(Продолжение, вернее, концовка; начало по ссылке)
diary.ru/~zis-is-kaos/p158315405.htm
***
(XIV, XV)Я схватился за спинку ближайшего стула. Мне казалось, земля уходит из-под моих ног: не окажись здесь мистер Стоун, и я бы не вспомнил о его существовании. Мои губы пересохли; я ждал поражения, не понимая, что есть настоящий проигрыш. Лицо Дэвида было каменной маской - маской застывшего гнева. Он швырнул мне томик поэзии, наотмашь, прямо в грудь. Я успел словить его и вытащил тот самый, вырванный, листок. Тогда у меня не хватило духу перечитать свое прощальное стихотворение - теперь же у меня не осталось выбора. Я не мог поверить в написанное моим же почерком. Эти строки были порочны - но они же были и прекрасны. Мне казалось, я украл их у настоящего поэта, но я знал, что пишу о ней, это же знал и мистер Стоун. Мои инициалы не могли солгать. Я сознался в ужасной вещи. Я был мужчиной, мне прощалась любая моя прихоть, но мысль о том, что я опорочил Глэдис, была больнее, чем самый отчаянный страх потерять ее.
- Я люблю Глэдис, - произнес я, на одном дыхании. - Я пришел просить ее руки.
Тогда он ударил меня.
***
Это случилось не впервые; признаться, я был к этому готов. Мои друзья по юности, наивные глупцы, которые пытались казаться лучше и в то же время жить по прихоти, нередко обижались на меня за мою честность. У меня не было привычки спорить, я никогда и не пытался доказать то, о чем я говорю, но оскорбленное тщеславие толкало моих друзей на вульгарные ссоры, в которые они так и пытались вовлечь своего обидчика. Раза два - быть может, даже три - я уходил от них с разбитой губой. В таких случаях я всегда останавливался на пороге и бросал им в лицо пару едких слов, выставляя их в самом глупом и незавидном свете. Обычно этого вполне хватало для моей попранной гордости. Но я не мог унизить Дэвида - только не в ее доме, где было бы кощунством пропитывать души и стены моим ядом. Он был таким же, как и я, болен той же неизлечимой болезнью - он любил Глэдис, отчаянно, безумно. Я готов был простить его, добираясь до кресла, сплевывая кровь, как последний проходимец, которому досталось в пьяной драке. Я всегда полагал обиду вещью предосудительной и недостойной, но на пути моего всепрощения оказалось досадное обстоятельство. Писательский талант, которого я, увы, лишен, заставляет меня говорить об этом в спокойном, даже безразличном тоне. Правда же кроется в том, что я был взбешен до глубин своей души. Читатель прав: этим словесным оборотом я сознаюсь в ее существовании, как до этого сознался в своих слабостях, которые придали мне удивительную силу духа. Я никогда не был смельчаком - смелость и благоразумие, такая же нелепая пара, как двое влюбленных, выходящих друг за друга по расчету. Что говорить, у меня даже не было с собой перчатки. Мне не осталось ничего другого, кроме как подняться, шагнуть к мистеру Стоуну и наотмашь ударить его по лицу.
Будь я моложе, все могло бы завершиться дракой и на этом обрести свой счастливый конец. Во мне всегда было достаточно роста и веса, чтобы представлять собой грозного противника, хотя, к стыду своему, я умею драться не лучше пятилетнего ребенка. Однако я опасался, что мое сердце не выдержит. Должно быть, я сильно побледнел: ног я не чувствовал, на них меня держала только ярость. Дэвид смотрел на меня со смесью гнева, отвращения и сочувствия. Я понял, что он не сможет ударить человека, который старше его чуть ли не вдвое, - по крайней мере, дважды. Я мог бы отступить, забыть о боли, унижении, навсегда покинуть этот дом. Но я не мог этого сделать: дерзкий юнец хотел отобрать у меня Глэдис, то единственное, чего я искренне желал. Я был готов отдать ей всего себя, я согласился бы на любую ее прихоть - развелся, покаялся, уехал бы с ней, куда глаза глядят, - но я был здесь не для того, чтобы плясать под дудку Дэвида. Завершая мое падение с высот чистого разума, я совершил ужаснейшую глупость. Вспомнив меня, прежнего, вы ни за что бы не поверили, что человек, чья честь годится лишь для повода к шуткам, способен бросить вызов - но вызов был брошен. Мы держимся приятного заблуждения, что старость дает мудрость; мы не верим, что годы приносят нам лишь старость.
