Фэндом: "Les Miserables" / "Отверженные"
Описание: История одного инспектора, рассказанная без участия моста)
Персонажи: г-н старший инспектор Жавер, месье Фошлеван (Жан Вальжан), м-ль Козетта Фошлеван, капитан Бове, г-н префект Лемерже и др.
Жанр: приближен к оригиналу
Рейтинг: PG
От автора: Название фика пока пусть будет рабочее. Не уверена, что выкладываю финальный вариант, но на данный момент он финальный) Выкладывать буду не так часто, но, надеюсь, регулярно. Дисклеймер и прочая информация
здесь.
Надеюсь, вы не сочтете навязчивостью, если я предложу помочь вам? *
(I) - Нож и негодяй- Ах, нож! Конечно, это подходит негодяю... *
Ружейные выстрелы гремели барабанной дробью - с ней лезвие незримой гильотины, сверкая дулами мушкетов и оловом мундирных пуговиц*, возносилось над обреченной баррикадой на улице Сен-Дени. Лишь одному человеку их гром казался тихим шепотом, с которым ветерок скользит по водной глади, не нарушая покоя ночного зеркала под мостами Парижа. На подмостках революции играли увертюру мести. Рукоять ножа вспотела под его рукой.
- Покончим с этим!
Голос его дрожал. Так дрожит веревка, стянув шею повешенного, - убивая не силой, а удушьем. Серый сюртук, измятый за ночь, истертый путами, которые все еще стягивали его руки, так же лгал о носившем его человеке, как широкие плечи, касаясь стены, лгали о решимости, голос - о презрении, а глаза - о покорности приговору. Не умея жить и не зная жизни, он отказался от того, чем не владел, бросив ее, словно перчатку, в лицо врага и разыграв дуэль из постыдного, позорного проигрыша. На нож он не смотрел, смотря в глаза противнику и горько признаваясь, что было бы гораздо проще, если бы тот приказал ему развернуться.
Он медлил. Выстрелы и крики, надежда и смерть - этот причудливый хор желал ссудить ему другую роль, стремительную, словно взмах саблей, алую, словно занавес, готовый пасть на его грудь. Вместо этого эриннии* снабдили его иным оружием - лезвие его блестело слишком ярко, чтобы не затушить в чужой груди невыносимый огонек. Его просили, нет - ему приказывали ударить, но слово негодяя ничего не значило, и он не знал, как ему поступить.
И вдруг стена, разогретая летним солнцем, опалила его руки. Он коснулся ее машинально, подметив, что отступил на шаг, хоть отступать и было некуда. Воздух, пропитанный гарью, вдруг заполнил его легкие с безумием аромата весенних цветов. Он содрогнулся - он не смог сдержаться, даже зная, что и капля его слабости опьянит чужое сердце сладостным ядом триумфа. Все это длилось лишь мгновение - но мгновение было прекрасно, внушив ему то, о чем он не мог позволить себе думать всю ночь, проведенную им на невольном посту при фонаре. Он должен был умереть, ему следовало умереть, он приказал себе умереть - но он не хотел этого. Трусость? Он дрожал от напряжения нервов. Малодушие? Где была его душа, и было ли ее до этого больше? Тогда - желание? Никогда не хотев того, чего он хотел в действительности, он мог сказать, что не хочет смерти, при этом не хотя и жизни - в пропорциях насколько малых, что сравнить их не представлялось возможным. Вывернуться из всего этого было сложней, чем сбросить с себя крепкие веревки. В конце концов, он признался себе, что запутался.
- Развернись!
Он смотрел, не отрываясь. Теперь ему хотелось видеть, он должен был знать, за что подвел себя под суд. К несчастью, чужая рука успела развернуть его, прижав грудью к стене.
«Но ведь это я, - вдруг шепнул он, не сказав ни слова. - Это ведь я».
- Месье! Месье! Я вижу, у вас нож!
Вальжан обернулся, отпустив веревки. К нему бежал парень, лет восемнадцати от роду, голова его была перевязана куском разорванной рубашки.
- Месье... - выпалил он, запыхавшись и упираясь ладонями в колени. - Месье... солдаты рядом... все перекрыли, они везде... Я был... был в соседнем закоулке... там стена, высокая, но перебраться можно, было бы за что веревку зацепить... да только там гвардеец... стрелять нельзя - услышат, сразу схватят... Его бы ножом - и все, и мы отсюда вырвемся! Прошу, месье: отдайте мне ваш нож. Я все здесь знаю, каждый уголок, я и вас выведу... (II) - Жан- Вам мало ножей погибших?
