Описание: Не в добрый час гражданин Шовлен караулил сэра Перси под проливным дождем...
Персонажи: гражданин Шовлен, сэр Перси Блейкни, Максимильян Робеспьер и др.
Жанр: медицина в прозе (художественная иллюстрация этиологии, патогенеза и терапии); романтика, юмор
Рейтинг: PG
От автора: Гражданин Шовлен, в своей не вполне канонической форме, позаимствован из фильма The Return of the Scarlet Pimpernel (1937).
***
(I)Дом по улице Сен-Жермен объяла ночная тьма. В окне убогой комнатки под крышей горел теплый, манящий свет, дразня собой буйство природы, взыгравшее над столицей Франции. Шовлен, агент и гражданин Республики, намертво вцепился в трубу, огибавшую угол дома. Улица Сен-Жермен была скверной - просматривалась вдоль и поперек, и лишь за трубой можно было притаиться. Шовлен планировал остаться там до сумерек, но хлынул дождь с холодным ветром, и пальцы его примерзли к средству отвода воды с крыши, не говоря о том, что само средство - ветхое и потому дырявое - пустило ему за шиворот немало ледяных потоков. Взгляд гражданина, чуть ошалелый от погоды и прочих обстоятельств, был намертво прикован к окну - шпионы доложили, что в комнатке ютится лига Первоцвета, и неусыпный агент Республики, презрев покой и сон, отправился на извлечение сэра Перси из его съемной норы.
Промерзнув сверх урочного - и сверх всякого разумного, - Шовлен уверился в превратности своей удачи, терзавшей его всеми силами непогоды. Из окна, осененного кощунственным теплом и светом, несся звон бокалов, лихие английские песенки и проклятия в адрес возлюбленной Шовленом Революции. Пламя патриотизма угасло в его глазах, имевших вид расширенный и расстроенный; зуб его не попадал на зуб, отбивая дробь, сходную с громом барабанов; редингот, промокший вдрызг, давил на хрупкие плечи, отнимая у Шовлена последние радости бытия. Азарт поимки Первоцвета увял в его сердце подобно чахлому цветку: пределом мечтаний гражданина оказались родные апартаменты, теплый плед и сухая рубашка, - все, чего он был лишен по зову долга и амбиций. Враг, тем временем, не спешил показывать на улицу свой вездесущий нос, что виделось весьма разумным.
Около четверти двенадцатого в душе Шовлена оборвались последние струны, внушив ему идею спасаться с Сен-Жермен любым подручным способом. Словно в пику всем его страданиям, дверь подъезда уныло скрипнула, явив фигуру, предосудительно высокую. Достигнув гражданина, так и не прервавшего объятия с трубой, сэр Перси Блейкни разглядел его путем лорнета, исполнившись веселого сочувствия. Тело Шовлена жалостливо дернулось, предвещая намерение чихнуть.
- Прошу, мой друг! - оскалился сэр Перси, вовремя сунув платочек под нос заклятого врага.
- Идите... вы... к черту!.. - выдохнул Шовлен, протяжно шмыгнув носом и исполнившись горькой обиды.
- Ну-ну, Шопен! - возвестил сэр Перси, при этом дерзко хохотнув. - Я знал, что вы любите Париж, - но не представил бы, как страстно!
Реплика сэра Перси касалась злокозненной трубы, все мучившей гражданина ледяными брызгами и потоками. Шовлену дважды удалось открыть мелового оттенка губы, однако смятение последних чувств, какие еще имели признаки жизни, некстати принуждало задыхаться, терзая и без того измученные легкие.
- Позвольте свистнуть вам кэб! - дружелюбно воскликнул англичанин.
- Не позволю!.. - прохрипел мученик слежки, пытаясь овладеть хотя бы одной рукой, которой можно было бы сопротивляться, однако воля к победе над Первоцветом вымерзла подобно ранним весенним почкам. Мягко прихватив его за шиворот, Блейкни милостиво избавил Шовлена от соседства с проклятой трубой, вручил ему свернутое одеяло, свистнул извозчика и помог определить хрупкую вражью фигурку в экипаж, сообщив вознице адрес конспиративной квартиры на углу Гревской площади.