- Гарри?..
По счастью, я успел отвернуться. Она едва спустилась - должно быть, услышала шум. Дэвид застыл: он был скверным притворщиком, да и я был хорош - рука моя дрожала. Я выхватил платок и прижал его к лицу. Глэдис - милая Глэдис, она не побоялась назвать меня по имени - обняла меня за плечи, спросив:
- Что с тобой, Гарри?
Я только улыбнулся. Вся моя честность, которой я так гордился, не стоила и мгновения ее печали. Я сослался на зубную боль и сказал, что мне лучше уйти, пока я не испортил им все утро. Она взглянула на меня с волнением - как бы хотел я навечно запомнить ее взгляд - и спросила, не может ли она помочь, но я лишь пожал ей руку. За нами неотступно следил Дэвид, и я благодарен ему за невмешательство. Я отпустил ее ладонь - нежные пальцы выскользнули из моих, словно последнее воспоминание о счастье, которое меня предало. Дэвид ненадолго отвернулся - тогда она схватила мой рукав, и я не смог ей воспротивиться. Я сжал платок, открыв лицо, и моя милая, смелая Глэдис, не вскрикнув, не отшатнувшись, подарила мне последний поцелуй. Я забыл о боли так же легко, как забыл о том, что хотел врать: я шепнул ей слова, которые не простил бы Дэвид. Я должен был забыть о ней, поклясться в том, что ни он, ни она больше меня не увидят, но будь трижды проклято то чувство, в сердцах подумал я, за которое нельзя бороться - до победы, до смерти, до конца. Я ушел, не прощаясь с Дэвидом. Мы назначили нашу встречу на завтрашнее утро.
***
Вернувшись домой - в свой настоящий дом, - я был нарочито беспечен и ни о чем не думал. Я прошелся по гостиной, сунув руки в карманы, я даже насвистывал какую-то песенку, из тех, что, подобно чуме, бродили по модным салонам. Смириться с тем, что поджидало меня завтра, было невозможно, но и неизбежно: я был немолод, кровь моя не горела неукротимой жаждой жизни. Свою жизнь я не обидел скукой, не утопил ее в омуте серости: я шел с ней под руку, словно галантный джентльмен, и пусть мое сердце умирало раньше меня - зато я, наконец, его услышал. Мне не хватило самой малости - дня, минуты, мгновения, - но разве найдется тот, кто поклянется уходящей жизнью, что смог исполнить каждое желание, осуществить последнюю мечту?..
Я прошу читателя извинить мои размышления: их присутствие может оправдать лишь вечная слабость человека считать неоспоримо важными те мысли, которые посетили его в последние несколько минут. Должно быть, поэтическая жилка овладела моим воображением и пером. Итак, я развязал свой галстук, открыл окно и вдохнул полной грудью: стоит произнести «в последний раз», и любое ощущение станет для вас дороже, чем глоток вина хорошей выдержки. Я даже и не думал о том, чтобы привести свои дела в порядок: я только отыскал кольцо, вложил его в конверт, чиркнул поверх пару строчек - по счастью, без единой рифмы, - и распорядился, чтобы завтра его доставили моей супруге. Проходя мимо зеркала, я улыбнулся и пригладил волосы - забавно, я вдруг вспомнил себя шатеном, юным великосветским проходимцем, который стоял перед этим же зеркалом, подкручивая усы и тщеславно помышляя о победах на любовном поприще. Я уснул рано и спал очень крепко: мой поезд отходил в без четверти шесть, я не хотел опоздать.
