Персонажи: гражданин Шовлен, Маргерит Блейкни и др.
Жанр: драма
Рейтинг: PG
От автора: Очередной вклад в серию историй про «дождь», разбросанных по разным эпохам. Вдохновлено фиком Яртур о жизни Шовлена в Англии, куда его вывез сэр Перси Блейкни.
***
179.. год
- Арман?
Он не ответил - не слышал или не хотел услышать ее голос. Приподняв юбки, леди Блейкни миновала бурелом, который позавчерашний ветер оставил на садовой тропке: гроза была ужасной, она благодарила провидение за то, что Перси встретил ее дома, а не в пути через пролив или в грязном, прохудившемся сарае на французском берегу. Сегодня же было тепло - слишком жарко для октября, слишком красиво и спокойно, чтобы сказка, в которой она жила с тех пор, как муж вернулся к ней, оставив подвиги, вдруг перестала быть прекрасной явью. Даже сейчас, лавируя между сбитыми ветками с легкостью ребенка и грацией актрисы, она не могла не думать о том, что конец великой - и ужасной - Революции был ниспослан свыше, чтобы избавить ее от нестерпимого волнения, от жгучей боли ожидания, от бессонных ночей в холодном, пустом доме, когда ее супруг, благороднейший из живущих, спасал невинных от страшной и жестокой казни. Но разве сможет женщина, влюбленная всем сердцем, допустить ту мысль, что есть на свете хоть один, чья жизнь была бы ей дороже, чем жизнь возлюбленного? Осень года 1794-го стала ее весной: даже дожди и грозы больше не казались ей такими гадкими, унылыми и нестерпимыми, и никогда прежде она не любила Англию так, как сейчас, - милая, старая Англия, в которой патриот не превратится в кровожадное чудовище, а предписания закона - в наказание без преступления. Отними у палача веревку - что останется, кроме жалкого обломка человечности, да и то, сомнительной?..
...Щуплая фигурка в безупречном черном сюртуке выглядела осиротело, едва ли не чуждо среди осенних красок. Бывший гражданин Шовлен, ныне - маркиз де Шовлен, или Шовлен, как вам будет угодно, был всецело поглощен своим занятием - он ворошил носком туфли кучу опалых листьев, желтых и багровых, наблюдая за своими же движениями так, словно бы их делал кто-то со стороны. Вопреки заботе и вниманию, которые оказали ему в Ричмонде, он выглядел таким же осунувшимся и бледным, как и в тот день, когда сэр Перси привез его в экипаже с занавешенными окнами, - она поверить не могла, что видит того самого Шовлена, который однажды едва не отправил ее на казнь, а ныне был тенью самого себя, тенью режима, которому судилось пасть, как и любому, что преступно, в мире, не чуждом справедливости. Ей все чаще казалось, что он болен и скрывает это не только от ненавистной ему супружеской четы, но и от самого себя. Они общались редко: он предпочитал молчать и осаждал ее краткими фразами, полными холодной и бездушной вежливости, не подпуская ближе, чем предписано хорошим тоном. О себе он никогда не говорил.
- Арман? - повторила она.
Он вздрогнул, - по-настоящему, внезапно, - вскинул голову и сощурился. Вспомнив, каким острым и пристальным был раньше его взгляд, она ощутила искреннее, жгучее сочувствие: глаза его потухли, словно помутнев от слез, которых никто и никогда не видел. Узнав в ней леди Блейкни, он тут же охладел ко всему миру - скрестил на груди руки, чуть расправил плечи, хотя тут же их ссутулил, и стал к ней вполоборота: его забавный, чуть вздернутый нос, густые волосы с заметной проседью, глубокая морщинка между бровей - все это казалось сошедшим с холста художника, который рисовал, теряя всякий интерес к портрету и, наконец, утратил его полностью. В былое время он владел железным самообладанием: эмоции служили ему, а не наоборот, - сейчас же его лицо подергивалось всякий раз, когда он поддавался чувствам.
- Леди Блейкни?
- Я вам помешала?
- Нет.
Решив, что ответ слишком уж краток, он пояснил:
- Я убиваю время. Раньше я убивал людей. Пожалуй, это к лучшему.
