Персонажи: Шарль Талейран, Жозефина Бонапарт
Жанр: драма, романс
Рейтинг: PG
От автора: Очередное форменное издевательство над историей и ее личностями) По сериалу «Наполеон и Жозефина» (1987). С каноном связи очень мало - скорее, в духе «что было бы, если бы...» Итак, что было бы, если бы он и она видели друг в друге нечто большее, чем вынужденных друзей и врагов?
(I)- Вы, кажется, уснули?
Тонкая ладонь в перчатке коснулась его плеча, которое скрывал от ее глаз вечный строгий сюртук. В этом прикосновении не могло быть ничего чувственного - ткань касалась ткани, но она тут же отдернула руку, предугадав - или почувствовав, как сон покидает его. Он очнулся, чуть подернув плечами - так легко не падает и перышко. Веки его подались вверх, и два взгляда коснулись ее: первый был мягким и томным, словно речная гладь в пригожий летний день - ища вокруг себя знакомые черты, он находил лишь тревожные тени на стенах кабинета, не пустовавшего в столь поздний час. Второй же взгляд - быстрый и краткий, словно росчерк пера, скрипящего по бумаге, иссохшего, - она предпочла не видеть. Он глубоко вдохнул, возвращаясь к своей привычной маске - чуть усталой, чуть бесстрастной, с тенью вежливой улыбки, - маске, которую бы принял за лицо самый искусный художник. Она сразу же узнала того, кто будет говорить с ней - всего секундой раньше ей казалось, что перед ней другой, тот, чье тихое дыхание не тронет и огонька свечи.
- Ваше лицо так спокойно, когда вы спите, - заметила она, чуть улыбнувшись.
Он улыбнулся ей в ответ, ничем не отличив позднюю гостью от десятка-другого знакомых лиц, которых обычно удостаивал тем же сдержанным приветствием, какое только слепой мог принять за радушие.
- Неужели в другое время я выгляжу иначе?
- Вы неизменны...
- Прошу, садитесь: мне перед вами неудобно.
- Достаточно ли?
- Простите?
- Ваше время приема гостей все дальше смещается к ночи. Признаться, я и не вспомню, когда в последний раз посещала дом мужчины в таких сумерках.
Она присела вполоборота, что позволяло прерывать дуэль их взглядов на каждом опасном выпаде. Пользуясь короткими отсрочками, которые дарила ему Жозефина Бонапарт, Талейран обхватил шею и сдавил ее так сильно, что поморщился. На столе министра лежали те бумаги, за беглое знакомство с которыми не один шпион отдал бы правую руку. Неосмотрительность он считал бранным словом - и позволил себе его в присутствии дамы, что было не только неосмотрительно, но и невежливо.
- В вашем странном способе меня встречать был свой расчет?
Беспечность ее тона затмила легкая тень: ладони, прижатые к коленям, чуть подрагивали, но увидеть это она бы не позволила ни единой душе - даже бездушному. Бездушный смерил ее несколько растерянным взглядом: ей не стоило труда подметить, что он все еще не проснулся. До тех пор, пока все должности, звания и титулы, все истинные мысли и все лживые слова не стали на места, говорить с ним означало бросать камешки в иссохший пруд. Ладонь министра легла на трость - с той терпкой властностью, уместной при женщине, которая любима, но любима поневоле. Приложив краткое усилие, Талейран поднялся из кресла, выпрямил плечи, еще больше сравнялся с собой, привычным. Она успела сплести пальцы, сковать и отмести все чувства, прежде чем Шарль прошелся мимо нее - даже из хромоты он умел извлечь свой шарм, не говоря о том, как горько можно было обмануться его неспешной леностью.
(II)- Насчет вашего вопроса, - внезапно заговорил он, замедляя речь манерными паузами. - В жизни нашей есть вещи, не подчиненные воле и рассудку, как бы того ни хотелось просветителям. Могу вам довериться: я грешен лишь одной подобной слабостью.