(II)***
Раннее утро проникло в апартаменты, озарив их бодрыми лучами и напомнив владельцу квартиры о тяготах службы Республике. Гражданин Шовлен, пробужденный солнцем, дважды хлопнул заспанными очами и вынес тонкий нос ищейки за пределы уютного комка из одеял, в который он предусмотрительно завернулся. Щечки гражданина, чуть упитанные и оттого неоспоримо славные, обзавелись румянцем, отроческим и нежным: горести слежки, обида на Блейкни и превратности погоды, - все казалось эфемерным, словно вчерашний дождь, впрочем, оставивший в Париже немало грязи и глубоких луж.
Спроваженный домой и доставленный кучером до самой двери квартиры, Шовлен тут же растопил камин, принял коньяк, разоблачился дрожащею рукою и вполз под одеяла, одно из которых, дарованное сэром Перси, смягчило тяготы поездки по зябким, промерзшим улицам. Утирая редкую слезу - порой и худшее, по вине холода, - гражданин, запертый в карете, пытался выстроить новый коварный план, который сокрушил бы сэра Перси и принес упокоение пламенному сердцу патриота, но окончить сей труд, завернувшись в одеяло и непрестанно действуя платочком, вышло большей частью не с руки. Дома, обогретый и оттаявший, Шовлен спешно погрузился в премилого вида сон, где он и мадмуазель Терезия вновь обедали в любимом ресторане, совершая милые сердцу и не заметные соседям глупости. Втянув под ушко хрупкий кулачок, Шовлен немного поразмыслил о Терезии, позволил себе томно вздохнуть, крепко зажмурился, брезгливо стряхнул с себя одеяло англичанина, уперся в простыню ладонью и подготовился начать трудовые будни верного агента Комитета.
В ту самую минуту скорби, когда Шовлен почти оторвался от подушек, надрывный, стылый ужас пронзил его печальные глаза. Выдохнув со всей возможной силой, он пал в объятья простынь, вцепился в них тонкими, ухоженными пальцами и перенес прискорбный приступ, в ходе которого каждый нервный пучок агонизировал с отчаянием. Спина его, обласканная водой с проклятой крыши, пылала такой болью, что несчастный успел проститься с Республикой и всеми планами на сэра Перси, пока не осознал, что боль слегка утихла, едва он обездвижил свою скромную персону. Смахнув холодный пот, Шовлен отдался во власть сумбурного мышления: ему вовсе не хотелось двигаться, а двинувшись, не хотелось жить, однако служба вымогала от него не только покинуть постель, но и достичь кабинета шефа, в котором должен быть зачитан его отчет неоспоримой важности.
Гражданин Робеспьер - шеф Шовлена, строгий и неподкупный - был очень обеспокоен гражданином Маратом, ввиду чего вымогал от своих агентов бдительности - вечной, неусыпной и голодной. Разузнав, что Жан-Поль пронюхал о содержании его последней беседы с Сен-Жюстом, в ходе которой юноша пояснял Максимильяну, зачем целуют руку женщине и что после этого бывает ночью, вождь Революции обиделся. Гнев Робеспьера на гадкого соратника-шпиона излился в трудовые муки для всех агентов Комитета, какие еще не попали в немилость за вчера и позавчера. Шовлену было препоручено следить за Маратом усилиями подручных и докладывать о всех сальных беседах, какие мог вести этот наперсник разврата и предатель Революции. Спустя неделю на столе Шовлена возлежал добротный список, щедро снабженный лексикой, часть которой он сам не знал. Именно с этим документом ему следовало явиться к шефу не позднее - но и не раньше - назначенных десяти часов...
(III)***
Около девяти часов и тридцати пяти минут у штаб-квартиры якобинцев нарисовалась скромная карета - вопреки духоте, предвещавшей новый дождь, окна ее были занавешены наглухо. Остановившись у ворот, за которыми бдительно посапывала охрана, экипаж протяжно скрипнул дверцей. В нее вцепились пальцы, чья хватка была сильнее веры Робеспьера в Революцию.