Снова поддев листья, он разбросал их тонким и насмешливым движением - как в прошлом, когда его язвительные шутки были опасней гильотины, разрушая смелость женщины, не раз бывавшей у него в плену. Так просто - и так глупо: одни вещи не прощаются всю жизнь, другие - уходят без следа, словно бы не было Республики, угрозы, казней и коварства, не было Шовлена, который наслаждался, мучая ее и Перси, - был только маленький маркиз, некогда посещавший ее салон. Пока она молчала, Шовлен нашел среди пестрой кучи один багровый лист и чуть касался его тросточкой, двигая то вправо, то влево. На губах его застыла тень мучительной улыбки - улыбнись он, и лицо сказалось бы гримасой.
- Я совсем не скучаю о лете, - произнесла она, нарочито вздохнув. - Подумать только: мне впервые нравится осень. Вы еще не отвыкли от Парижа, а я давно живу среди туманов и дождей...
Она взглянула на него, ожидая, что он подхватит эту нить. Он долго изучал тыльную сторону ладони, после чего заметил:
- Вы любите не осень.
- Тогда что же?
- Тальена и Фуше.
Его пальцы сжались. Совладав с собой, он сложил узкие ладони поверх трости и взглянул на нее, неожиданно пристально.
- Вы любите мир и покой.
- Это правда.
- Я никогда их не любил.
Он смотрел на нее снизу вверх - в другое время она нашла бы несколько забавным то, что грозный гражданин Шовлен был ниже ее на пару дюймов, но сейчас, когда весь мир смотрел с высокомерием, брезгливостью на щуплого француза, ей хотелось, чтобы все было иначе.
- Должно быть, вы любили лето.
Он бегло коснулся век и взглянул на нее с тенью былой любви к словесным поединкам.
- Летом, леди Блейкни, я ловил бабочек.
- Зачем вы это делали? - невпопад спросила она.
- Зачем?
Он криво усмехнулся.
- Я больше не знаю ответа на этот вопрос.
Тишина казалась ей невыносимой. Они словно стояли на разных берегах, и там, где между ними был плохенький, но мост, теперь зияла пропасть: она боялась заступить за ту черту, когда невольно вскроет все свежие раны его измученной души.
- Послушайте, Арман...
Имя его звучало непривычно, но звать его Шовленом - боже упаси, еще и одной из тех шутливых кличек, которые выдумал ее супруг - она бы не смогла.
- Что, если нам куда-нибудь да съездить? Вы, кажется, совсем не видели окрестностей - а, между прочим, в Англии есть чудные холмы и маленькие речки, через которые можно перешагнуть. Вот увидите, у нас красиво: вам понравится.
Он поглядел на нее, коротко и сухо.
- Ваш... муж этого не одобрит.
Пропустив мимо ушей те ужасные интонации, с которыми он намекнул на Перси, Маргерит подхватила его руку.
- Милый Арман: вам кажется, что вы - его пленник, но вы также и мой гость.
- Ваш... муж, леди Блейкни, всего лишь хочет оградить меня от гнева демоса. Говорят...
Улыбка его стала чуть живее, если живостью можно считать злорадство.
- ...говорят, что в Англии не любят бывших членов бывшего Комитета безопасности бывшего свободного общества.
- Ах, вот еще! - парировала она с упрямством. - Никто вас не заметит: мы отправимся к моей подруге, а она принимает всех и никогда не спросит вас, в каком же бывшем комитете вы состояли при Республике.
Он протер глаза ладонью. Словив ее взгляд, наполовину любопытный, наполовину взволнованный, он стушевался - так, кажется, любили говорить - и пояснил:
- Это пройдет.
- Что с вами случилось?
- Ничего.
Он вздернул подбородок.
- Я слишком долго стоял на ветру, леди Блейкни.
- Вы не откажетесь?
- Советую вам слушаться... супруга.
- Я прошу вас.
- Это ничего не изменит, - отрезал он. - Совершенно ничего.
- Так вы согласны ехать?
Он пожал плечами - или дернул ими, как угодно.
- Делайте со мной все, что хотите.
***
Кэт была «душкой» - настоящей, из романов, если принять этот забавный парадокс. Ей нельзя было дать больше семнадцати лет, хоть они с Маргерит были ровесницы, - с людьми из общества и вне общества она вела себя открыто, по наитию бурных чувств, которые владели ей так сильно, как алчным человеком владеет жажда наживы, а полководцем - жажда побед и славы. Когда дворецкий с истинно английской чопорностью осведомился, как представить нежданных, но желанных гостей, Маргерит не оставалось ничего, как с улыбкой сообщить, что прибыли «леди Блейкни и ее добрый друг».