- Я боюсь вашей откровенности.
- Право же, не стоит.
Он коснулся щеки, смахнув последнее воспоминание о тех минутах сна, которому предался поневоле, и продолжил:
- Эта слабость в том, что засыпать и просыпаться я обречен не по велению разума. В этом вы смогли сегодня убедиться. В остальном же...
Улыбка затаилась на его губах змеей, пригретой жаром словесного яда.
- ...в остальном я уступаю обстоятельствам с гораздо меньшей готовностью.
- Вам снятся сны?
Шарль запрокинул голову, перебирая в ней ответы, словно церковные четки, оскверненные касанием того, кто нечист на руку.
- Это единственное, что роднит меня с человечеством, не так ли? - заметил он.
- Что же снилось господину министру, когда недостойная женщина посмела его разбудить?
- Смею уверить, что мне снятся отнюдь не европейские державы и не их достойные послы. Остальное, моя милая, я предпочел бы утаить от ваших прелестных глаз.
- У вас готов ответ?
Он покачивал тростью, удерживая ее между пальцев. Прямота Жозефины ничуть не смягчила то добродушное снисхождение, с которым он смотрел на нее - смотрел, не пряча ни улыбки, ни легкой, усталой откровенности, которую он мог себе позволить. В ее руках не было ни единой карты, только платок, а вступить с ним в игру против столь искусного игрока - это было бы невозможно и для самой прелестной женщины.
- Моих ответов ждут, не задав и вопросов, - ухмыльнулся Талейран. - Все моя репутация?
- Позвольте вам напомнить: вы желали ссудить мне денег.
- Простите, моя милая: не ссудить! В денежных вопросах необходима точность, не только в цифрах, но и в словах. Отдать вам заслуженную долю тех доходов, которые приносят военные победы - и поражения! - вашего славного супруга.
- Под залог жизней солдат можно давать только ссуду. Я не хочу распоряжаться ни этими деньгами, ни, тем более, этими жизнями.
- Тогда позвольте спросить мне: что же заставило вас навестить меня?
- Вы не присядете?
- Разумеется. Должно быть, я вас порядком утомил.
Шарль склонился перед ней в легком, чуть насмешливом поклоне. Не было ничего невыносимей той безупречности в манерах, которую он неизменно проявлял, - ее она не смела обмануть, все лестные слова, вся обходительность, вся тонкость вечных шуточек, все это было для нее так же печально, как чистый лист, которому было отказано поэтом в чести носить на себе стихотворные строки.
- Вы хотели знать, - продолжил он, с трудом опустившись в кресло, - что бы я ответил вам, если бы вы отказались от этих денег.
Она взглянула на него, чуть закусив губу - словно страшась чужих слов, способных проникнуть кинжалом в ее душу, которой не пристало быть в смятении рядом с тем, чья душа ни единожды не дрогнула в его груди.
- Я бы сказал, - ответил Шарль, сплетая пальцы, - что мой милый друг поступает необдуманно: мне помнится, вы хотели спасти некую мадмуазель от долговой тюрьмы, а ваш супруг так увлекся чтением бульварной английской прессы, что грозит вам разводом? Что же... возможно, вы тогда бы упустили ваш единственный шанс.
- А вы бы, Шарль, согласились дать мне денег в долг? Из ваших денег - прошу прощения, из тех, что вы украли для себя, а не для бедной женщины, которую вскорости выставит из дому ревнивый муж?
- И все же репутация...
- О чем вы?
- Нет-нет: я некстати задумался. К вам это не относится.
(III)Опустив подбородок на ладонь, он посмотрел в сторону - и выражение его лица, чуть усталое и беспечное, вдруг исчезло с пугающей внезапностью, сменившись отстраненным и пустым. Он сцепил зубы - она подметила это по контурам его скул. По рукам ее вновь пробежала дрожь, изобличив расшатанные нервы.
- Шарль? Что с вами, вам плохо?