Гражданин Шовлен, испросив небеса о пощаде, нахмурился в трагичной скорби и совершил нетвердый шаг, предназначенный ступеньке. Рука его дрогнула, однако путь назад вел к гильотине: собрав все свое мужество, порядком истрепанное болезнью, гражданин сошел на тротуар, чем несказанно обрадовал кучера. Последняя опора поспешила удалиться, прощаясь с Шовленом лихим пощелкиванием хлыста. Возмущение последнего излилось в надрывный стон, вмещавший в себя все страдания, постигшие его тем ненавистным утром. Поднявшись с кровати сущим чудом - и потратив на это четверть часа, он облачился в выходной гардероб, кусая губы при каждой пуговице, входящей в нужную петельку. Галстук гражданина был повязан столь судорожным узлом, что случись рядом с ним сэр Перси, и злокозненный предмет одежды был бы осмеян в пух и прах. О том, что он вытерпел, натягивая сапоги, Шовлен боялся и помыслить.
Спуск по лестнице был окутан непроглядным мраком, поездка - всеми прелестями адских мук. Всю дорогу он провел в том незавидном положении, когда устроиться удобнее мешала боязнь все ухудшить, а сползти на пол и тихо умереть не позволял последний здравый смысл. Глаза Шовлена воспалялись паникой при каждой рытвине, в которую влетало колесо: за время поездки он успел увериться, что дни его сочтены, а жизнь, увы, окончена. Мысли, одна страшней другой, терзали его душу; вспомнились все истории, которыми горничные и кухарки стращали собеседниц - о том, как у родни после болей в спине отнимались ноги, или случались другие несчастья, не менее необратимые. Правая нога Шовлена вела себя незавидно - впрочем, агенты Республики были отучены думать о болезнях, когда вождь Революции поджидал их отчеты. От ворот его отделял десяток проклятых метров - от кабинета шефа, того больше, не учитывая двери, лестницы, толпу чинуш и прочий бюрократический ландшафт.
Приобняв больную спину, для чего понадобилась ладонь, Шовлен протяжно взглянул ввысь, постыдно шмыгнул носом, вооружился тростью и направился к уснувшей солдатне, когда девичий крик:
- Арман!.. - остудил последнюю надежду припадком ледяного ужаса.
Шовлен обернулся. Вслед ему спешило юное создание, бодро помахивая зонтиком. Терзая слабое зрение, он разглядел в изящных очертаниях Сюзанну, свою близкую знакомую. У гражданина пересохли губы: охваченный жаром вместо недавнего озноба, он расстегнул редингот и не унялся, пока не обнажил жилетку. Встреча с Сюзанной в том деликатном положении, в котором он имел несчастье находиться, грозилась обернуться катастрофой.
- Арман, я тебя вижу!..
Шовлена передернуло. Нагнав фигуру в черном, Сюзанна обвила собою его тонкий стан.
- Не трогай меня! Прекрати!.. - взмолился гражданин, хватаясь за трость, будто за жизнь - и за жизнь, словно за трость. Не вняв мольбе, девица продвинулась в пущую близость с возлюбленным. Слова протеста и паники застряли у Шовлена в горле, мешая дышать, отчего он закатил глаза и точно бы пал в обморок, имей он силы двинуться.
- Ах, Арман... - шепнула Сюзанна, ударившись в надрывный шепот. Посчитав, что одного имени не хватит, чтобы выразить всю сладость ее нежных чувств, она обвила одну ручку вокруг его талии, а вторую запустила под жилетку, дабы нежнее приласкать милого сердцу агента Республики. Взор юной девицы исполнился курьезных ноток, когда рука ее нащупала виток шерстяного шарфа. Шовлен зажмурился, почувствовав, как его щеки осеняет румянец удушливой стыдливости. Носить трехцветный шарф поверх жилетки было грозно и почетно; носить второй, под жилеткой, было следствием необходимости, острой и печальной. Хлопнув огромными глазами, девица прощебетала:
- Сладкий мой, ты заболел?
- Да! Заболел и умер!