Как оказалось, мы с Дэвидом ехали вместе, хоть и в разных купе. Поддавшись давней моей прихоти, я влез в вагон третьего класса и, всучив соверен какому-то чернорабочему, раскурил его незатейливую трубку. Классовые предрассудки, в духе которых я был воспитан, редко затрагивали мужчин и уж точно не касались женщин: я умел ценить простоту как нечто, чего меня лишало светское общество. Испытывая своим безупречным английским терпение хозяина трубки, - кажется, он был из Норфолка, - я с просвещенным бесстыдством пожаловался ему на свою жизнь, помянув разбитое сердце и другие проблемы моего здоровья. Мой собеседник, ничуть не смутившись подобной компании, посоветовал мне кое-что из народных рецептов, а после, нагнувшись к самому уху, шепнул, что о женщинах он бы все сказал мне, да только не при дочери. Его забота о моей наглой персоне повергла меня в умиление: прощаясь, я крепко пожал ему руку и улыбнулся его дочери - милую темноглазую девчонку не портило и скромненькое платьице. Прямо на перроне я столкнулся с Дэвидом и его другом-секундантом - сам я никого с собой не взял, да и никто бы не пошел со мной. Мы оба не хотели бессмысленного фарса: до места назначения мы доехали в одном кэбе, - правда, не сказав ни слова и даже не смотря друг на друга.
Место, которое избрал Дэвид, оказалось вблизи старого охотничьего домика - во всей округе не было ни души, ближайшая деревушка находилась в нескольких милях, нас встретили одиночество и тишина. Не буду утруждать читателя описанием нашей подготовки к дуэли - все было точно так же, как это описывают в романах, временами я и сам не верил в реальность происходящего, если бы не холодный ветер и не дрожь в моей руке, которая начиналась, как только я смотрел на нее. В сказках и поэмах рыцарь часто убивает во имя прекрасной дамы, но Дэвид был не похож на дракона, а я, уж тем более, - на рыцаря. В тот самый момент, когда мы смотрели друг на друга, готовясь обернуться и считать шаги, я смог увидеть себя со стороны - взглянуть в его глаза, узрев в них мое собственное лицо. Увы, я не узнал себя в этом неоспоримо благородном человеке: в глазах его я видел грусть, он улыбался, тихо и печально, он не держался за жизнь, ни за свою, ни за чужую.
Из того, что случилось дальше, я уверен лишь в одном - я выстрелил.
***
Драматическая концовка моего повествования не позволяет мне добавить к нему ничего путного - боюсь, рассказчик из меня вышел скверный, но я позволю снять с себя хотя бы часть вины, сославшись на время и место моих записей. Мой друг (я не смею говорить о ней иначе, дружба в моей жизни всегда переживала все другие отношения) может поведать другую часть истории - историю своего сердца, которую мне не судилось услышать.
Пожалуй, один лишь вопрос довлеет над моей совестью, заставляя меня продолжать, - вопрос чернил, который я оставил без ответа. Мои ладони были испачканы в крови: я обмакнул в нее перо, но из меня вышел скверный чернокнижник, и чем быстрее истекает время, отпущенное мне на исповедь, тем больше я убеждаюсь, что, выстроив ее от начала и до самого конца, я не смог записать ни слова. Отказавшись от боли - горького и неизбежного искушения в моем нынешнем состоянии, я обхватываю верное перо и вывожу алым по белому - нет, ни слова из того, что вам довелось услышать. Я пишу единственное имя, которое стоило моего печального посвящения в рыцари: Глэдис. Немногим позже я вывожу еще одно имя, рядом с первым, - мое имя, Гарри. На этом моя исповедь закончена. Я не прошу простить меня, отпустить мои грехи, утешить. Вверяя мою судьбу в руки господа или же его вечного соперника, я прошу их об одном: пусть Дэвид останется жив. Пусть он живет, и приведет мне Глэдис, и пусть в мою последнюю минуту ее губы вновь коснутся моего лба, - иначе душа моя не будет знать покоя.