Он обернулся к ней, довольно резко и с большей напряженностью, чем в тот момент, когда она впервые коснулась его плеча. Пальцы его ухватились за край листка - какой первым подвернулся - и примяли его, сначала с силой, затем все мягче, пока в глазах не стих тот странный блеск, который отмечает внезапную, желанную догадку, посетившую мыслителя.
- И да, и нет, - одними губами усмехнулся он. - Впрочем, это никоим образом не относится к нашим делам. Отвечая на ваш вопрос: я бы, разумеется, постарался придать нашей сделке характер обоюдно выгодный.
- То есть купить меня за эти ваши деньги?
- Ах, право же...
- Неужели вы столь стеснены в средствах, что не можете меня себе позволить?
- Если вам приятнее так думать...
- Нет, вы не столь бедны, каким стараетесь казаться. Намедни я уводила купленную вами служанку, расходы ваши сократились...
- Мой милый друг считает, что я не успел приобрести вашу новую?
- Монсеньор мог бы предложить юной девице что-нибудь помимо денег...
Он криво улыбнулся, закатив глаза.
- Служанка. Как вульгарно. Вы считаете меня распущенным.
- Прошу прощения: я завидую каждой молоденькой девушке, как вы знаете из кривотолков. В прислуге нет ничего вульгарного - такой ее делаете вы, вы и ваше обращение. Для вас любая - товар, что служанка, что бывшая герцогиня. Вы слишком мужчина, слишком министр, чтобы замечать их мелочные чувства...
- Позвольте, я не покупаю то, на чем не вижу прописанной цены.
Она улыбнулась в ответ. Не было ничего бледнее и печальнее тонкого изгиба губ, который оборвался насмешливым:
- И сколько же я стою? Да, а сколько же - мой муж? Он, ваша самая дорогая марионетка... А я - марионетка и его, и кукловода. Забавно, не правда ли?
- Я...
Остановившись, Шарль прочистил горло - в голосе его вдруг зазвучали хриплые нотки.
- ...я не собираюсь вас покупать, - завершил он фразу.
- Вы ожидаете, чтобы я вам поверила?
- Я мог бы дать вам слово, но, боюсь, мое слово - одна из самых дешевых вещей, которыми я обладаю.
- Тогда не будем.
Некоторое время они не смотрели друг на друга: он был занят, расправляя смятый уголок, она же молчала, боясь коснуться неизбежного и пробудить в себе все, что терзало ее до той самой секунды, когда извечный враг, и поневоле благодетель, открыл глаза, взглянув на нее так, что Жозефина, пусть на короткое мгновенье, посмела заподозрить в нем невозможное, нестерпимое - душу. Душу, от которой она тут же отреклась, как сам он отрекся от сана и совести.
- Должно быть, это все ваши дела, - заметила она, с той мягкой хрипотцой, что словно бы вторила его недавней реплике. Рука его потянулась к горлу - заметив свой невольный жест, он сложил их на столе, одну поверх другой, на бесценных документах, о которых забыл и думать.
(IV)- Вы извели себя работой, - добавила Жозефина, видя, как неловко он открещивается от намеков на усталость. - Столько дел, неотложных и важных - как вы справляетесь с этим?
- Я проживаю каждый день, как жизнь.
- Не делает ли это все ваши дни похожими?
- Мои дни, - вздохнул он, - доверху наполнены усладами и победами. Человеку в моем положении не пристало задумываться об опасностях однообразия: всякое однообразие обернется вечным блаженством, если только, - тут он ухмыльнулся, - найти его источник.
- Вы не верите опасностям? Париж в последнее время стал слишком неспокоен...
- Моя милая, вы боитесь роялистов?
- Я? Да что вы. Правда, не знаю, как отнесутся именитые изгнанники к тому, кто их бесчестно предал...
- Клятва, вырванная силой, ничего не стоит, мой милый друг.
- Ах, вот оно что: вас заставили!
- Обстоятельства!