(IV)Опечалившись новостью, Сюзанна тихонько вскрикнула и лишилась чувств. Шовлена погубило воспитание: подхватив девицу, он некстати позабыл о превратностях здоровья. Окрестности штаба осенил собою вопль завидной силы. Солдаты, сопевшие у ворот, были разбужены: хватаясь за пистолеты и мушкеты, они воздали кверху свои взоры, пытаясь выяснить, не Робеспьер ли им кричал.
Лоб Шовлена, рассеченный треуголкой, истекал седьмым потом, предвещая гибель. Мученик долга прескверно закусил губу: бросить девицу было разумно, но немыслимо, держать - почетно, но смертельно. Спустя трагичное мгновенье Сюзанна возымела совесть: веки ее дрогнули, юное тело пришло в движение и нехотя освободилось от крепкой, судорожной хватки. С губ Шовлена, доведенных до крови, сорвался безотчетный стон. Был ли он жив, или же при смерти, он не посмел бы утверждать, боясь сказаться близоруким.
- Что случилось?.. - шепнула Сюзанна, не вполне очнувшись от грез девического обморока.
- Я бы сказал!.. - бросил Шовлен.
- Ой! - воскликнула девица, узрев багряный след на губе возлюбленного. Помыслив, что Сюзанна решила вновь лишиться чувств, Шовлен взмолился Верховной сущности, Конвенту, Комитету и всем, кого припомнил, умоляя спасти от смерти. По счастью, Сюзанна образумилась: выхватив платок из декольте, девица осенила гражданина лучами трепетной заботы. Шовлен, успокоенный платочком и видом тех глубин, откуда он бы взят, позволил утереть губу, подуть на нее - чтобы не так болело, - и наконец, поцеловать, отчего щечки гражданина чуть вспыхнули, нежно и нескромно.
- Я простудился, - поведал он, овладев ручкой Сюзанны и трепетно погладив мизинчик. Большие глаза Шовлена искали не меньшего сочувствия в пылкой, отзывчивой душе его прелестной спутницы.
- Мой маленький! - воскликнула девица, возложив на него ладони и поглаживая тощий стан с трагичным умилением. - Так вот зачем ты шарф надел... а я-то испугалась...
Слова о постыдном вмиг лишили Шовлена тщедушных остатков благодушия.
- Почему же ты не послал за доктором? - тревожно вопросила Сюзанна.
- Милая, ты разве не видишь, что я занят? - кисло заметил гражданин Республики.
- Ты на работу?
- Вт именно!
- Позволь, я доведу тебя!
- Уже!..
Не удостоив пониманием намек, Сюзанна подхватила его под руку и увлекла к воротам штаба якобинцев. Гражданин Шовлен отчаянно хлопнул глазами и едва не позабыл про хромоту: озираясь в тревожных муках, он помыслил о товарищах по партии и политических оппонентах, которые, слоняясь у штаба Робеспьера, могли подметить его в столь незавидном состоянии.
- Ну, хватит!.. - пригрозил Шовлен, увлеченный Сюзанной во всех возможных смыслах слова. - Тебя все равно не пустят! Оставь меня в покое! Отойди!
Лицо девицы потемнело ввиду печали, какой не видал Париж. Шовлен надрывно хмурился, сводил брови, поджимал губы и всячески пытался пояснить, что ему необходим покой, который исключает и Сюзанну. Девица, его не слушая, чуть приоткрыла ротик и вознесла свой взгляд, что сообщало о раздумьях.
- Ах, боже: я придумала! - вдруг воскликнула она.
Не успел гражданин воспротивиться ни словом, ни жестом, как девица прислонила его к ограде, метнулась к воротам и вымолила из рядов охраны самый крупный образчик. Солдат - точнее, Жиль Рише - был высок, силен и, очевидно, трезв, ибо владел походкой, вполне пристойной для дежурного.
- Месье солдат! - взмолилась девица, прижав ладони к обширной груди и всхлипнув. - Вы ведь поможете месье Шовлену? Ему нужно попасть на службу, а он никак не может. А меня не пропускают...
- Так точно! - фыркнул Рише, обозревая прелести девицы, будто Нельсон - французский флот. - Куда его? Распоряжайтесь!
- Туда! - пояснила девица, вознеся кверху обе ручки.
