Персонажи: Дэвид Копперфильд, Эдвард Мердстоун
Жанр: драма; АУ
Рейтинг: G
От автора: По фильму David Copperfield (1935).
***
No-one will hear them complain*
182.. г.
Вспышка молнии сверкнула в небе - словно папье-маше, пробитое острым кончиком пера. Дождь бил по крыше, грубо и настойчиво, бросая пригоршни свинцовых капель в окошко экипажа, застигнутого бурей. Наблюдая буйство стихии, взрослый человек - добавим, несколько стесненный в средствах - невольно вспомнил бы о кредиторах, их настырности, неотвратимости расплаты, после чего достал бы табакерку, чтобы утешиться щепоткой удовольствия, обыденного и доступного, не в пример призраку счастья, который, поселившись в доме, может растаять с наступлением рассвета, а может и греметь цепями, в которые так часто попадает легковерная, наивная любовь. Волнения и беды взрослых скучны и непонятны детям: они - их содержатели, наставники - всенепременно забивают себе голову сущим вздором и путаницей, теряются, боятся, плачут по самым глупым поводам и, кажется, совсем забыли разницу между словами «да» и «нет». Их можно было бы жалеть, не будь они безжалостны, - им можно было бы помочь, если бы сами они знали, почему в их сердце так мало места для любви.
...Дэвид переживал ненастье с той неподдельной глубиной, когда горе, неизвестность и превратности погоды смешались воедино. События пустого и вместе с тем насыщенного дня казались смятыми страницами, которые он нехотя пытался развернуть: грубый толчок в плечо - удушливая тяжесть одеяла - голос над ухом, неприятный, с хрипотцой - раннее утро в щели между гардинами - шкаф, выпотрошенный, словно птица - он даже помнил, как рукав рубашки свисал из ящика, будто кусок тряпичной куклы, - все это случилось, как во сне, да и сам он почти спал и расстроился, прежде всего, потому, что его разбудили и вытащили из теплой постели. Умытый, одетый и кое-как причесанный, он долго стоял у незнакомого чемодана - его определили посреди гостиной, как и Дэвида, забросив их обоих. Сначала он зевал, тихонько, прикрывая рот ладонью, потом, устав от одиночества и напускных приличий, больше не стеснялся. Дом словно опустел: где-то слышались шаги, кто-то говорил, переходя из комнаты в комнату, - все это казалось таким же отдаленным, словно шум за стеной у соседей, - затем хлопнули дверью, по лестнице слетел стук каблуков, в нос ударил запах табака, который, словно моль, въелся в одежду, и одиночеству настал конец - за ним пришли.
Его препроводили на улицу - раньше он и не знал, что кроется за этим словом и до чего же это неприятно. Дождь только начинался: вздрогнув, он поежился от первых капель, проникших за шиворот, но тут его бесцеремонно подхватили руки в замшевых перчатках, - Дэвид научился ненавидеть эти руки и никогда бы не поверил в их мягкость, как не верят вкрадчивости тигра, - сунули мальчишку в экипаж и несколько поспешно прикрыли дверцу, словно бы он мог сбежать, словно бы ему было куда пойти. Сквозь запыленное стекло он видел, как высокий, грузный мужчина, одетый неопрятно, с малинового цвета щеками и носом, - их кучер, - тащит чемодан, преследуемый тенью, от которой Дэвиду хотелось отвернуться. Ему почудилось, что ехать он будет сам, но надежды гибнут рано, как и люди: когда чемодан был привязан, дверь дома - закрыта, а одна из лошадей брезгливо фыркнула, предчувствуя щелчок кнута, дверца открылась и хлопнула, оставив Дэвида наедине с тем человеком, которого - будь его воля - он никогда не захотел бы видеть. Они едут в Лондон - вот и все, что он успел узнать.