Талейран развел руками, словно оставив подпись на заведомо фальшивой расписке.
- Что если покушение?
- На мою жизнь? Бессмысленно, я бы сказал больше: невыгодно и безрассудно. Плаха для несогласных, а голова на крепкой шее - для тех, кто умеет договориться... Простите, я, кажется, лишаю вас радости обсудить со мной детали моей героичной гибели?
- Гибнуть от рук заговорщиков - дурной тон, а ваши манеры столь безупречны... Представим, что вас ранили - в этом достаточно героики?
Шарль уложил ладонь на грудь, нахмурив брови в несколько театральной манере.
- Грустный исход, - сознался он. - Ума не приложу, чем это может быть мне выгодно. Впрочем, вашей милостью у меня будет много времени для раздумий. Прошу вас, продолжайте: моя судьба никогда еще не зависела от меня в столь малой степени...
- И вот, - чуть улыбнулась Жозефина, - неизвестная женщина пробирается в ваш дом под личиной служанки, без труда находит путь среди знакомых ей коридоров и комнат, и, наконец, добирается до ложа несчастного министра...
- ...спрятав на груди отравленный кинжал?
- Какой же у нее вульгарный вкус!
- Книги и политика делают меня сентиментальным. Что предпочитают нынешние лазутчицы?
- Несчастных министров.
Ладони Шарля накрыла третья. Искав - и не найдя, желая - и отвергнув, она держалась за чужую руку, словно одним касанием могла спастись от фамильярности, имя которой - безразличие. Все, что владело ей в тот отчаянный миг, - желание узнать, предугадать, почувствовать, ее ли дрожит рука, или его, или сама она придумала и руку, и весь трепет, и вечер, и огонь свечей, и стылую фигуру Талейрана. Он не двигался, храня тишину, - о большем она и не просила.
- Когда она увидела, - шепнула Жозефина, растирая холодные пальцы, - что он в глубоком забытье, она оставила ему то единственное, что было у этой бедной женщины, - свой поцелуй. И ушла, очень тихо, боясь потревожить.
- Что же... забавная история. Мое почтение ее прекрасному автору с не менее прекрасными порывами души.
Ее рука медленно опустилась на стол.
- Вам не хотелось бы очнуться? - тихо спросила она, поддавшись последней прихоти надежды.
Шарль покачал головой, вгоняя себя в тиски улыбки.
- Нет, - заверил он.
(V)- Вот вы и сказали правду. Не бойтесь искренности - она полезна вовремя... Чему вы улыбаетесь?
- Вам, себе, позднему вечеру - какое это имеет значение, моя милая?
- Вы правы. Никакого.
- Прошу вас: не забудьте, - предупредительно заметил он, указывая на конверт.
Она проследила за его рукой безо всякого выражения и больше не бросила в ту сторону и взгляда.
- Вы позволите мне быть откровенной, так же, как вы были со мной?
- Разумеется.
- Чем больше я узнаю людей... тех людей, которые управляют Францией... тем больше понимаю, что человек власти может иметь две личины. Одна - когда он жесток, суров, у него есть слово чести, и он ему не изменяет. Он горд, он стремителен, словно конница, летящая на вражеские пушки. Он сносит головы, но охотно подставит под саблю и свою...
- Мне кажется, я узнаю этого человека...
- Узнаете ли себя?
Шарль беззвучно хмыкнул.
- Зависит от зеркала. И того, кто в него смотрит.
- Их можно ненавидеть, - продолжила она, - их можно любить, им можно поклоняться. Но есть и другие. Возможно, их даже узнают по лицам, но лица эти - сплошь фальшивка, вечное притворство. Они стоят за смелыми, отважными, они смотрят, как конница летит на пушки, раз, другой, третий, а после дают приказ убрать убитых и шагают к канонирам с протянутой для приветствия рукой... Они страшны тем, что в их руках не клинок - перо, и это перо не хуже сносит головы, чем английская сталь. Их можно бояться, их можно презирать - то ли за скрытность, то ли за трусость, но восхищаться - нет-нет... даже для портретов они не созданы, это лица не героев, а лавочников, в них можно углядеть искру величия, только если заранее знать о свершениях. Но я...