- Забросить, что ли?
- Господи, нет!
(V)Сюзанна взволновалась, помыслив, что Рише - персона, не отмеченная разумом. То же, наверное, привиделось и Жилю, чей маслянистый глаз все бороздил девичьи прелести.
- Снесите его наверх, - пояснила красотка. Жиль козырнул и примерился к Шовлену, будто к мешку картошки, истощенному кражами, Шовлен же покосился на солдата со всем отчаяньем близорукости. Жиль - будь он хоть трижды трезвым - был персоной подозрительной: вверить неряхе свою хрупкую судьбу гражданин, признаться, и не думал, однако Рише взял дело в свои руки, тут же вознеся его над мостовой.
Глаза Шовлена глядели растерянно, все больше расширяясь. Осмыслив себя подвешенным, он ощутил свою персону в плену опасливой тревоги: падение, пусть и со скромной высоты, грозилось стать последним, лишив отчизну патриота, Сюзанну - пылких объятий под плодовыми деревьями, а Жиля - очевидно, головы. Ножки гражданина свесились мимо руки Рише, замирая, истощенно и беспомощно. Ладонь, смягченная печалью, опасливо легла на сердце.
- Не уроните! - взмолилась девица. - Он так страдает! Будьте осторожны!
- Уронишь тут! - хохотнул Рише. - Измельчал француз: такого, раз, и сдуешь - за Ла-Манш!
Заслышав об Англии - цитадели Первоцвета - гражданин впал в беспокойство. Губы его дважды дернулись, однако спина не позволяла воспротивиться манипуляциям с его персоной. Рише поудобней подхватил Шовлена, используя при этом колено и пару нелестных слов, и увлек агента Комитета внутрь здания.
***
Штаб-квартира якобинцев была подобна улью, в котором премного жужжали, да и жалили не меньше. Члены клуба, шпионы и просители, занявшие собою холл, могли узреть забавную картину: Жиль Рише, ухмыляясь и подмигивая, переносил месье Шовлена, чья тщедушная персона была им знакома - по допросам или же понаслышке. Ладонь Шовлена, белая и хрупкая, покоилась в руках прелестной с виду девушки, которая ежеминутно справлялась о его здоровье, величая агента не иначе, как «мой сладкий». Шовлен, чье правильное личико исходило пятнами - белесыми и багровыми, хватался за носителя слегка дрожащею рукой, старался не глядеть на девицу и приветствовал коллег, начальство и знакомых несколько кислыми, охрипшими словами. Вышепомянутые, наблюдая за Шовленом, вошли во вкус причудливого розыгрыша, ухмыляясь и перешептываясь, а позже - хохоча с таким напором, что окна штаба едва ли не звенели. Гражданин, зависший между землей и обмороком, был несказанно рад, когда Рише взметнулся вверх по лестнице и донес его до кабинета Неподкупного.
- Милый, ты совсем растрепан! - ахнула Сюзанна, всплеснув руками насчет жилетки, малость перекрутившейся. - Как же ты пойдешь?
- Ногами, я надеюсь! - бросил гражданин, озираясь на предмет глумливых физиономий.
- Ах, нет!
- Но почему же?..
Тревога придала Сюзанне неоспоримо прелестный вид. Щечки Шовлена прибавили в румянце, когда он помыслил о встрече с юной девой - о вишнях и сливах, о вспотевших ладошках, о медовой неге поцелуев. Впрочем, мысли о смерти - ввиду болезни либо превратностей на службе - мигом остудили его душевный жар.
- Гражданин Робеспьер - такой заядлый модник, - протянула Сюзанна, погружаясь в нежные мечты. - Мы ведь не хотим его расстроить?
Расстроить шефа было предпоследним, чего хотел бы гражданин, если вычесть пришествие Блейкни и новые насмешки над галстуком.
- Одни беды с этой Францией! - задиристо фыркнул Рише. Не поджидая девичьей милости, Жиль персонально вытряхнул Шовлена, поправил ему шарф, прикрыл жилеткой, застегнул все пуговки, устроил на плечах редингот и осчастливил его тростью, в которую француз и патриот не преминул вцепиться.