Сперва его пугала молния - он помнил, как однажды она попала в дерево, и дерево сгорело, а сам он побывал на пепелище, забрав с собой немного угольков, и разрисовал всю стену под окном гостиной. Пегготи - отшлепав его, но весьма добродушно - просила рассказать, что за животных он «изобразил»: это слово он извлек из брошюры о парижской выставке искусств и с тех самых пор им хвастался, как юрист - почетной грамотой. Сегодня же ему казалось, будто бы сама природа, вооружившись угольком и мелом, пытается нарисовать ему картину страха, беспокойства, одиночества: тени деревьев проносились мимо, отплясывая черный танец, - а между ними, пустота полей, словно огромное бушующее море, в котором можно утонуть. Зажмурившись, он явственно представил, как грязь летит из-под копыт их лошадей, а кучер, вымокший, продрогший, бьет их хлыстом в попытке отомстить за непогоду таким же, как и он, невинным ее жертвам. Будь он кучером, - думал мальчишка, подняв ворот, чтобы меньше видеть вспышек света, тонких и пронзительных, - стал бы он таким же кучером, как и все: грубоватым, неотесанным, всегда готовым бросить крепкое словцо и хлебнуть в таверне горячительного, - или остался бы собою прежним, вопреки ненастью и лошадям, которые, быть может, сбиты с толку разбушевавшейся стихией и погибнут, реши он бросить повода и кнут?.. От этих мыслей ему стало вдвое холодней: смотреть в окошко он боялся, - еще больше, на попутчика, - вот и сидел, опустив голову и все разглядывая башмаки. Лишь изредка неосторожное движение - или невольное постукивание тростью, отчего Дэвид незамедлительно сжимался - напоминали о присутствии того, кто заказал, поездку, экипаж и, кажется, саму грозу.
...Эдвард Мердстоун - вдовец, хозяин предприятия, привыкший выглядеть ровно настолько, сколько вмещала его чековая книжка - был человеком средних лет, что можно было бы оспорить, задумай кто-нибудь ему польстить. Неоспоримым было то, что мистер Мердстоун - Дэвид не мог назвать его по имени - владел точеным римским профилем, который, может статься, промелькнул на какой-нибудь древней монете. Было в нем и то, что юный Копперфильд никак не смог бы осознать: мистер Мердстоун умел нравиться женщинам, привлекая их не только правильностью черт, но и налетом того, что так несправедливо зовут дикостью, предполагая низость, торжество инстинктов над рассудком. Ничего «дикого» в нем не было: подобной самодисциплиной и безупречным воспитанием мог бы гордиться и служитель культа, но густые брови и шевелюра, бунтовавшая против расчески и неизменно напомаженная, немного нарушали его фабричный, безупречный вид стихийной ноткой. Для мальчишки он, к несчастью, был еще и отчимом - что ничуть не сблизило этих людей, напротив, воспитав в них ненависть друг к другу.
Он никогда не видел мистера Мердстоуна за каким-нибудь занятием, которое могло бы намекнуть: да, это человек. Все, что он делал, делали литературные герои, редкие гости матушки и, кажется, вся Англия: он ездил верхом, курил трубку, читал взрослые книги о торговле, экономике и какие-то романы, в которых постоянно что-то думали, куда-то ехали и с кем-то говорили - иногда женились, но это их не выручало, - мог пропустить бокал-другой вина, предпочитая белое, с тем умудренным видом, словно он один в нем знает толк, ложился спать около десяти и поднимался ровно в шесть, что было так же неизбежно и естественно, как сам рассвет или закат. Владея домом Копперфильдов и, кажется, арендовав их души, он поселился в комнате у лестницы, соседней с бывшей комнатой отца, - в последнюю он никогда не заходил, и вовсе заперев на ключ. Спуститься вниз, не миновав его двери, было нельзя: днем он пользовался этим, чтобы следить за домашними, ночью пресекал поползновения к побегу одной мыслью о том, что он здесь и может изловить преступника. Однажды, не сумев уснуть после крепкой порки, давно уже равнявшейся занятиям, - мистер Мердстоун был человек удивительной памяти, способный вызубрить учебник целиком, что не всегда давалось его ближним, - Дэвид осмелился тихонько выглянуть наружу: ему почудилось, он слышит в коридоре странные шаги.
