Описание: "...вы бы составили мнение о судье, исходя из одного необходимого поступка, одного полузабытого действия, позволив ему бросить тень на безупречный жизненный путь?" (с)
Персонажи: Маргерит Блейкни и другие
Жанр: очевидно, драма
Рейтинг: G
От автора: Кто-то должен был об этом написать, а кто-то - так поступить)
***
(I)Над Францией сгущались сумерки. Касание заката больше не тревожило окно, снабженное решеткой - суровым стражем, не пускавшим внутрь ни единого луча надежды, лишь отблески заката, багровые, словно флаг Республики. Ей вспомнилось, как жалко он смотрелся - истрепанный ветром, прошитый пылью триколор над самыми воротами барака, превращенного в тюрьму во имя идеалов, отрицавших тюрьмы, во имя народа, разбиравшего их по камню. Казалось, сама близость Англии бросала тень на все, что прикрывалось стягом братства, равенства и свободы: если и был ветер, способный стереть с лица земли все преступления, оправданные торжеством рассудка, заглушить все броские слова, звенящие между грохотом стального лезвия и жадными криками толпы, этот ветер мог быть только западным - она знала это лучше деревенских демагогов и щедрых на слова политиков, как знает тот, кому судилось разделить чужую тайну, простую в своем благородстве. Ни британские туманы, ни самые густые сумерки над берегом, что некогда был ей родным, а ныне - равнодушным и безликим, не смогли бы лишить ее памяти о том, чья любовь и верность по-прежнему были с ней, словно призраки надежды, в которой ей было отказано, пленнице заблуждений и ненависти, жертве неосмотрительного поступка.
С тех самых пор, когда дверь камеры с лязгом захлопнулась за ее спиной, когда ключ вынул из замка и унес с собой гвардеец, чья грубая, бесцеремонная хватка до сих пор пылала болью на ее руках, она не видела ни души - свет солнца, и тот бежал из ее камеры, прокравшись сквозь оконную решетку. Холод и сырость, незримые собратья по несчастью, лишили ее последней воли: не двигаясь, не думая, почти не чувствуя и даже не отчаиваясь, она ждала - палача ли, священника? - любого, кто осмелится шагнуть в покои обреченной и разделить с ней сладостную горечь последней прихоти судьбы. Дышать было трудно - с каждым новым вдохом ее грудь наполнялась сыростью, пропитавшей все, от стен и до соломы, заключив ее в плен собственного тела, не привыкшего к суровым испытаниям, слабеющего с каждой минутой, проведенной ею на грани гибели, - скорой ли, отсроченной?..
- Где англичанка?
Голос, глухой и тихий. Касаясь пола раскрытыми ладонями, словно отыскивая путь к самой себе, она выпрямилась, застыла и прислушалась. Говорили в коридоре, чуть поодаль от ее камеры - на свободе, но по-прежнему в тюрьме. Слова казались ей такими бледными, что она разбирала их с трудом, она, француженка, покинувшая Францию во имя человечности - и любви к тому, кто был и оставался первым врагом ее родной страны.
- Здесь она.
Голос, грубый, солдатский. Она помнила его облаченным в презрение - помнила грубую хватку, чей-то смех, узкий и грязный коридор, звон ключей, и тишину.
- Имя?
- Отказалась говорить.
- Хорошо.
Незримый тюремщик не видел ничего хорошего ни в том, что леди Маргерит Блейкни отказалась сообщить свое имя, ни в чем-либо другом. Оба они молчали - тишина была пустой и гулкой, и прозвучи среди нее громкий, отрывистый приказ, он гремел бы пушечным выстрелом. Ни приказа, ни решения ее бесславной участи - лишь прежний, тихий голос:
- Принеси воды.