- Ну, все: идите уж!
(VI)Влепив Шовлену по спине, отчего гражданин едва не взвыл с отчаяния, Рише спровадил его к двери Неподкупного.
- Идите с миром! Вечный вам покой! - продекламировал Жиль, прескверно зубоскаля.
- Нет, постойте!..
Позабыв о местонахождении, Сюзанна обвила любимого пылкими девичьими ручками. Веко Шовлена некстати подергивалось: лик Сюзанны напротив двери Робеспьера слился для него в причудливый кошмар, отняв дыхание и прочие чувства. Девица, согревая гражданина своей телесной теплотой, посчитала момент подходящим, чтобы, наконец, объясниться.
- Арман!.. - шепнула Сюзанна, чуть повиснув на его плече. - Когда же мы поженимся?
- Ах, оставь меня в покое!
- Но, Арман, ты обещал!..
Впившись ногтями в бровь, Шовлен ответил, так спокойно, как только позволяли ярость и недуг:
- Я дважды обещал - дождись же своей очереди!
Пылкие очи Сюзанны помутились. Ощутив, как слабеют ручки, возложенные ему на плечо, Шовлен почуял близость обморока, в который изготовилась уйти девица. Окончить жизнь по милости Сюзанны, да еще и под дверью шефа, - все это было скверной эпитафией для преданного труженика Республики. Возложив ладошки на тонкий, желанный стан, Шовлен осчастливил девицу поцелуем, который был мягок, трепетен и пылок, насколько позволили испуг и нездоровая спина. Девица, обомлев от счастья, объяла тощую фигурку, сминая кудри и срывая с губ Шовлена последний мыслимый - и немыслимый - вздох.
Окрестности приемной Неподкупного заполнил хохот, срываясь в ораторию истерики. Отскочив от девицы, будто ошпаренный кипящим молоком, Шовлен подметил нескольких соратников по партии - наглецы аплодировали, свистели, в целом, вели себя по-свински. Гражданин вспыхнул до самых ушей, рванул на себя полу редингота, поправил шарф - трехцветный - и проследовал за дверь, сурово налегая на спасительную трость. Сюзанна, лишенная сердца, а вместе с ним и трезвомыслия, коснулась пальчиком той области прелестных губ, которую «ее сладенький» подсластил с особой нежностью, и витала в свадебных мечтах, пока не заслышала бессердечное:
- Гражданочка, пройдемте!
Приказ Рише мигом остудил Сюзанну, будто ступив на томные мечтания огромным, неопрятным сапогом. Все помыслы девицы покоились в семейном гнездышке, свитым ею с возлюбленным Арманом: счастье, покой, гармония и стайка умилительных детей разом исчезли, сменившись берлогой Робеспьера, точнее - наглой солдатской физией, где сладострастие причудливо сходилось с щетиной, не прибранной с утра.
- Что вы хотели? - вопросила девица, надувшись с прелестным осуждением.
- Так а как же! - воскликнул Жиль. - Вы, милая, без разрешения попали в штаб! Вошли, и ладно, а вот выйти - тут уж единый путь!
Оскалившись зубами - крепкими и белесыми, - Рише взмахнул рукою перед горлом, что, очевидно, замещало гильотину.
- А можно не сегодня? - испросила девица, глядя на Жиля во все огромные глаза.
- Это почему же?
- Арман болен! Он сказал мне, что простужен, но все это неправда! Он испуган! Он, верно, при смерти!
Рише прегромко рассмеялся.
- Милочка, вы уж поверьте: ваш Арман, пусть и нездоров, однако вполне жив - и очень искренне простужен.
- Вы точно это знаете?
- Не будь я Жиль Рише!
Девица, сотворенная не для века фигуральностей, кивнула со всей наивной простотой, подхватила полы платья и поспешила удалиться.
- Куда же вы, о, нимфа? - воскликнул Жиль, протянув к ней руку - нечистоплотную, солдатскую, - да таким складным жестом, который бы украсил и Сен-Жюста.
- На квартиру к Арману! - возвестила девушка, обернувшись у самой лестницы. - Там вечный холод! Я растоплю камин!..