Слыхав о Шовлене разве что из сплетен да кривотолков, Кэт с удовольствием приняла правила игры - она встречала и провожала его как доброго старого друга, а леди Блейкни дарила ей взгляды, полные благодарности и восхищения ее отзывчивым сердцем и живой душой. Встретив ее и Шовлена, Кэт первым делом схватила руки француза и восторженно их разглядывала - ей казалось, она впервые видит у мужчины такие хрупкие, нежные руки и тонкие, почти иссушенные пальцы. Шовлен - опешив от внимания к его персоне, которую давно забросили, забыли, казнили даже память о нем - был поначалу скован и едва ли говорил, но искреннее расположение, которое умела внушать Кэт, побороло и его неприятие англичан, и отчаянье, и равнодушие. Он по-прежнему был вежлив и сдержан, но с готовностью участвовал в их позднем чаепитии и даже согласился сыграть в одну из шуточных карточных игр, которые так славно знала Кэт. По окончании хозяйка сообщила, что играют они на поцелуй.
Леди Блейкни была в выигрыше - маркиз постыдно проиграл, так как не был силен в том, что зависело не от его смекалки, а от прихоти фортуны. Кэт заверила Шовлена, что ничего предосудительного в этой забаве нет и быть не может - ее подруга промолчала, не смея разрушать волшебную идиллию веселья и легкости, но в глубине души ей стало чуточку не по себе. Француз опустил голову и тихонько кашлянул: лицо его, от щек и до ушей, побагровело - тогда, склонившись к леди Блейкни, он чуть коснулся ее щеки и незамедлительно подался назад, словно не веря, что это происходит с ним и наяву. В один момент этой вымученной платы за проигрыш их взгляды встретились: никогда прежде Маргерит не видела своего друга - или же врага - так близко, и ей внезапно показалось, что чем ближе он, тем меньше она знает человека, скрытого за маской строгости и равнодушия. Палач или маркиз - бессердечный якобинец или смущенный, опешивший юноша, который живет в каждом из тех, кому отказано в праве на молодость? Кэт, умилительно смеясь, позволила себе несколько шуток насчет французов и любовников, а бывший гражданин бывшей Республики, вряд ли знавший на своем веку слишком уж много женского внимания, держался за платок, словно один он мог помочь ему не сгинуть от стыда, смущения и прочих чувств. Остаток вечера они провели, болтая обо всем и ни о чем: Шовлен был умным собеседником и при желании - что случалось с ним довольно редко - мог занять компанию любого толку, исключая санкюлотов, с которыми пришлось бы, как Эберу, говорить на их же языке и теми же словами. Странная отрешенность от собственной же отрешенности, от равнодушия, глухого неприятия вещей и бессильного смирения со всем, чего не изменить и не вернуть, владела им в тот вечер. Покидая дом подруги, леди Блейкни задумалась над тем, смогла ли она переломить ту истощенность душевных сил, которой был подвержен ее гость. Время покажет, решила она, - нужно надеяться на лучшее.
***
Дорога домой лежала сквозь темные улицы и легкую усталость, которая следует за несколькими часами развлечений и приятных разговоров. Ночь была душной: леди Блейкни отрешенно вертела в руках веер, но раскрывать его ей не хотелось. Шовлен держался за переносицу и, кажется, был снова несчастен - или же у него разболелась голова от стольких событий, вдруг свалившихся на бедного, позабытого француза. Ехали они быстро - так не похоже на Энтони, который всегда казался ей слишком уж осторожным для кучера, по крайней мере, рядом с Перси: когда ее супруг правил четверкой, ей порою чудилось, что карета вот-вот оторвется от земли и полетит. При мысли о нем ей стало стыдно - не за то, что она так вольно распорядилась досугом их пленника, а за то, что не предупредила его даже запиской: она нечасто выезжала из дому так поздно и в одиночестве. В мысли ее вкралась тишина - ни стука копыт, ни грохота колес. Кажется, они остановились.
Маргерит насторожила не столько остановка, сколько лицо ее попутчика. Даже впервые отправившись по пути, известному леди Блейкни, Шовлен запомнил время путешествия - как оказалось, он был верен прежним своим привычкам - и знал, что вернуться так быстро они бы не смогли, правь экипажем хоть сам черт. Глаза его вернули ясность: взгляд касался посторонних предметов, ни на чем не задерживаясь и выдавая острую работу мысли. Подавшись вперед, он хотел ей что-то сообщить, но смолк, услышав звук шагов.