Он смолкла, прижав ладонь к щеке, словно стыдясь слезы, которую он заметил многим раньше - когда она еще сверкала на ее ресницах, каплей, ничтожной, но прозрачной, словно чистейший родник.
- ...но я сознаюсь. Да, сознаюсь, как последняя преступница! Одним из тех, вторых, я восхищаюсь. Нет, не так, как самым первым из первых, но... ах, вы не поймете, зачем я говорю это мужчине... Вы - нет, дело совсем не в этом, я ошибаюсь: дело в том, знаете ли вы, как это - любить, ненавидя? А как любить, будучи безразличным? А как - любить вопреки обоим, и ему, и себе? Вопреки их мужьям и женам, их обществу, вопреки собственным взглядам и словам, которые бросаешь ему на людях и даже наедине? Вы... вы понимаете, о чем я? Вы ведь не любили, как могли вы полюбить? Вы - это вы, Талейран, Шарль, гражданин, да кто угодно, вы всегда были безразличны, вы и останетесь, но я... я - вопреки...
Что могло сдержать ее, если сдержанность равнялась фальши, вежливость - неискренности, а молчание - малодушию? Что могло охладить ее сердце - неужели ответная холодность? Оборви он ее речь, прогони, как последнюю девку, швырни он деньги ей в лицо, при этом рассмеявшись, - что изменилось бы, если она знала: будь между ними хоть искра чувства, он все равно бы не подпустил ее к себе. В его планы не могла ворваться жена того, кто способен владеть не только ею, но и Францией, и всей Европой, его холодный расчет не могли поколебать ни одни слезы мира. Передумав все это, она и не заметила, с какой живостью, сравнимой с лихорадочной, его взгляд метался от предмета к предмету, вспыхивая на вдохе, погружаясь в туман на выдохе, с какой терпкой слабостью его рука взялась за лацкан и тут же отпустила его.
- Вы обещаете, что выслушаете меня до конца? - спросила она, стерпев унижение просьбой.
- Даю вам слово.
(VI)- Вы знаете, мне всегда хотелось...
Она притихла из-за слез, стерпев и это унижение - быть слабой перед сильным, сдаться без боя, проиграть войну.
- ...мне бы хотелось, чтобы судьба подарила нам один-единственный танец, в котором я не буду смотреть на вас, как на фигурку из музыкальной шкатулки, а смогу обнять так крепко, как обнимают друг друга любовники... И кружить, забыв обо всем, помня только о нас.
- Моя милая: я не танцую, - ответил он, с горечью, которая не укрылась и за смешком.
- Ах, глупости! Вы просто никогда не пробовали.
- Вы правы: никогда. В вашей жизни встречалось это слово? Нет, не думаю: вы женщина, у вас есть на кого опереться, даже когда вы в этом не нуждаетесь. Я же...
Он взглянул на ноготь - с почти нервными быстротой и пристальностью. Слова дрожали на его губах до тех пор, пока он не продолжил:
- ...я же, со своей стороны, вырос с пониманием того, что в этой жизни для меня есть два вида вещей: те, которые я могу делать, и те, которые не могу. Мне редко когда хотелось научиться чему-нибудь из последнего - но я всегда желал, чтобы мне не было равных в том, на что я способен. Чтобы не было соперников - как возможный вариант. Танцы для меня - как вы можете судить по моим теплым отношениям с вот этой тростью - то, что хорошо делают другие.
- Разве вам никогда не хотелось - вот просто вообразить, что вы танцуете?
- Вообразить.
Усмехнувшись, он поглядел вверх и обхватил подбородок с видом легкомысленного мыслителя.