- Хотел подползти к одному - мне чуть мозги не вышибли! Они стреляют из окон! Прошу вас, идемте: у вас, должно быть, есть семья, и у меня есть, и умирать я не хочу, а мертвыми мы не спасем революцию!
- Я не революционер.
- Но как вы здесь оказались?
- Я пришел говорить с человеком, который меня не выслушал. Нож я не отдам, если он нужен для убийства.
Парень растерянно взглянул на человека в сером сюртуке, а затем снова на него.
- Месье, вы сами видели, - возразил он, - наших не щадят, режут, как свиней, а что как мы сдадимся, а нас к стенке - и расстреляют? Вы своего хотели резать, как я к вам подбегал, а мой - он на углу стоит, всего-то разницы, что в униформе!
Слова юнца вызвали в Жане неприкрытый ужас. Договориться с самим собой, назвав убийство местью, всегда проще, чем выслушать вердикт «убийца» из чужих уст. Он отказался убить солдата. Он был готов убить Жавера. Что оправдывало первого, но не могло оправдать второго? И нужны ли оправдания, когда речь идет о жизни, а не о сумме расплаты за грехи, которую сам он поднял до последнего рубежа? Держать нож в руке и правда стало невыносимо.
- Берите, - бросил Вальжан, отдав юнцу оружие. - Срежьте вон ту веревку, на которой держится флаг. Я пойду с вами, оглушу солдата, и мы перелезем через вашу стену.
- Да, месье, я понял.
С баррикады донесся новый залп, захлебываясь в криках.
- Я посмотрю, - сказал Жан, чей голос был едва слышен среди всеобщего шума. Юнец наморщился, видимо, не расслышав его слов, но посчитал нужным кивнуть, и Вальжан ненадолго скрылся. Он не мог уйти, не увидев в последний раз тех, кто швырял перчатку в лицо оскалившейся смерти. Будь он моложе и глупее, и не будь у него дочери, которая пропадет без приемного отца, он втайне бы мечтал остаться с ними, пав жертвой пусть безрассудного, но геройства. Баррикада на Сен-Дени превращалась в пантеон: тела мужчин и юношей, застывших с оружием в руке, с тяжелым древком флага, с камнем, который было впору вешать на их шеи, были удивительно спокойны - их покинули мятежные души.
Юнец, уже не разделявший идеалы, которые грозились его погубить, ловко взобрался на карниз и срезал веревку. Триколор упал на землю, словно подстреленная птица, задев плечо неподвижной фигуры в сюртуке. Парень подметил, что шпион - а оказаться связанным, да еще и в цивильном, мог только шпик префекта - и не пробовал сбежать. Он даже не взглянул через плечо, казавшись покорным и тихим. Заткнув за пояс нож, юнец стал сматывать веревку и медленно смещаться в сторону единственной лазейки. Если месье не вернется через минуту, решил он для себя, то больше он его ждать не будет. Отходя, юнец неосторожно наступил на доску - она хрустнула под его ботинком.
- Жан?
Юнец обернулся. Шпик смотрел в стену с прежним упорством, но что-то в нем изменилось - Жан Энни подметил, как опасно распрямились плечи под жалким серым сюртуком.
- Я найду тебя, - вдруг отчеканил шпион. - Ты можешь сбежать сегодня, но завтра ты от меня не сбежишь.
Жан остолбенел - ему казалось, что в связанных руках незнакомца вдруг оказался пистолет, и грудь его вот-вот пробьет пуля. Он знал лишь то, что его знает полицейский, и боязнь ареста, страх за себя, смутное волнение за семью смешались в его душе с жуткими картинами резни на баррикадах, где солдаты, озверев от камней и града пуль, не щадили никого - и его бы не пощадили.
- Ах, ты, ублюдок. Не дождешься, - хрипло шепнул он.
Не помня себя от страха и ярости, Энни обхватил его за шею. Нож сам скользнул в его побелевшие пальцы, и спустя жуткое мгновение стальное лезвие вошло под ребра. (III) - ПреторианецЖавер вскрикнул. Энни, огрубевший от шума уличных сражений, ужаснулся этому намного больше, чем крови на своих пальцах и той судороги, что пробила его жертву, - он до сих пор не отпускал его, хоть удерживать и становилось трудно. Яростный, словно вскрик стального троса, с которым рушится громада моста, - и печальный, словно упрек ружья, когда последний защитник баррикады, тяжело раненый, окруженный, бросает его на землю, - таким был этот крик, дав Жану понять, что он столкнулся с силой характера и воли, способной раздавить его, уничтожить, настигнуть даже в момент гибели. Какой-то миг они были связаны ножом, и Энни вдруг почувствовал, как холодеет его правая рука, словно смерть желает получить не только жертву, но и живое орудие, чья плоть и кровь направляла сталь и холод в чужую грудь.