Явись к ним вор, его большие ожидания скорее бы оправдало серебро, закрытое внизу, в буфете, где нет хозяев, зато имеется дверь кухни. Другие обитатели дома были напрочь лишены привычки устраивать ночные хождения и вообще подниматься с постели в неурочный час. Рискуя бóльшим, что грозило бы ему в другой семье при равных обстоятельствах, он увидал мамину комнату открытой. Яркий свет настольной лампы - желтый лоскут на плотном покрывале тьмы - достиг и коридора: это пятно пересекла фигура, облаченная в домашний халат, и вновь исчезла в полумраке, направляясь к лестнице. Дэвид не мог не узнать отчима - пожалуй, невозможность его спутать ни с кем иным была единственным, что оправдало узнавание: волосы были растрепаны, что делало его моложе и живее, - плечи ссутулились, - впрочем, и это не могло нарушить безупречности осанки, - лицо казалось маской, на которой прописаны совсем не те черты, которые она должна изображать, скрыв под собой лицо актера. Став спиной к яркому свету, он запрокинул голову, а после опустил ее, дважды коснувшись основанием ладони лестничных перил. Его позвали: он ответил неловким, резким жестом, словно пытаясь вытрясти воду из уха, - мягкая, встревоженная просьба, в которой только и было, что его имя, повторилась - он обернулся, сунул руки в карманы халата, расправил плечи и вошел.
Свет у них горел еще долго: через две четверти часа Дэвид вновь покинул свою комнату, гонимый любопытством и волнением. Прильнув к двери, он услыхал знакомый голос, который отчеканивал каждое слово, будь то чтение морали или простая, никчемная беседа. Сами слова он разобрать не мог и потому решил вернуться - когда на полпути его застиг пренеприятный шум от петель, вслед за которым коридор разбила надвое все прежняя яркая полоса, в свою очередь, разбитая долговязой тенью отчима. Невольный, безотчетный страх пригвоздил Дэвида к месту - впрочем, успей он скрыться, и не увидел бы, что отчим пребывал все в прежнем настроении и, кажется, был бледен так, что это было ясно по одной походке, а волосы, в которые он вцепился, словно пересыпали морским песком и высушили, не отмывая. Увидеть больше он не смог - так как домашняя туфля, подхваченная с виртуозной скоростью, влетела в стену возле его уха.
На следующий день к ним явился доктор - Дэвид знал его как «приятеля» отчима, который, кажется, был с ним на более широкой ноге, чем основная масса человечества. Укрывшись за диваном и тревожно наблюдая гостя, он гадал, что же могло привести врача в их дом: события минувшей ночи были слишком непонятны, а утром он не встретил нездоровой суеты. Взойдя по лестнице со странной фамильярностью, служитель медицины постучал в дверь отчима - только сейчас Дэвид припомнил, что не видел его с самой ночи: кажется, он даже не спускался к завтраку, который честным образом проспал мальчишка. Спустя полминуты - или половину вечности, ему открыл мистер Мердстоун, - безупречно одетый, с очень тщательно повязанным шейным платком, - и вместе они вошли в комнату матушки. Дэвид разглядывал дверь, пока глаза не заслезились: ночью она пугала его, будучи открытой, теперь же казалась тюремной стеной. Наконец, щелкнула ручка - вслед за этим показалось плечо доктора, который с кем-то говорил, а после - и сам отчим: будучи холодным человеком от природы, он показался Дэвиду едва ли не фигурой изо льда - одни лишь пальцы двигались, нырнув во внутренний карман, затем, во внешний, тогда как носовой платок все это время был зажат в другой руке, чего он словно бы не чувствовал. Дверь медленно закрылась за их спинами: отчим отправился к себе, доктор спустился вниз все с той же мрачной фамильярностью, и сцена опустела. Это случилось меньше года тому назад - теперь же он остался сиротой.
...Воспоминания способны иссушить любую душу, даже во время сильного дождя. Сопротивляться правде жизни глупо - но глупость взрослого, будь то слепота гордыни, жар страсти или жадность себялюбия, не может быть сравнима с ребяческим желанием перечеркнуть законы мира во имя исправления всего одной ошибки, увенчанной несчастьем, болью, одиночеством. Ни дети, ни влюбленные не в силах выдержать диктата правды: что им слова о неизбежности, о том, что каждому природа отвела одну и ту же участь, если целый мир для них - любимый человек, и без него они обречены на вечное ненастье, пока их сердце не заполнит новая любовь? Дэвид не хотел, не мог думать о том, кто был виновен в смерти матери: если бы не свадьба, не бездушность этого человека, только и знавшего, что правила, приличия и кодексы, - если бы не отец, который навсегда оставил их, тем самым допустив, чтобы его любимая супруга попалась в когти тигра с постной физиономией, - если бы не это, он никогда бы не расстался с матушкой и никогда бы не был вынужден делить память о ней с тираном и мучителем. Однако грусть не вечна - как и ненависть с обидой, а уж такая добрая душа, как юный Копперфильд, только обучалась нелюбви и злости, отчаянно не успевая по предмету. Усталость окатила его волной продрогшего безразличия и к отчиму, и к самой поездке: пусть будет, что будет, решил он, заключив о вредности детского страха, и украдкой поглядел на грозную - особенно в грозу - фигуру мистера Мердстоуна.