diary.ru/~zis-is-kaos/p158315405.htm
***
(XIV, XV)Я схватился за спинку ближайшего стула. Мне казалось, земля уходит из-под моих ног: не окажись здесь мистер Стоун, и я бы не вспомнил о его существовании. Мои губы пересохли; я ждал поражения, не понимая, что есть настоящий проигрыш. Лицо Дэвида было каменной маской - маской застывшего гнева. Он швырнул мне томик поэзии, наотмашь, прямо в грудь. Я успел словить его и вытащил тот самый, вырванный, листок. Тогда у меня не хватило духу перечитать свое прощальное стихотворение - теперь же у меня не осталось выбора. Я не мог поверить в написанное моим же почерком. Эти строки были порочны - но они же были и прекрасны. Мне казалось, я украл их у настоящего поэта, но я знал, что пишу о ней, это же знал и мистер Стоун. Мои инициалы не могли солгать. Я сознался в ужасной вещи. Я был мужчиной, мне прощалась любая моя прихоть, но мысль о том, что я опорочил Глэдис, была больнее, чем самый отчаянный страх потерять ее.
- Я люблю Глэдис, - произнес я, на одном дыхании. - Я пришел просить ее руки.
Тогда он ударил меня.
***
Это случилось не впервые; признаться, я был к этому готов. Мои друзья по юности, наивные глупцы, которые пытались казаться лучше и в то же время жить по прихоти, нередко обижались на меня за мою честность. У меня не было привычки спорить, я никогда и не пытался доказать то, о чем я говорю, но оскорбленное тщеславие толкало моих друзей на вульгарные ссоры, в которые они так и пытались вовлечь своего обидчика. Раза два - быть может, даже три - я уходил от них с разбитой губой. В таких случаях я всегда останавливался на пороге и бросал им в лицо пару едких слов, выставляя их в самом глупом и незавидном свете. Обычно этого вполне хватало для моей попранной гордости. Но я не мог унизить Дэвида - только не в ее доме, где было бы кощунством пропитывать души и стены моим ядом. Он был таким же, как и я, болен той же неизлечимой болезнью - он любил Глэдис, отчаянно, безумно. Я готов был простить его, добираясь до кресла, сплевывая кровь, как последний проходимец, которому досталось в пьяной драке. Я всегда полагал обиду вещью предосудительной и недостойной, но на пути моего всепрощения оказалось досадное обстоятельство. Писательский талант, которого я, увы, лишен, заставляет меня говорить об этом в спокойном, даже безразличном тоне. Правда же кроется в том, что я был взбешен до глубин своей души. Читатель прав: этим словесным оборотом я сознаюсь в ее существовании, как до этого сознался в своих слабостях, которые придали мне удивительную силу духа. Я никогда не был смельчаком - смелость и благоразумие, такая же нелепая пара, как двое влюбленных, выходящих друг за друга по расчету. Что говорить, у меня даже не было с собой перчатки. Мне не осталось ничего другого, кроме как подняться, шагнуть к мистеру Стоуну и наотмашь ударить его по лицу.
Будь я моложе, все могло бы завершиться дракой и на этом обрести свой счастливый конец. Во мне всегда было достаточно роста и веса, чтобы представлять собой грозного противника, хотя, к стыду своему, я умею драться не лучше пятилетнего ребенка. Однако я опасался, что мое сердце не выдержит. Должно быть, я сильно побледнел: ног я не чувствовал, на них меня держала только ярость. Дэвид смотрел на меня со смесью гнева, отвращения и сочувствия. Я понял, что он не сможет ударить человека, который старше его чуть ли не вдвое, - по крайней мере, дважды. Я мог бы отступить, забыть о боли, унижении, навсегда покинуть этот дом. Но я не мог этого сделать: дерзкий юнец хотел отобрать у меня Глэдис, то единственное, чего я искренне желал. Я был готов отдать ей всего себя, я согласился бы на любую ее прихоть - развелся, покаялся, уехал бы с ней, куда глаза глядят, - но я был здесь не для того, чтобы плясать под дудку Дэвида. Завершая мое падение с высот чистого разума, я совершил ужаснейшую глупость. Вспомнив меня, прежнего, вы ни за что бы не поверили, что человек, чья честь годится лишь для повода к шуткам, способен бросить вызов - но вызов был брошен. Мы держимся приятного заблуждения, что старость дает мудрость; мы не верим, что годы приносят нам лишь старость.