Жан выдернул нож, даже в ту страшную секунду не отказавшись от мысли о спасении, и отшатнулся, словно призрак завсегдатая кабачка, ныне походившего на братскую могилу. Потеряв опору, Жавер рухнул на колени. Плечи его ссутулились, голова склонилась, фигура казалась еще более худой - так, словно прошедшая минута разом состарила его на десять лет. Он замер на короткий миг - и бессильно повалился набок, ударившись виском о доски. Руки его были по-прежнему связаны. Энни взглянул на свои пальцы, затем на чужие манжеты - рубашка была свежей, тщательно выстиранной, - затем снова на свои руки, и отчаянно зажмурился, однако ни гром, ни молния, и даже случайный выстрел не настигли его, покарав за содеянное. Пальба притихла - должно быть, солдаты готовили пушку, так было на соседней баррикаде, с которой он едва удрал живым. Наспех вытерев ладони, Жан поглядел на неподвижно-серую фигуру без капли смелости, затем схватил моток веревки и оглянулся, чтобы убедиться, что второй его побег пройдет так же гладко. При этом он заметил, что господин, с которым он решил бежать, уже вернулся.
- Что случилось? - выдохнул месье, изумившись при виде распростертого шпиона.
- Он угрожал убить меня! - воскликнул Энни. Желаемое в его мыслях причудливо сплелось с действительным: такой была власть паники над растревоженной душой.
- Они пушку готовят! - добавил он. - Бежим, скорее!
- Что?..
Вальжан обернулся с растерянностью, словно солдаты и бунтовщики вдруг поменялись местами, и для всех он стал чужим, и целый мир, что оказался втиснут между баррикадами, кружился пушечным ядром и несся ему навстречу. В тот миг он не думал ни о нападающих, ни о тех, кто оседал на землю и чья грудь была помечена алой меткой Республики. Перед ним был только старый враг: вечная тень, вечный охотник, вечный сюртук и бакенбарды - правда, тронутые первой сединой. Закон оказался не столь долговечен, каким был задуман свыше: его преторианец почил со связанными руками на пыльных обломках досок. Эта поза - жалкая и бессильная, с запрокинутой головой и открытой шеей - показалась Жану достойной хотя бы капли чужого сочувствия. Он склонился над старым противником и наспех перерезал веревки.
- Да что вы медлите, месье!..
Всё прежние руки, обагренные кровью Жавера, оттащили его в сторону.
- Нет... - шепнул Вальжан. - Нет... постойте...
Под оглушающий гром выстрела стена, напротив которой они стояли, обрушилась.
Перед глазами Жана все смешалось. Пыль, кирпичи, стекло - все они зажили собственной жизнью, покинув свои места и ступив на сцену революции, когда та билась в последнем приступе агонии. Жан вскочил на ноги, пытаясь разглядеть то место, где только что лежал Жавер, но кроме облака серой, удушливой пыли, он не видел ничего.
- Вы идете? - вскрикнул юнец, отчаянно кашляя и прикрывая рот рукой - в ней до сих пор был нож, остывший от легкой дымки, с которой сталь покидает тело, отняв жизнь и оставляя рану. Вальжан оттолкнул его, при этом схватив за ворот, и прошипел:
- Зачем вы убили его? Он был связан! Безоружен!
- Я хочу жить, месье! Пустите!
- Жалкий трус!
Примечания
__________________________
* Надеюсь... - А. Камю «Падение».
* Ах, нож... - в английском оригинале: «A knife? Of course, that suits a cutthroat better». В фильме нож не был перочинным.
* эриннии - греческие богини мести.
* пуговиц... - не будучи ни военным, ни гражданским историком, автор фика при описании одежды и униформы опирается на данные из экранизаций «О.», вполне допуская, что в их трактовке могут случаться ошибки и погрешности, однако именно они имеют характер канонных для этого фика. То же самое касается униформы и одежды инспектора Жавера, которая практически в каждом фильме предстает перед нами разной. Что касается пуговиц, можно предположить, что их белый цвет как в плане мундира инспектора, так и его шинели, объясняется покрытием меди слоем олова (т.н. пуговицы белого металла). Автор просит прощения за возможные исторические неточности ввиду того, что рассказ, в первую очередь, касается характеров и поступков, и только во вторую и в третью - исторической матчасти, на которую он и не претендует.
Автор также высказывает большую и светлую благодарность Муничке за консультации и прочую помощь в создании фика)