Описание: Один случай из жизни Шовлена, или Что бы сталось, переводи Г. Шмаков романы баронессы.
Персонажи: гражданин Шовлен, Поль Моль / сэр Перси Блейкни, Жан-Поль Марат, Максимильян Робеспьер, судья Пинчен, инспектор Жавер
Жанр: юмор, пародия
Рейтинг: G
От автора: Пародия основана на главах "The Scowl and the Smile" и "Rise up, Judge Pyncheon!" романа Н. Готорна "The House of the Seven Gables" (перевод Г. Шмакова), а также на пересказе отрывка из главы "Sir Percy Explains" сборника рассказов Э. Орци "The League of the Scarlet Pimpernel".
...И вот Поль Моль, осужденный, оплеванный, еще вчера - достойный нищий, честно заработавший кусок плесневелого хлеба, а сегодня - воришка, осквернитель мертвых, стоит под пристальными взглядами судий. Широкие плечи ссутулены кручиной, бедняцкие ошметки словно бы съежились на крупной особи горемычного рода человеческого, прикрывая его моральный срам. Господа, прибывшие глянуть на свежий труп, сомкнулись вокруг него, задумав покарать за дерзость. Разные господа пожаловали к Жан-Полю в этот день, превратный в его жизни: с шарфами и без, лица знакомые и значимые, в общем, люди большого достоинства, сыны и братья Революции. Даже сам Жан-Поль, заколотый девицей, косит на него из багряных вод с немалым осуждением, ведь это с его пальца негодный решил стащить кольцо, которое, в подлинно вагнеровских смыслах, в те времена не ведомых культуре, и принесло несчастье гражданину Молю!
...Но вернемся же на место преступных событий. Можно ли сказать, что все эти достойные персоны несправедливо обвинили оборванца? Нет, сказать подобным образом мы не рискнули бы. Однако что же делается в век гуманистов и просветителей! Позвольте, он ведь из народа - цели и средства великой Революции, светоча равенства и братства, драгоценного яйца, вымышленного в фольклоре, над которым денно и нощно кудахчут эбертисты, якобинцы и даже жирондисты, каких уж нынче нет! Почему же господа депутаты и граждане комитетчики так взъелись на своего же подзащитного? Не его ли голодный сон должны они оберегать, не его ли жажду либеральных ценностей утолить живой водой законов, инициатив? Стыдитесь, господа-товарищи! Хоть вы и граждане, а все же лыком шиты: налетели на беднягу всей толпой!
Но нет, глядите! Вот из гражданской массы выделяется скромная - по правде говоря, ущербная - тень, и бросает себя между Молем и судьями. Обрывистые фразы, взгляд, леденящий, будто само возмездие, - и вот иссушенная длань простирается перед Молем, неся ему свободу! Осужденный и не верит в свою счастливую минуту: околевший Жан-Поль, и тот предстает ему не в багровых, но в радужных красках. Свезло тебе, Поль Моль: не разнесут тебя по косточкам на мостовых Парижа, не бросят под мадам Гильотину, - живи же и возрадуйся, что нашелся среди господ-товарищей один с ожившей совестью! Однако позволим себе удалиться от путанных бедняцких дум и обратим взоры читателя на таинственную персону избавителя, что стоит подле него, затянутый во все опрятное и черное. Так мы и знали: конечно, радетель угнетенных - это гражданин Шовлен, член Комитета и бывший маркиз!
Ничего предосудительного о почтенном жителе Республики мы сказать не собираемся: негоже касаться астенического стана нашим пасквильным пером. Подвиги гражданина известны каждому ребенку и французу: в критическое время революции он денно и нощно радел за ее благо, трудился, не покладая щек на мягкую подушку, забывая о еде на сутки, а то и на целые дни, - что, впрочем, было не в новинку, если судить по обхвату его талии, повязанной шарфом-триколором. Возьмите головы трехсот казненных в этом месяце, и сотня из них вам скажет, что трудами именно Шовлена они оказались в плетеной корзине. Вот так достижение! Сам Неподкупный, бороздя скромные комнаты в обиталище папаши Дюпле, не раз вернется стремительною мыслью к его подвигам, и мелькнет призрак отеческой улыбки на тонких, меловых губах!