- В этой вашей мысли есть что-то от - творчества, искусства. Воображая, впрочем, мы перемешиваем свойства нескольких вещей и думаем, что создали нечто новое, когда на деле - ах, все это было, было, господа могли слышать это от своей бабки или же видеть на прошлогодней выставке искусств! Мы любим вспоминать то, что позабыли греки - разумно это или нет, но для меня куда приятней не воображать, а видеть, действовать, а не мечтать. Видите ли, я совсем не подхожу для античного искусства: прославляя тело, скульпторы тем самым возвышали дух, а что есть дух? Не то ли, что находится в гармонии с видимым - телом? Не в красоте ли, таким образом, хранятся истина и доброта? Моя милая, да что вы: неужто по мне можно судить, что я гожусь только для роли кузнеца или дудочника? Христианство тем пуще меня не жалует: «хромой епископ» - мне всегда это казалось сродни «набожному бесу». Впрочем, право судить обо мне я с чистой совестью оставлю историкам. Вы не осудите меня за подобные претензии?
- Нет, что вы. Я просто хочу с вами станцевать, а у нас нет и дудочника... Зато есть свечи! Свечи и тени! Вот, смотрите!
Подхватив два серебряных подсвечника на три свечи каждый, Жозефина поднесла их ближе, затем отвела назад и молча указала ему на стену. Их тени - тени двоих сидящих - словно кружились в танце, то приближаясь, то отдаляясь, ныряя в куртуазном поклоне, а потом возвышаясь друг над другом, словно сражаясь за первенство. Ей удалось поглядеть на него украдкой: он сидел, оцепенев, наблюдая за причудливым танцем, словно ребенок - не понимая, но восторгаясь увиденным.
- Вы сейчас должны сказать что-нибудь очень циничное, - заметила она, с улыбкой оставив подсвечники.
Он повернулся к ней. Плечи его слегка вздымались, губы ловили воздух, словно он, а не его тень, только что танцевал - не с ее тенью, но с ней самой.
- Вы знаете, - произнес Талейран, очень бледно, - последнюю минуту я только и думал, какой бы сочинить ответ, но... боюсь, вы убили во мне красноречие. Каким же образом мне вести завтрашние переговоры с послами, моя милая? Ваши красота и ум слишком опасны для нашей Франции...
- Что же, избавьтесь от угрозы.
- Я давно подумываю об этом, - сказал он, чуть улыбнувшись.
(VII)- Я знаю. Но это будет завтра. А сегодня...
Она вскочила, прижав платок к лицу, отвернувшись от него, запретив себе смотреть. Ей было страшно: он был сам не свой, она ждала насмешки и презрения, а видела растерянность и боль - и верить в них она не смела, не допустив ужасную догадку, что он соврал ей, соврал в тот самый миг, который, как она считала, расставил точки над всеми возможными чувствами. Он поднялся, нервно схватившись за трость, - она слышала неровные шаги, но не посмела обернуться, не заслышав его дыхание, совсем рядом, так близко, что мир для нее померк, и лишь отчаянье заставило схватить конверт с деньгами и поднести его к свече, при этом крикнув:
- Хотите я их сожгу? Вы думаете, я не посмею? Да я трижды продамся Баррасу - ему, его слугам, да кому угодно, лишь бы между нами не было этой грязи, этой мерзости! Всю мою жизнь - деньги, деньги, ничего больше! Хоть вы пощадите меня!
Он пытался словить ее руку - нерешительно, неловко. Швырнув конверт на стол, она сжала его запястье и поднесла ладонь так близко к огоньку свечи, как только позволяла ее совесть.
- Зачем вы это делаете? - шепнул он.
- Где же ваша проницательность?
Его рука напряглась. Она отвела ее в сторону, шепнув:
- Только ради этого, - и тут же прижалась губами к разгоряченной ладони, словно это был жаркий яд, способный навсегда избавить ее от мук любви. Чем ниже она падала, чем больше принижала себя, возвышая его, тем бессмысленней казалась ей та жизнь, в которой она снова будет язвить ему, а он - иметь на нее планы.
