Творчество завело меня в совсем уж загадочные дали, поэтому отныне и какое-то время буду делиться разве что отрывками) Сегодняшний - некоторые размышления Ллойда Ричардса, драматурга, насчет персоны мистера Девитта (кстати, что немаловажно ввиду разнообразия трактовок, читается он как Эддисон Девитт).
...***
Эддисон был из тех мужчин, которым не нужно прилагать и толики усилий для соблазнения женщин, - да он и не старался, меняя их, словно салфетки: попользовал и бросил. Природа наделила его завидной красоты глазами и чрезмерно длинным носом, которым он мог разнюхать то, о чем другой не успел и подумать. Впрочем, по-своему этот прожженный негодяй был честен: он никогда не спал с теми, кому писал хвалебные оды, еще реже - с теми, на кого лил ведра беспощадной, едкой критики. Рассеянно прищурившись, я подметил, что мистер Девитт сидит в глубоком одиночестве, - рядом не было ни сумочки, ни других признаков дамочек, обычно сопутствующих ему во всем и везде. Признаться, вне женского общества вид у него был кислый: надменные глаза, с вечной ленцой, на которую, как на мед, слетались юные дарования; чуть вздернутые брови скептика; безвольные, тонкие губы, чей изгиб казался чуть змеиным; наконец, неизменный мундштук - он умел обращаться с ним доброй сотней способов. Его наследовали; он улыбался и язвил.
Заметь он, что его разглядывает тройка знакомых - не то врагов, не то друзей, если вычесть из числа последних ненавидящую его мисс Ченнинг, - и сразу бы напустил на себя немного беспечный, чуть франтоватый и слегка ехидный вид. Впрочем, нас он не видел: точеный, дерзкий мундштук бессильно свесился из уголка губ Эддисона, сам же он делал пометки в своем маленьком блокноте, время от времени подкашливая в кулак. Когда он являлся в гости - всегда непрошенным, зная, что ни одна женщина не посмеет его выставить, - он тут же находил любой ближайший портсигар и брал оттуда сигареты, с извечной своей бесцеремонностью, и все при этом знали, что с собой он носит их не меньше, рассовав по карманам и беспрерывно пользуясь ими. Я никогда не мог решить, негодяй он или же позер: он жил театром, дышал театром, он знал абсолютно все, что творится за кулисами, за дверью черного хода, в умах режиссеров и в сердцах актрис, - и порой мне казалось, что неизбежная фальшь нашей профессии отравила его еще в юности, безвозвратно, навсегда. Я не любил его; никто его не любил, кроме женщин, да и те в конце концов учились отделять внешность от личности. При этом я не испытывал к нему особо дурных чувств: он просто был в нашей жизни, Эддисон Девитт, как бы его ни называли.
...***
Эддисон был из тех мужчин, которым не нужно прилагать и толики усилий для соблазнения женщин, - да он и не старался, меняя их, словно салфетки: попользовал и бросил. Природа наделила его завидной красоты глазами и чрезмерно длинным носом, которым он мог разнюхать то, о чем другой не успел и подумать. Впрочем, по-своему этот прожженный негодяй был честен: он никогда не спал с теми, кому писал хвалебные оды, еще реже - с теми, на кого лил ведра беспощадной, едкой критики. Рассеянно прищурившись, я подметил, что мистер Девитт сидит в глубоком одиночестве, - рядом не было ни сумочки, ни других признаков дамочек, обычно сопутствующих ему во всем и везде. Признаться, вне женского общества вид у него был кислый: надменные глаза, с вечной ленцой, на которую, как на мед, слетались юные дарования; чуть вздернутые брови скептика; безвольные, тонкие губы, чей изгиб казался чуть змеиным; наконец, неизменный мундштук - он умел обращаться с ним доброй сотней способов. Его наследовали; он улыбался и язвил.
Заметь он, что его разглядывает тройка знакомых - не то врагов, не то друзей, если вычесть из числа последних ненавидящую его мисс Ченнинг, - и сразу бы напустил на себя немного беспечный, чуть франтоватый и слегка ехидный вид. Впрочем, нас он не видел: точеный, дерзкий мундштук бессильно свесился из уголка губ Эддисона, сам же он делал пометки в своем маленьком блокноте, время от времени подкашливая в кулак. Когда он являлся в гости - всегда непрошенным, зная, что ни одна женщина не посмеет его выставить, - он тут же находил любой ближайший портсигар и брал оттуда сигареты, с извечной своей бесцеремонностью, и все при этом знали, что с собой он носит их не меньше, рассовав по карманам и беспрерывно пользуясь ими. Я никогда не мог решить, негодяй он или же позер: он жил театром, дышал театром, он знал абсолютно все, что творится за кулисами, за дверью черного хода, в умах режиссеров и в сердцах актрис, - и порой мне казалось, что неизбежная фальшь нашей профессии отравила его еще в юности, безвозвратно, навсегда. Я не любил его; никто его не любил, кроме женщин, да и те в конце концов учились отделять внешность от личности. При этом я не испытывал к нему особо дурных чувств: он просто был в нашей жизни, Эддисон Девитт, как бы его ни называли.