Приглядимся же поближе к этому образчику всего лучшего, что сотворила буря Революции на плодоносной французской ниве. Должно быть, новый человек, за которого радеют гуманисты - светоч разума, лавровый венец просвещенности, античный образец красот тела и духа - имеет к гражданину прямое отношение. То, что он коллегам и до подбородка не дотянется, конечно, не принижает достоинств, столь великих во вместилище его иссушенной фигуры, - а что глазки подслеповаты, скулы торчат, щеки впали, да и сама мордашка не отличается благообразием ни античности, ни какой другой эпохи, можно списать на трудовое переутомление. Продолжим: конечно, радея за Поля Моля, гражданин стоит в особой близости - материальной и духовной - к рабочему классу. Должно быть, представим мы, он, как и шеф, живет на съемной квартире, апельсины знает лишь по шкуркам и по косточкам, а также владеет одним комплектом мужского платья, в котором еще деда хотели хоронить. Позвольте, но откуда же сей черный фрак, сии сверкающие туфли, чьи пряжки слепят безупречной чистотой, - и тонкого пошива панталоны, и без единой затяжки чулки, и жилет, скроенный по журналу немецких мод, и на манжетах аленсонское кружево? Откуда, наконец, сей дерзновенный, франтоватый узел, которым его волосы перехвачены на затылке? Конечно, гражданин так нарядился потому, что предчувствовал одной ему доступной силою, что грядет погребение, вот и явился, черным и опрятным, почтить память соратника, Жан-Поля. Не выходит у нас стройной картины, как бы мы ни мучились! Читатель смотрит на Шовлена и диву дается, какая противоречивая персона вступилась за жизнь и честь Поля Моля, чьи бумаги он как раз и проверяет.
Так что же, скажем мы: разве Шовлен не есть великий продукт Революции, не есть возвышенная форма, отлитая из ее духа, как отливают в казначействе весомый слиток золота? Не его ли почтут в десятке статуй и сотне расточительных памфлетов, не к его ли иссушенной фигуре будут прикованы взоры нежных барышень, не с него ли пылкие юноши, прочтя о нем в романе классика, будут стараться делать свою жизнь? Вот он, глядит то на бумагу, то в толпу, и все в нем говорит о безупречности. Однако взгляд его встречается со взглядом нищего - и глядите, как поменялось доселе кислое, суровое лицо! Словно свет дневной рассеялся и поглотили его ночные тучи, грозясь окатить обильным ливнем туманных страхов и сомнений. Поль Моль, тем временем, куда-то пятится, будто желая слияния с толпой. Вот так новость! Не ее ли он страшился? А может, это новый Моль, такой Моль, какого мы в глаза не видали? Что же, не будем тянуть интригу: пролетарий на самом деле никакой не сын французского народа, не нищий и ничуть не угнетенный субъект. Под слоем маскировки, наляпанной на физию, кроется богач и дворянин, английский подданный, сэр Перси Блейкни - неуловимый Первоцвет и первый враг Республики!
Упустил ты его, гражданин Шовлен. Сколько ни щурься, ни дави чужое сердце взглядом неподкупным, ни маши направо и налево представительским шарфом, а знаем мы твою постыдную тайну - она и не тайна вовсе, а железный факт, о которой наслышана каждая собака в Париже. Будь рядом судья Пинчен, и пропала бы его улыбка, обогревшая все земли Новой Англии от Салема и до Бостона, - будь рядом инспектор Жавер, и нахмурился бы он пуще самого судьи! Сколько ни гоняйся за призраком богатства или за подложным месье мэром, а такого позора им и в кошмарах не приснилось бы. Шутка ли: из-под самого носа прошляпить злейшего врага? Неужто не созданы в помощь ущербному взору такие вещи, как очки или пенсне? Где они, а, Шовлен? Не идут к опрятному костюму? Ушел сэр Перси Блейкни: снова ты упустил его, а сколько упустил доселе, мы устанем и считать. Можешь хитрить и планы строить, можешь пустить за Первоцветом хоть полк национальной гвардии - а в результате что? Дырка от плесневелого бублика! Вот и держи свои пять апельсиновых зернышек: надоест Максимильяну твоя нерадивость, возложит он тебя на эшафот, и на груди твоей замрет багряная литера, кричащая, вот он, неудачник, обозрите же! И помрешь ты, и будешь брошен в катакомбы, а все равно по крысиной юдоли будет нестись задиристый хохот сэра Перси, и придут к месту, где опочил ты, новые французы и гости зарубежных стран, и по-прежнему веселый смех будет тревожить твои кости, и скажут они: да, здесь лежит Шовлен, та пропащая особа, которую английский милорд обвел, сдается, вокруг всех пальцев своей руки - а то и обеих рук!
Вот, кажется, и сам Шовлен понемногу понимает, в какую сел неопрятную лужу и какой допустил просчет. Но что это? Багровеют худые щеки, глаза туманятся, вот-вот подогнутся коленки. Ну, всякое бывает в жизни: гражданин немолод, да и нервы у него не в таком порядке, как счета у немца-управителя. Очнись, гражданин Шовлен, преодолей густой дурман, призови же сердце стучать помедленней и не поддайся соблазну обморока! Ну-ка вставай скорее с чужих рук! Поднялся - а как трясет, словно осенний лист! Ищет глазами Поля Моля, затем кричит Эберу - Жаку-Рене, однофамильцу, кто поймет, мы дальше не читали.
Ну и кричи себе. Болван! Надоел ты нам, и надоела баронесса, а перевод уже засел в печенках. Над Готорном работы непочатый край! Вот и стой себе тут.
FIN