(II)Неброский звук шагов, свет лампы, тусклый, маслянистый, и все прежний звон ключей лишили ее одиночества, как лишают покровов едва оконченный портрет, обнажая свежесть красок. Малодушие - порок истинной женственности, оберегаемой лишь красотой и благосклонностью, которую ей велено вселять в сердца других, сковало ее помыслы, толкая на безрассудные поступки. Ей хотелось броситься на камни, разбив ладони в кровь, и молить о том, чтобы смельчак, чье сердце допускало одну лишь слабость - ее саму, не узнал о ее горькой участи и не смог бы разделить ее, обменяв ее свободу на собственную жизнь. Ей хотелось видеть море, чувствовать брызги на бледном, обескровленном лице, следить за чайкой, скользящей по небесной глади, зная, что впереди - желанные утесы Дувра. Искать - и не найти, мечтать - и проклинать мечту: как это было по-французски, в те дни, отмеченные гневом, в те ночи, спутавшие души обманной, томной тишиной, когда шаги - и грубый стук, и коридор, и камера, во имя Франции и ее верных палачей - казались явственней и ближе, чем дыхание любимого, чем тихий свет луны на бледном, словно саван, одеяле. Мечта, обман, безумие - какой бы маской не скрывала память свое усталое лицо, она бы променяла последний час, последнюю минуту на то, чтобы продлить слепое наваждение, в котором лунный свет касался их обоих, и пальцы их сплетались, застывая, словно воск неумолимо гаснущей свечи.
Свет лампы был все ближе - лихорадочный, зловеще желтый. Тени метались по полу, выскальзывая из-под ног тюремщика и разбегаясь прочь, но беспрестанно разбиваясь о стены поглотившей их тюрьмы, не отпускавшей никого, ни жертв, ни палачей, ни гибнущий закат. Нет, не тюрьма - колодец, пустой, иссохший, вот где томилась ее невинная душа, и даже небо, пустив кровавую слезу, исчезло в окне - пустой глазнице, сквозь которую глядела смерть из дерева и стали, скрываясь в сумерках на главной площади. Ей хотелось смелости - так узник желает свободы, так влюбленный мечтает быть с возлюбленной, - но бросить вызов миру, и фракам цвета полуденных небес, и нелепым колпакам цвета небес закатных, у нее не хватило ни душевных сил, ни мужества. Словно флаг, истрепанный до нитки, вторящий прихоти хохочущего ветра, она была покорна.
Шагнув в ее камеру, тюремщик бросил дверь открытой - ей смутно вспоминалось, что он просил для себя что-то. Закрыв лицо ладонями, словно ребенок посреди безлюдной улицы, она следила из-под пальцев за скромным, невысоким силуэтом: быть обвиненной в трусости или отсрочить тот постыдный миг, когда чужой, бесстрастный взгляд окатит ее холодом презрения или же властным удовольствием, словно мучитель, равнодушный к своей жертве, но убежденный в том, что любая его прихоть будет исполнена смиренно, стоит ей сорваться с губ?.. В лицо его она старалась не смотреть: зверь чувствует недоброе, тюремщик ожидает ее страх - сладостный трепет обреченной души. Плащ, широкий, темный, словно тень, навечно приговоренная к его фигуре; мягко очерченные плечи, черный сюртук, жилет - и белый галстук, сверкнувший, словно лезвие, на тонкой шее, рассеченной его спутанной, неряшливой петлей...
- Рене!..
Кривая тень решетки пошатнулась от света лампы, но коридор был пуст. Подняв лампу того выше, тюремщик с нетерпением вгляделся в полумрак. Тихий, отрывистый вздох - приглушенный платком, краем которого он коснулся губ, погрузившись, внезапно и судорожно, в собственные мысли. Они касались англичанки так же мало, как и того, кто должен был явиться в коридоре: ни стены, ни решетки не могли их удержать, когда, нарушив неподвижность, он прошелся к распахнутой двери и обратно, пока не заметил на грубом столе кружку, оставленную неизвестно кем - может, солдатами, которым предыдущий узник подбросил свой последний грош за последнюю усладу в дольней жизни. Тонкая, изжелта-белая рука метнулась к ней в неясной, нервной спешке, которая сменилась непроницаемым спокойствием, быстро и внезапно, словно огонек мерцающей свечи. Испробовав на запах содержимое, тюремщик чуть скривился, взглянул в ее глубины с терпкой неприязнью - и брезгливо швырнул на стол, где тут же расплылось пятно, багровое, ленивое, стекая вниз неспешной струйкой. Зрелище манило и отталкивало: не успела ее ладонь соскользнуть с лица, а его пальцы - сжаться в невольной судороге, как явился гвардеец с кривой улыбкой и пустыми, равнодушными глазами, чтобы оставить воду.
