирал чуть припухший нос. Прошло немало времени, прежде чем грустные, одинокие следы протянулись через площадь от выбитой двери доктора Муна. Остановившись перед своим домом, Шовлен горько потер шею, приподнял голову и надрывно поглядел в окошко их спальни. Холодный ветерок трепал трехцветную ленточку, которой он украсил ставни накануне, мечтая встретить новый год в уютном семейном гнездышке. Бегло оглядевшись, Шовлен позволил себе всхлипнуть, о чем тут же пожалел, не имея чистого платка.
Поступь гражданина звучала уныло и протяжно, когда он взбирался по высокой лестнице. Прежде чем достигнуть двери, Шовлен успел вытереть собой весь поручень, споткнуться о ступеньку и едва не разбить нос сверх того, к чему приложил руку проклятый парижский тротуар. Дверь была не заперта - он толкнул ее плечом и выслушал протяжный скрип с до боли скверным самочувствием.
- Я... я дома... - выдохнул Шовлен.
В ответ ему смеялась тишина.
С тяжелым унынием, кусавшим отчаянье за хвост, гражданин освободился от плаща и кое-как пристроил его на вешалке. Субтильный организм Шовлена болел во всех вообразимых и трудновообразимых местах: не спасала и мазь Кристофа Муна, которая, по правде, походила на клубничное варенье. Смахнув надрывную слезу, Шовлен ступил в апартаменты, где еще вчера предавался счастливым думам.
- Шовлен!!
Сердце гражданина свернулось в болезненный клубок. Визгливый крик - а вслед за ним и Робеспьер - летели к нему прямо из спальни. Вождь революции смотрелся на диво плачевно для домашних условий: рубашка его была смята и в крови, глаза сверкали над двумя лиловыми полосками, волосы змеились, словно растрепанная швабра.
- Будьте вы прокляты! Я вас сошлю на гильотину! - распылялся Робеспьер. - Нет: в Кайенну!* Вы представляете, что мне пришлось пережить?!
Ничего такого Шовлен не представлял. Вид шефа вызвал в нем лишь утомленную грусть - вид подчиненного был Робеспьеру безразличен, поэтому великий демагог схватил беднягу за остатки галстука и как следует отхлестал по щеке.
- Где вы шлялись, идиот?! - истошно вопил Неподкупный. - Безответственный... наглый... выскочка!.. Вы у меня еще попляшете с мадам Гильотиной! С Новым годом - и адью!
Раскрасневшись, словно нагорный рак, Робеспьер оттолкнул гражданина, надрывно фыркнул, подхватил пальто и вихрем пронесся до лестницы. Шовлен, чья голова более не болталась в разные стороны, превентивно сглотнул и погладил ладонью живот, в котором было пусто, словно в его израненной душе.
- Арман!..
Колени Шовлена предательски подогнулись. Попятившись на шаг, он рухнул в ближайшее кресло и лишь оттуда смог взглянуть на пресловутую дверь спальни. Маргерит улыбалась ему, сияя нежностью, словно ясное зимнее солнце.
- С добрым утром, мой глупенький. Я вижу, ты отмечал?
Шовлен потер ушибленную щеку. Потрясения последних суток легли тяжелым бременем на его хваленую сообразительность: он понимал, что ему что-то говорят, но не мог сложить в уме и двух французских слов. Заглянув обратно в спальню, Маргерит мягко спросила:
- Вы не устали, мой маленький? Быть может, чайку?
- Никак нет, гражданка! - отчеканил суровый подростковый голос.
- А?.. - только и смог выдохнуть Шовлен.
- Арман, твой кадет неутомим и бесподобен, - с улыбкой пояснила Маргерит.
Находись рядом доктор, он мог бы запротоколировать случай чудесного исцеления от дюжины тяжелых травм. Вскочив на ноги, гражданин метнулся в спальню с резвостью сокола в нырке.
- Жавер! Что вы здесь делаете?! - возопил он.
Завидев шефа, кадет Жавер вытянулся по массивной струнке. Облаченный в униформу и снабженный домашним мушкетом, он нес дежурство у детской кроватки, в которой лежал маленький сверток.
- Что это?.. - шепнул Шовлен, готовясь к тяжелому обмороку.
- Разрешите доложить: ваш сын! - рявкнул Жавер, отчаянно стукнув каблуками.
Гражданину Шовлену стало беспрецедентно дурно. Рапорт Жавера пробудил дитя, огласившее спальню хныканьем. Не уронив честь мундира, кадет взял младенца на руки и взялся сурово укачивать под вопиющую казарменную песенку.
- М-милая... как же это... - выдохнул Шовлен, ища поддержки в лице верной супруги.
- Это случилось ночью, - подсказала Маргерит, усадив его на кровать и нежно потрепав по головке. Прошло еще немало времени, прежде чем гражданин осознал весь масштаб триумфального события.
- Сын... - победно шепнул он, покрывая шейку Маргерит страстными поцелуями. - Дорогая... наш сын... наш Марсель!
- М-м, Арман... - смущенно заметила супруга.
- А? Что?
- Пока вы отмечали с доктором, - пояснила Маргерит, - гражданин Робеспьер очень помог мне... в трудный... м-м... трудную минуту. И когда все... хм-м... закончилось... он был немного не в себе... и я решила отблагодарить его, и мы условились, что назовем ребенка... чуть-чуть не так, как мы с тобой планировали.
- Как?..
Глазки Шовлена пылали тихим ужасом.
- Максимильян, - трепетно улыбнулась Маргерит.

Примечания

_________________________
* площадь... - учитывая, что фик - новогодняя сказка, центральная площадь в нем условно-вымышленная. То же касается названия месяца, самого праздника и некоторых других вещей.
* Консьержери - замок-тюрьма в Париже.
* Кайенна - столица Французской Гвианы, место политической ссылки и каторги во времена Революции.