(VII)***
Приветствовав секретаря и проиграв в присутствии духа даже узнику, ведомому на гильотину, гражданин Шовлен ступил в длинную приемную, на острие которой находился пресловутый кабинет. В былые дни он проходил ее поспешно, объятый тонкою тревогой по случаю возможных опозданий: теперь же вопрос о спешке сам собой отсох - признаться, агент Комитета жил опасением, что похожая судьба ожидает и его ногу. С самого утра нога его не слушалась: теряя способность к движению, Шовлен терял и смелость, ввиду чего лицо его бледнело, шея и лоб сочились потом, во рту пересыхало, а доклад все больше казался ему не облегчением, а пыткой. Миновав солдатню, косившую на него злорадно, патриот Республики взялся за ручку пресловутой двери. Коленки гражданина, скрытые под темными чулками, объяла дрожь; ей же вторили руки - признаться, и губы, которым надлежало исполнить важнейшую речь. Оказавшись в опасной близости с желанным присутствием шефа, Шовлен почуял, что его желудок вот-вот свернется от тревог. Расположив на нем ладонь, полную трепетного успокоения, гражданин ступил в святая святых Неподкупного.
Гражданин Робеспьер - владелец множества кличек и одной известной склонности к массовым казням и репрессиям - обернулся к посетителю от окна. Вид агента, опоздавшего на целых полминуты, вызвал в нем бурю штормового раздражения: Шовлен плелся к нему, будто улитка, помятая повозкой; лицо у него было кислым и белее мела; к тому же он смотрелся так, будто поправился, когда все вокруг только и знали, что худели, стеная под игом тайных заданий, капризов и причуд. Подметив, что над ним разверзлись грозовые хляби, Шовлен некстати дрогнул и вновь растер окрестности желудка нежной, маленькой рукою. Память о былых скандалах сорвалась трепетом с его густых ресниц: Шовлену тут же вспомнился гражданин К., борец и патриот, член комитетов и народный идол, который захворал после прогулок по Сене в обществе Терезии Кабаррус - а после был казнен, ибо за время болезни, стараниями доброжелателей, у него проявилась внезапное родство с роялистами. Шовлену не хотелось иметь нежелательных родственников - также и пополнять семью любыми другими средствами, что могло отяготить и без того больную спину грузом надрывных, нескончаемых забот.
Бледные глазки Робеспьера сощурились, взмолившись об очках. То же сделал и Шовлен, пытаясь видеть на лике Неподкупного впечатление от его прихода, а заодно предугадать, не пора ли ему проститься с милой сердцу жизнью. Секунду-две они глядели друг на друга в печальной схожести двоих, что слабоваты зрением; после, поддавшись пламени, что пожирало связку аскетического хвороста в его душе, Максимильян схватил очки, облек в них переносицу и осмотрел Шовлена со всей суровостью начальства. Шовлен предосудительно сглотнул. Окончив экзекуцию, Робеспьер уверился, что гражданин прибавил в талии: вопиющее событие взывало к суровой порке.
- Нашли время завтракать! - разразился Неподкупный. - Родина ваших трапез не потерпит!
Сердце Шовлена исполнило прескверный, весьма болезненный удар. Побледнев сверх всяких норм, он тайно ощупал свой конспиративный шарф, который, будучи втиснут под жилетку, сообщал ему некоторые превратности фигуры. Избавиться от последней услады среди смертельных мук он был не в силах, а разъяснять начальству его малые ошибки грозило большими бедами. Гражданин постарался продвинуться в пущую близость с шефом и произвести на свет доклад, однако, ввиду волнения, захромал и того хуже.
- Что вы стоите? Сядьте! - гаркнул Максимильян, взмахнув рукой с воздушнейшим платочком и осенив ею ближайший предмет мебели. Шовлен покосился на предложенный шефом стул: сесть было невозможным, перечить Робеспьеру - нежелательным. Пальцы его терзали и без того истерзанную трость - к тому же, излишне двигаясь, он растревожил очаг болезни, воспылавший спазматическими болями.
- Сядьте, я сказал! - взвизгнул Неподкупный. - От вас уже в глазах рябит!