Персонажи: Маргерит Блейкни и другие
Жанр: очевидно, драма
Рейтинг: G
От автора: Кто-то должен был об этом написать, а кто-то - так поступить)
***
(I)Над Францией сгущались сумерки. Касание заката больше не тревожило окно, снабженное решеткой - суровым стражем, не пускавшим внутрь ни единого луча надежды, лишь отблески заката, багровые, словно флаг Республики. Ей вспомнилось, как жалко он смотрелся - истрепанный ветром, прошитый пылью триколор над самыми воротами барака, превращенного в тюрьму во имя идеалов, отрицавших тюрьмы, во имя народа, разбиравшего их по камню. Казалось, сама близость Англии бросала тень на все, что прикрывалось стягом братства, равенства и свободы: если и был ветер, способный стереть с лица земли все преступления, оправданные торжеством рассудка, заглушить все броские слова, звенящие между грохотом стального лезвия и жадными криками толпы, этот ветер мог быть только западным - она знала это лучше деревенских демагогов и щедрых на слова политиков, как знает тот, кому судилось разделить чужую тайну, простую в своем благородстве. Ни британские туманы, ни самые густые сумерки над берегом, что некогда был ей родным, а ныне - равнодушным и безликим, не смогли бы лишить ее памяти о том, чья любовь и верность по-прежнему были с ней, словно призраки надежды, в которой ей было отказано, пленнице заблуждений и ненависти, жертве неосмотрительного поступка.
С тех самых пор, когда дверь камеры с лязгом захлопнулась за ее спиной, когда ключ вынул из замка и унес с собой гвардеец, чья грубая, бесцеремонная хватка до сих пор пылала болью на ее руках, она не видела ни души - свет солнца, и тот бежал из ее камеры, прокравшись сквозь оконную решетку. Холод и сырость, незримые собратья по несчастью, лишили ее последней воли: не двигаясь, не думая, почти не чувствуя и даже не отчаиваясь, она ждала - палача ли, священника? - любого, кто осмелится шагнуть в покои обреченной и разделить с ней сладостную горечь последней прихоти судьбы. Дышать было трудно - с каждым новым вдохом ее грудь наполнялась сыростью, пропитавшей все, от стен и до соломы, заключив ее в плен собственного тела, не привыкшего к суровым испытаниям, слабеющего с каждой минутой, проведенной ею на грани гибели, - скорой ли, отсроченной?..
- Где англичанка?
Голос, глухой и тихий. Касаясь пола раскрытыми ладонями, словно отыскивая путь к самой себе, она выпрямилась, застыла и прислушалась. Говорили в коридоре, чуть поодаль от ее камеры - на свободе, но по-прежнему в тюрьме. Слова казались ей такими бледными, что она разбирала их с трудом, она, француженка, покинувшая Францию во имя человечности - и любви к тому, кто был и оставался первым врагом ее родной страны.
- Здесь она.
Голос, грубый, солдатский. Она помнила его облаченным в презрение - помнила грубую хватку, чей-то смех, узкий и грязный коридор, звон ключей, и тишину.
- Имя?
- Отказалась говорить.
- Хорошо.
Незримый тюремщик не видел ничего хорошего ни в том, что леди Маргерит Блейкни отказалась сообщить свое имя, ни в чем-либо другом. Оба они молчали - тишина была пустой и гулкой, и прозвучи среди нее громкий, отрывистый приказ, он гремел бы пушечным выстрелом. Ни приказа, ни решения ее бесславной участи - лишь прежний, тихий голос:
- Принеси воды.