- Что случилось, Энтони?
Человек, открывший дверцу, меньше всего походил на ее кучера. Долговязый, ссутуленный, с глазами, большими и пугающе неподвижными, - слишком красивый для бандита, слишком грубый для приятельского розыгрыша. Он смотрел на них, жадно и в то же время отстраненно. В его руке был пистолет.
Черты Шовлена обострились. Его спутнице не было известно то, что понял бывший гражданин Республики и один из вдохновителей террора: перед ним был Эдмон де Бруа, старший брат Шарля де Бруа, чья история мгновенно воскресла в его памяти, словно бы перед ним открыли книгу и ткнули пальцем в нужную главу. Шарль де Бруа был агентом Республики в роялистском подполье: он сумел предотвратить то покушение на Робеспьера, которое неведомо историкам, а также выявил немало засланных австрийцами шпионов, чем оказал свободной Франции незаменимую услугу. Восстание в Вандее стало роковым для умного и изворотливого аристократа, по юности и неосмотрительности доверившегося Революции: его разоблачили и схватили - он бежал, чудом спасаясь от бесчисленных опасностей, и вернулся с ценными сведениями - однако бывший шпион есть мертвый шпион, как сочли руководители Республики, поэтому Шовлену надлежало выяснить все то, чем еще мог быть богат Шарль, а после избавиться от ненужного свидетеля событий, которым также не найдется места в истории.
Зная, что Шарль и слова не скажет, если поймет, что обречен, Шовлен - в частной и тонко подстроенной беседе с узником - предложил ему побег в Англию в обмен на доступ к высокопоставленным австрийцам, которые помогут ему, Шовлену, перебраться за границу и неплохо устроиться близ чужой кормушки. Действовать пришлось осмотрительно: о деле Шарля знала лишь верхушка, остальные вполне могли уличить самого Шовлена в контрреволюционной деятельности и сдать его властям как подлого шпиона. Впрочем, такта и смекалки ему было не занимать - он даже переправил старшего брата Шарля на заветный остров, о чем младшему брату доложили по тайным и проверенным каналам: тогда Шарль выложил все то, что от него хотели, и Шовлен, посчитав дело оконченным, обвинил его в предательстве и сдал в руки охраны республиканской тюрьмы. Охрана, отличаясь неразборчивостью средств, избила Шарля до полусмерти и оставила истекать кровью посреди тюремного двора. Так он и умер: возможно, весть о его смерти могла принять тот вид, что Шовлен сам пожелал ему гибели в муках, что, впрочем, было лишь фантазией - он был ужасно равнодушен к чужим поступкам, вот и все. Судьба того, чью голову востребовала Революция, занимала его лишь тогда, когда ему было необходимо: он знал, что и его однажды могут обвинить во всех грехах и судьба его будет плачевной, поэтому считал, что общая угроза в какой-то мере уравняла его с жертвами, а далее - кто сильный, тот и прав. Пистолет в руке Эдмона доказывал со всей возможной прямотой, что сила в этот раз была отнюдь не с ним.
- Что вам нужно? - незнакомый, хриплый голос, в котором леди Блейкни едва узнала Шовлена.
Налетчик не спешил с ответом, словно каждое его движение, каждая мысль должны были прорваться сквозь толщу темных вод прежде, чем быть осуществленными. Впрочем, он почти не двигался и вряд ли мыслил трезво: в темных глазах играли огоньки безумия, ноздри раздувались, словно у взмыленной лошади, на щеках пылал румянец, бледный и болезненный, - лицо казалось восковым.
- Ублюдок!..
Единожды дав волю чувствам, он больше не молчал - он обвинял, так, как не сможет самый искусный притворщик и самый отъявленный лжец. Он нападал, не дожидаясь ни ответов, ни протестов, словно пес, посаженный на цепь своей же бесноватой ярости, - то повышая голос, то срываясь на приглушенный хрип. Речь его была бессвязной, путанной: он говорил с самим собой и для себя, при этом не забыв о пистолете, нацеленном в его врага с неумолимой твердостью.
- Ты убил его! - кричал он по-французски. - Сучий сын! Он умирал, а ты смеялся - ты и твоя стая псов! Вам нет прощения!..
Продолжение следует...