Эдвард Мердстоун, вдовец, хозяин предприятия «Мердстоун-Гринби» и нескольких заблудших душ, был неподвижен - как часто с ним случалось, и внутренне, и внешне. Твидовое пальто сидело на нем, будто на деревянном манекене, при этом выглядя таким свежим и безупречным, словно и не покидало магазин. Красивый галстук черного шелка был повязан под самый подбородок, а воротник рубашки, накрахмаленный до образцовой твердости, казался Дэвиду двумя акульими клыками. Цилиндр был возложен на сиденье: густая шевелюра, приведенная в порядок его собственным усилием, выдавала человека, далекого от потрясений жизни, - включая траур, который, может статься, он носил лишь для того, чтобы такого, как он, джентльмена было не в чем упрекнуть. С каждой новой вспышкой его тень - высокая и тонкая, словно очерченная тушью - ложилась на обивку за спиной и так же быстро исчезала.
Мельком поглядывая на его лицо, Дэвид заметил, что кажется оно тем больше строгим и безжизненным. Тяжелые веки, которые он привык видеть опущенными, словно у отчима часто болели глаза, - за исключением тех случаев, когда он смотрел на Дэвида, словно хищник, готовый расправиться с чужим детенышем, - казались и вовсе неподвижными: они лишь изредка подергивались, словно от электричества, способного оживить мертвое. Рот его скривился в странной гримасе, похожей на сухое отвращение, - черты лица, поэтому, напоминали слепок, который решено было признать оригиналом. Когда их взгляды встретились, несвоевременно, неловко, - оба решили выглянуть наружу при новой пронзительной вспышке, - мистер Мердстоун тем больше поджал губы, словно Дэвид готовился сказать ему что-нибудь такое, на что у него должен быть готов неоспоримый ответ и чему он ни в коем случае не будет поддаваться. Отвернувшись друг от друга, они снова погрузились каждый в свои мысли - о себе ли, о ненастье, о тех, кто был им дорог, или тех, с кем можно быть холодным, неживым и равнодушным.
И все же Дэвид чувствовал: случились перемены. Единожды придя в движение, отчим уже не мог вернуться к своей привычной позе - брови его нахмурились, губы едва заметно дрогнули, словно он был канатоходец, которого пытаются отвлечь и сбить. Стянув перчатку привычным своим жестом - быстро и хлестко, - он выхватил платок из-за пазухи, прижал ко лбу и чуть отнял ладонь, будто бы голова его раскалывалась от одного прикосновения. Дэвид мельком взглянул на его пальцы - какими тонкими они казались, и сколько силы было в них, когда очередные «воспитательные меры» оканчивались избиением чужого для него ребенка. Сунув платок совсем не в тот карман, откуда он был вынут, отчим коснулся шеи, тут же отдернул руку, - именно этим словом можно было описать то нервное движение, заставшее свидетеля врасплох, - после чего излишне медленно, и потому фальшиво, взялся за пуговицы, расстегнул их, вывернулся из рукавов и несколько небрежно отбросил пальто зá спину. Знакомый Дэвиду прокуренный сюртук был так же безупречен и безличен, как и все, что этот человек присваивал или использовал, - только траурная повязка на его плече могла встревожить сироту, не успевшего даже проститься с матерью: в час ее смерти рядом был лишь отчим, которого она несмело звала «Эдвард» - как той далекой ночью, когда за дверью горел свет, когда он был еще не одинок.