(II)Неброский звук шагов, свет лампы, тусклый, маслянистый, и все прежний звон ключей лишили ее одиночества, как лишают покровов едва оконченный портрет, обнажая свежесть красок. Малодушие - порок истинной женственности, оберегаемой лишь красотой и благосклонностью, которую ей велено вселять в сердца других, сковало ее помыслы, толкая на безрассудные поступки. Ей хотелось броситься на камни, разбив ладони в кровь, и молить о том, чтобы смельчак, чье сердце допускало одну лишь слабость - ее саму, не узнал о ее горькой участи и не смог бы разделить ее, обменяв ее свободу на собственную жизнь. Ей хотелось видеть море, чувствовать брызги на бледном, обескровленном лице, следить за чайкой, скользящей по небесной глади, зная, что впереди - желанные утесы Дувра. Искать - и не найти, мечтать - и проклинать мечту: как это было по-французски, в те дни, отмеченные гневом, в те ночи, спутавшие души обманной, томной тишиной, когда шаги - и грубый стук, и коридор, и камера, во имя Франции и ее верных палачей - казались явственней и ближе, чем дыхание любимого, чем тихий свет луны на бледном, словно саван, одеяле. Мечта, обман, безумие - какой бы маской не скрывала память свое усталое лицо, она бы променяла последний час, последнюю минуту на то, чтобы продлить слепое наваждение, в котором лунный свет касался их обоих, и пальцы их сплетались, застывая, словно воск неумолимо гаснущей свечи.
Свет лампы был все ближе - лихорадочный, зловеще желтый. Тени метались по полу, выскальзывая из-под ног тюремщика и разбегаясь прочь, но беспрестанно разбиваясь о стены поглотившей их тюрьмы, не отпускавшей никого, ни жертв, ни палачей, ни гибнущий закат. Нет, не тюрьма - колодец, пустой, иссохший, вот где томилась ее невинная душа, и даже небо, пустив кровавую слезу, исчезло в окне - пустой глазнице, сквозь которую глядела смерть из дерева и стали, скрываясь в сумерках на главной площади. Ей хотелось смелости - так узник желает свободы, так влюбленный мечтает быть с возлюбленной, - но бросить вызов миру, и фракам цвета полуденных небес, и нелепым колпакам цвета небес закатных, у нее не хватило ни душевных сил, ни мужества. Словно флаг, истрепанный до нитки, вторящий прихоти хохочущего ветра, она была покорна.
Шагнув в ее камеру, тюремщик бросил дверь открытой - ей смутно вспоминалось, что он просил для себя что-то. Закрыв лицо ладонями, словно ребенок посреди безлюдной улицы, она следила из-под пальцев за скромным, невысоким силуэтом: быть обвиненной в трусости или отсрочить тот постыдный миг, когда чужой, бесстрастный взгляд окатит ее холодом презрения или же властным удовольствием, словно мучитель, равнодушный к своей жертве, но убежденный в том, что любая его прихоть будет исполнена смиренно, стоит ей сорваться с губ?.. В лицо его она старалась не смотреть: зверь чувствует недоброе, тюремщик ожидает ее страх - сладостный трепет обреченной души. Плащ, широкий, темный, словно тень, навечно приговоренная к его фигуре; мягко очерченные плечи, черный сюртук, жилет - и белый галстук, сверкнувший, словно лезвие, на тонкой шее, рассеченной его спутанной, неряшливой петлей...
- Рене!..
Кривая тень решетки пошатнулась от света лампы, но коридор был пуст. Подняв лампу того выше, тюремщик с нетерпением вгляделся в полумрак. Тихий, отрывистый вздох - приглушенный платком, краем которого он коснулся губ, погрузившись, внезапно и судорожно, в собственные мысли. Они касались англичанки так же мало, как и того, кто должен был явиться в коридоре: ни стены, ни решетки не могли их удержать, когда, нарушив неподвижность, он прошелся к распахнутой двери и обратно, пока не заметил на грубом столе кружку, оставленную неизвестно кем - может, солдатами, которым предыдущий узник подбросил свой последний грош за последнюю усладу в дольней жизни. Тонкая, изжелта-белая рука метнулась к ней в неясной, нервной спешке, которая сменилась непроницаемым спокойствием, быстро и внезапно, словно огонек мерцающей свечи. Испробовав на запах содержимое, тюремщик чуть скривился, взглянул в ее глубины с терпкой неприязнью - и брезгливо швырнул на стол, где тут же расплылось пятно, багровое, ленивое, стекая вниз неспешной струйкой. Зрелище манило и отталкивало: не успела ее ладонь соскользнуть с лица, а его пальцы - сжаться в невольной судороге, как явился гвардеец с кривой улыбкой и пустыми, равнодушными глазами, чтобы оставить воду.