Описание: Англия, 1940 год. Заметки о будущем кузена Джека.
Персонажи: Джек Фавелл и пр.
Жанр: драма с некоторыми элементами постмодернистской иронии и того, что Готорн называл "романс", стараясь отмежеваться от собственно реалистической прозы.
Рейтинг: PG-13
От автора: Сделано по канонному таймлайну, в котором события романа относятся к 1926 г., и по мотивам фильма
Rebecca (1940). Название заимствовано из стихотворения Эмили Дикинсон ( "I'm Nobody! Who are you?" )
***
- Джек.
Что-то сдавило его грудь - жаркой, невидимой ладонью, упрямо вычитая сон из общей суммы его мыслей. Голос над ухом гремел, словно волны, разбиваясь о прибрежные скалы, - было душно, тяжело, невыносимо, так, если бы он угодил в грозу, но ни одна из капель не коснулась его лица, сухого, онемевшего. Он понял, что сжимает зубы, - отчаянно, борясь с постылым привкусом и тем невыносимым чувством, когда пружины, шестеренки и прочая начинка его светлой головы вдруг рухнули, пробив его висок и оставив по себе прескверное чувство пустоты, бессильной и звенящей. Чужие пальцы дернули его тем сильней, но он и двинуться не мог, боясь, что его вывернет.
- Эй, Джек!
- Иди ты к черту... - прошипел он, едва не вспомнив слова покрепче, но губы жгло, словно от соли, и говорить было чертовски трудно.
- Хорошо, мой милый.
...Он некстати обернулся. Копна густых волос обрамляла все прежнее нежное личико с невыносимой родинкой посередине правой щечки - большой и от этого нелепой. Заспанные глаза, чей хитроватый прищур был правдив до дна любого из стаканов, которыми впору измерить разговор по душам, - тушь, нелепо угодившая на щеку, все это было пошлым до самого бульварного романа, таким же гадким, низким, неопрятным, как их общие смятые простыни, как одеяло, которым она вознамерилась прикрыть от него свою грудь, - скорее уж, со скуки, чем от светлого воспоминания о приличиях. Ему безумно захотелось одиночества - и отсрочки наступления рассвета до вечера того же дня. Щека его ушла в подушку, сам он дернул одеяло и натянул его, пытаясь сделать вид, что он не слышит.
- Что, все? - спросила она тоном почтовой служащей, перед которой какой-нибудь старик с письмом высчитывает всю свою мелочь, какую он нашел в карманах.
- Конвейер найдешь у Форда*, - огрызнулся он, чуть не вспылив, но в груди его воспламеняться было нечему.
- Я так и думала.
Поставив в неоконченном романе «Фавелл как мужчина» грубую точку, девица потянулась со всей возможной сладостью, спустила с кровати ножку, пробуя холодный пол, как делают купальщицы в бассейнах Голливуда, после чего схватила свой халат и облачилась в него, затянув пояс с таким видом, словно на ночь ее заперли в женском монастыре. Он следил за ней вполглаза: черты ее расплылись, словно у зловещей тени, и вновь сложились в образ, который - страшно вспомнить! - он недавно отлюбил. Явись ему хоть Дитрих*, он бы не повел и бровью, проведя весь день в жарких объятиях с подушкой и повязав высокий лоб, облагороженный первыми залысинами, почетным влажным полотенцем. Лежать на собственной руке было чертовски неудобно - к тому же она успела занеметь под тяжким бременем его нескромной личности. Он глубоко вдохнул, призвав к порядку свой желудок, - и вдруг застыл, охваченный пренеприятным ощущением, словно бы его грудную клетку оцарапали ногтем, намеренно сдирая кожу, но не снаружи, изнутри. Нестерпимая жажда дыхания явилась к нему слишком поздно: плечи содрогнулись, горло сдавил внезапный спазм, и он бесславно рухнул в пустоту, заполненную кашлем, который - так ему казалось - оставит на полу все его легкие. Сколько продлился приступ, он не знал и вспомнить ни за что бы не решился - все кончилось внезапно до обидного, оставив его на спине, в слезах, дрожащим, полумертвым, с остекленевшим взглядом и желанием забыть о том, что он проснулся. Девица, привлеченная событием, глядела на него со скукой - так смотрят второсортное кино.
- Сходил бы к доктору, - бросила она, чиркнув спичкой и затянувшись вульгарней Мэй Уэст*.
- Какое твое дело?..