Он не заметил, что за ним следили - пристально, не отрываясь, как хищный зверь, нашедший жертву. Почувствовав этот пронзительный, опасный взгляд, он замер - выдав себя излишним любопытством - и подумал, что разглядывать несносную повязку, должно быть, дурной тон. Чувство вины, к которому он был приучен, заставило его с испугом поглядеть на отчима - и затаенный страх воспламенился, будто бы от искры: на него смотрели глаза больного лихорадкой - с багровыми прожилками, блестящие и неподвижные, словно стекло, смоченное водой. Дэвид скорее бы поверил в болезнь, которую он сам и выдумал, чем допустил бы правду: в этот самый миг отчим вцепился в трость с таким лицом, что пасынок отпрянул в остром, словно боль, предчувствии удара - но пальцы отчима не двинулись, и сам он будто бы оцепенел. Они смотрели друг на друга, не смея ни приблизиться, ни отдалиться, ни прервать то напряжение, которое сковало их, готовясь разразиться молнией - или погаснуть, обратившись в пепел.
Последнее произошло. Худая, долговязая фигура - он казался мальчишкой, едва успевшим кончить школу, - изогнулась в неподвижном, ужасающем отчаянии, словно у бедняги, который, задумав свести счеты с жизнью, перегнулся через парапет и смотрит в бушующие воды, не в силах совладать со страхом или простить себя за то, что привело его к печальному концу. Плечи его дрогнули - так, словно он не мог дышать, - и в следующий миг он разрыдался, жалкий, сломленный, пустая тень от человека. Одна рука его скользнула вниз, повиснув плетью, - другая хваталась за трость, его последнюю опору в рухнувшем, разбитом мире. Он был несчастен - так глубоко и искренне, что даже жалость показалась бы жестокой.
Испуг, заставив бы другого оцепенеть - или бежать, не будь они заперты в карете среди ненастья и глухого грохота колес, - толкнул Дэвида на шаг, который сам он бы не смог понять, но который казался ему верным и необходимым. Стараясь не упасть, он осторожно перебрался к отчиму: между ними был цилиндр, который Дэвид взял в руки и отставил прочь, затем тихонько ухватился за рукав - каким непроницаемым и грубым был его сюртук! - и прижался к нему, дрожа от сильного волнения, но вместе с этим чувствуя себя необычайно взрослым, если взрослеют, понимая чужую боль и научившись отказаться от своей. Ему было страшно видеть лицо отчима: вот-вот, казалось, он поднимет голову, и нестерпимая маска бессердечности, насмешки вновь отпугнет от человека, раздавленного камнем, что лег на его душу. Вместо этого он видел растерянность, смущение, неловкость: отчим казался ему старшим братом, совсем еще юнцом - так изменился человек, обычно скованный высокомерием и скукой, сейчас же словно бы вернувшийся в тот день, когда живое, молодое сердце вдруг начало стареть не по годам. Любовь и понимание, сочувствие - он привык считать их роскошью, он сам не допускал их и не мог позволить, чтобы другие проявили к нему щедрость. Теперь же он казался Дэвиду чужим - впрочем, и Дэвид, решивший сжалиться над тем, кого он ненавидел всей душой, был для него уже не прежним испорченным мальчишкой, которого он пытался воспитать. Отчим запрокинул голову - таким знакомым жестом, - но не отдернул руку и позволил себя обнять: мальчишка, чувствуя всем телом дрожь, готовую окончиться еще одним постыдным срывом, внезапно для себя взглянул на него так, как смотрел бы на отца, - отчего мистер Мердстоун, не желавший заводить детей, но беспощадный к своим же слабостям и страхам, вдруг подхватил пальто, набросил на себя одним плечом, а другим укрыл Дэвида и притянул его к себе. Гром, непогода, дождь и тени, по-прежнему очерченные мелом и углем, - все это показалось Дэвиду далеким, скучным и неважным: он знал, что одиночество, которого он так боялся, больше его не потревожит, - еще он знал, что в сердце взрослого не так уж мало места для любви.
...Спустя всего лишь четверть часа он уснул. Отчим, заметив это, склонил голову и прижался щекой к его макушке - так неуверенно и осторожно, как тот, кто ищет брод на незнакомой реке. Губ его коснулась нервная улыбка, которую он и не старался прятать. За поворотом показались первые огни.
____________________
Примечания:
* No-one will hear... - Jefferson Airplane "Freedom".