- Жозефина...
В своем имени она услышала и просьбу, и упрек, и многое из того, что не могла почувствовать в его руке, обмякшей и безжизненной. Холод ушел, но вместе с ним смягчилась воля, а без воли он не смог бы очнуться - только глубже погрузиться в забытье.
- Вы не желаете, чтобы я целовала ваши руки? Позвольте целовать подол, да хоть и пряжку на туфлях! Позвольте звать вас по имени, позвольте высмеивать тех слепцов, которые считают вас некрасивым, гадким! Позвольте мне хотя бы что-нибудь...
Он не смотрел на нее. Каждый мускул на его лице был напряжен, каждый вдох давался ему труднее шага, и мысли, владевшие им, терялись в неподвижном взгляде, не позволяя догадаться, слышит он ее - или не слышит.
- Если, - задыхаясь, шепнул он, - в вас осталась... хоть капля сострадания... уходите...
Она отпустила его руку с печальной, обреченной легкостью.
- Что же... вы все сказали, мне и правда здесь делать. нечего. А вы, вы ведь все так же выгоните меня через ваш ход для прислуги... Я вам даже не любовница, чтобы позволить мне разгуливать по дому! Заглянуть в вашу спальню! Видеть, как вы снимаете сюртук, и убираете прочь вашу трость - сколько я вас помню, не она при вас, а вы при ней! Господи, неужели столькие это видели? Почему, почему не я? Что вы им, они смотрят на вас и не видят ничего! Они не слышат ваше сердце! Вы бесстрастны - вы не бессердечны, а даже если так, я придумаю вам сердце и оно будет жить в вашей груди! Нет-нет... не бойтесь... Я уйду тихо. Вы и не услышите. До свидания.
Дверь открылась почти бесшумно. Он не взглянул на нее, сжимая трость побелевшими пальцами, - его можно было упрекнуть во всем, кроме желания проститься. Шаги ее были тихими - и все же они были слышны ему. И только когда щелкнул замок, он обернулся, подошел к двери, прижался к ней ладонью и коснулся губами своих пальцев. Он не смел обернуться раньше: в его глазах стояли слезы.
(Fin)***
Полумрак холодного коридора едва ли скрашивал бездушно-желтый свет свечей. Она шла, не взяв с собой ничего, кроме тяжелых оков печали. Тишина окружала ее обманчивым, мертвым покоем, в который внезапно вмешался до боли знакомый стук. Каждый шаг человека с тростью приближал нечто такое, что пугало ее больше одиночества, больше отчаяния, которое она жестоко предала забвению. Поддавшись страху, она шла все быстрее, пока ее не остановил негромкий, но настойчивый вскрик:
- Жозефина!
Она обернулась. Он не смог бы ее догнать - не с его хромотой, - и в том, как часто поднимались его плечи, было нечто забавное и достойное сочувствия. Ей пришлось вернуться: бросить его таким она бы не решилась.
- Вы сошли с ума! - шепнула она. - Шарль! Что вы здесь делаете? Это безумие!
- Я солгал вам.
- Вернитесь, ради всего святого!
- Для меня нет ничего святого.
- Только я? - вдруг улыбнулась она.
- Только вы.
Минуты горя, жестокие слова, горечь необратимых поражений - все исчезло, оставив их в том несравненном одиночестве, которое доступно лишь двоим. Коснувшись его груди щекой, она услышала, как часто бьется сердце, в котором она так сомневалась.
- Вы обещаете, - прозвучал его голос, так близко, так тихо и трогательно, - что никогда не расскажете об этом ни одной живой душе?
- Никогда-никогда.
Он оттолкнул от себя трость - она упала со звонким стуком, освободив его от последней привязанности. Обняв Жозефину, Шарль Талейран отдал ей то единственное, что мог дарить от чистого сердца.
Это был поцелуй.