- Гарри?..
По счастью, я успел отвернуться. Она едва спустилась - должно быть, услышала шум. Дэвид застыл: он был скверным притворщиком, да и я был хорош - рука моя дрожала. Я выхватил платок и прижал его к лицу. Глэдис - милая Глэдис, она не побоялась назвать меня по имени - обняла меня за плечи, спросив:
- Что с тобой, Гарри?
Я только улыбнулся. Вся моя честность, которой я так гордился, не стоила и мгновения ее печали. Я сослался на зубную боль и сказал, что мне лучше уйти, пока я не испортил им все утро. Она взглянула на меня с волнением - как бы хотел я навечно запомнить ее взгляд - и спросила, не может ли она помочь, но я лишь пожал ей руку. За нами неотступно следил Дэвид, и я благодарен ему за невмешательство. Я отпустил ее ладонь - нежные пальцы выскользнули из моих, словно последнее воспоминание о счастье, которое меня предало. Дэвид ненадолго отвернулся - тогда она схватила мой рукав, и я не смог ей воспротивиться. Я сжал платок, открыв лицо, и моя милая, смелая Глэдис, не вскрикнув, не отшатнувшись, подарила мне последний поцелуй. Я забыл о боли так же легко, как забыл о том, что хотел врать: я шепнул ей слова, которые не простил бы Дэвид. Я должен был забыть о ней, поклясться в том, что ни он, ни она больше меня не увидят, но будь трижды проклято то чувство, в сердцах подумал я, за которое нельзя бороться - до победы, до смерти, до конца. Я ушел, не прощаясь с Дэвидом. Мы назначили нашу встречу на завтрашнее утро.
***
Вернувшись домой - в свой настоящий дом, - я был нарочито беспечен и ни о чем не думал. Я прошелся по гостиной, сунув руки в карманы, я даже насвистывал какую-то песенку, из тех, что, подобно чуме, бродили по модным салонам. Смириться с тем, что поджидало меня завтра, было невозможно, но и неизбежно: я был немолод, кровь моя не горела неукротимой жаждой жизни. Свою жизнь я не обидел скукой, не утопил ее в омуте серости: я шел с ней под руку, словно галантный джентльмен, и пусть мое сердце умирало раньше меня - зато я, наконец, его услышал. Мне не хватило самой малости - дня, минуты, мгновения, - но разве найдется тот, кто поклянется уходящей жизнью, что смог исполнить каждое желание, осуществить последнюю мечту?..
Я прошу читателя извинить мои размышления: их присутствие может оправдать лишь вечная слабость человека считать неоспоримо важными те мысли, которые посетили его в последние несколько минут. Должно быть, поэтическая жилка овладела моим воображением и пером. Итак, я развязал свой галстук, открыл окно и вдохнул полной грудью: стоит произнести «в последний раз», и любое ощущение станет для вас дороже, чем глоток вина хорошей выдержки. Я даже и не думал о том, чтобы привести свои дела в порядок: я только отыскал кольцо, вложил его в конверт, чиркнул поверх пару строчек - по счастью, без единой рифмы, - и распорядился, чтобы завтра его доставили моей супруге. Проходя мимо зеркала, я улыбнулся и пригладил волосы - забавно, я вдруг вспомнил себя шатеном, юным великосветским проходимцем, который стоял перед этим же зеркалом, подкручивая усы и тщеславно помышляя о победах на любовном поприще. Я уснул рано и спал очень крепко: мой поезд отходил в без четверти шесть, я не хотел опоздать.