- Никакого, - призналась она с грубой честностью. - Надеюсь, это не заразно?
- Заразно, - прохрипел он растирая сердце, саднившее, словно свежий ушиб. - Хватает пачки «Честерфилда»* утром...
- Ха, - заметила она, пустив колечко дыма.
- Предпочитаешь «Лаки Страйк»?*
- Только без холостых патронов.
Обмен ядом, по центу порция, позволил ему отдышаться и прийти в себя прежнего. Натянув побольше одеяла, он подарил ей взгляд, невинный и фальшивый, из тех, что шли его глазам, как славный галстук - модному костюму. Сердце по-прежнему саднило, но оказаться в положении развалины перед девицей он не мог - хотя чем дальше, тем у него получалось спасать все меньше положений и все больше попадать в такие, из которых впору выбираться самому. В горле его скреблись все кошки Лондона. Он жалко кашлянул - и проиграл.
- Я ухожу, - предупредила дева, невесть куда сунув окурок.
- Удачи.
- Тебе, дружок, она важней.
Отвернувшись от Фавелла-как-мужчины, словно от кипы нестиранного белья, девица удалилась в коридор. Дверь хлопнула с манерным стуком - так, если бы соломинку, за которую он держался, вдруг сломали надвое. Вообразив себя обиженным, он поджал губы, ухмыльнулся и представил, как паршиво выглядит, - бледнее мертвеца, со взмокшим лбом. Видел он скверно, соображал тем хуже, а рубашка с брюками лежали на двух разных стульях, словно Сцилла и Харибда, явив собою зрелище, которому бы ужаснулась любая домовитая хозяюшка. По счастью, он был совершенно одинок. Нокаутировав подушку, он отыскал прогретое местечко и вознамерился доспать все время, потраченное им на девицу - и впустую, но что-то было не на месте в его ноющей груди. Он растянулся на спине, обозревая потолок, как смотрят на прокисшую сметану. Все было серым, словно выцветшие простыни, - пустым и светлым, пыльным в неподвижности, последним, смятым, неизбежно преходящим, как и сон, и многие другие вещи. Завернувшись в одеяло - и почувствовав себя античней Рима, он прескверно убедил себя совершить утренний подъем.
Бегство британцев из Дюнкерка*, намедни прогремевшее в газетах, не выглядело и вполовину так постыдно, как путешествие до ванной. Стены вознамерились сложиться, побив одна другую, словно карты, - но хвататься больше было не за что, и он позволил упрятать себя в ту же колоду. Изжелта-грязный свет, рожденной ветхой лампочкой среди роскошной паутины, был нестерпимо глух. Раздвинув полотенца, вывешенные на леске, - сухие, мокрые, смятые, несмятые, - он сощурился, мельком взглянул на себя в зеркало и приналег на ржавый кран, который ответил ему заунывным свистом. Дождавшись, пока стечет вода - безоговорочно холодная, с гадливой примесью всего того, что прохудилось в трубах, - он плеснул ее в лицо, дважды, трижды, словно пытаясь смыть свое же отражение, но прежние морщины донимали его на ощупь. Он улыбнулся, бледно, с горьким привкусом, словно чертовски пьяный тип, влетевший в светофор, едва успев нажать на газ. Ни бритва, ни зубная щетка не вызвали в его душе тот светлый пламень, который красит джентльмена - и красавцев из рекламы очередного средства для бритья, к которым так и липнут девы с большим бюстом. Смыв память об ушедшей ночи, он снова сверил себя с зеркалом. На шее, чуть пониже уха, алел один из поцелуев, которыми девица, согревшая его простыни, впилась в него, даже исчезнув из квартиры. Он сдернул полотенце, растер им шею и хотел вернуть обратно - но пальцы его не слушались, словно увязнув в дегте. Правую щеку, еще недавно ледяную, обожгло с той каверзной внезапностью, как если бы по ней чиркнули спичкой. Зажмурившись, он выждал несколько мгновений, сжал полотенце, поднес его к лицу и крепко сдавил нос. Он не любил багровый цвет, питая еще меньше радости, когда обозревал свою же кровь, но мысли его прояснились, а стены больше не желали пуститься в пляс или некстати рухнуть.
- Продолжай-ка улыбаться*, - повторил он вслед за Верой Линн, только затем, чтобы проверить, как это у него получится, и покинул ванную с тем же бесславным смирением, с каким в нее пришел.