Как оказалось, мы с Дэвидом ехали вместе, хоть и в разных купе. Поддавшись давней моей прихоти, я влез в вагон третьего класса и, всучив соверен какому-то чернорабочему, раскурил его незатейливую трубку. Классовые предрассудки, в духе которых я был воспитан, редко затрагивали мужчин и уж точно не касались женщин: я умел ценить простоту как нечто, чего меня лишало светское общество. Испытывая своим безупречным английским терпение хозяина трубки, - кажется, он был из Норфолка, - я с просвещенным бесстыдством пожаловался ему на свою жизнь, помянув разбитое сердце и другие проблемы моего здоровья. Мой собеседник, ничуть не смутившись подобной компании, посоветовал мне кое-что из народных рецептов, а после, нагнувшись к самому уху, шепнул, что о женщинах он бы все сказал мне, да только не при дочери. Его забота о моей наглой персоне повергла меня в умиление: прощаясь, я крепко пожал ему руку и улыбнулся его дочери - милую темноглазую девчонку не портило и скромненькое платьице. Прямо на перроне я столкнулся с Дэвидом и его другом-секундантом - сам я никого с собой не взял, да и никто бы не пошел со мной. Мы оба не хотели бессмысленного фарса: до места назначения мы доехали в одном кэбе, - правда, не сказав ни слова и даже не смотря друг на друга.
Место, которое избрал Дэвид, оказалось вблизи старого охотничьего домика - во всей округе не было ни души, ближайшая деревушка находилась в нескольких милях, нас встретили одиночество и тишина. Не буду утруждать читателя описанием нашей подготовки к дуэли - все было точно так же, как это описывают в романах, временами я и сам не верил в реальность происходящего, если бы не холодный ветер и не дрожь в моей руке, которая начиналась, как только я смотрел на нее. В сказках и поэмах рыцарь часто убивает во имя прекрасной дамы, но Дэвид был не похож на дракона, а я, уж тем более, - на рыцаря. В тот самый момент, когда мы смотрели друг на друга, готовясь обернуться и считать шаги, я смог увидеть себя со стороны - взглянуть в его глаза, узрев в них мое собственное лицо. Увы, я не узнал себя в этом неоспоримо благородном человеке: в глазах его я видел грусть, он улыбался, тихо и печально, он не держался за жизнь, ни за свою, ни за чужую.
Из того, что случилось дальше, я уверен лишь в одном - я выстрелил.
***
Драматическая концовка моего повествования не позволяет мне добавить к нему ничего путного - боюсь, рассказчик из меня вышел скверный, но я позволю снять с себя хотя бы часть вины, сославшись на время и место моих записей. Мой друг (я не смею говорить о ней иначе, дружба в моей жизни всегда переживала все другие отношения) может поведать другую часть истории - историю своего сердца, которую мне не судилось услышать.
Пожалуй, один лишь вопрос довлеет над моей совестью, заставляя меня продолжать, - вопрос чернил, который я оставил без ответа. Мои ладони были испачканы в крови: я обмакнул в нее перо, но из меня вышел скверный чернокнижник, и чем быстрее истекает время, отпущенное мне на исповедь, тем больше я убеждаюсь, что, выстроив ее от начала и до самого конца, я не смог записать ни слова. Отказавшись от боли - горького и неизбежного искушения в моем нынешнем состоянии, я обхватываю верное перо и вывожу алым по белому - нет, ни слова из того, что вам довелось услышать. Я пишу единственное имя, которое стоило моего печального посвящения в рыцари: Глэдис. Немногим позже я вывожу еще одно имя, рядом с первым, - мое имя, Гарри. На этом моя исповедь закончена. Я не прошу простить меня, отпустить мои грехи, утешить. Вверяя мою судьбу в руки господа или же его вечного соперника, я прошу их об одном: пусть Дэвид останется жив. Пусть он живет, и приведет мне Глэдис, и пусть в мою последнюю минуту ее губы вновь коснутся моего лба, - иначе душа моя не будет знать покоя.