...Джордж Смайли осмотрелся, чувствуя, как запоздалая растерянность берет свое, а руки поддаются тихой и постыдной дрожи, - гадкое ощущение бессилия перед расшатанными нервами напомнило ему один из тех кошмаров, которыми пугают себя молодые педагоги: вдруг оказаться под скептическими взглядами полсотни недоброжелательных юнцов, забыв заметки к лекции и растеряв последние разумные слова. Скользнув ладонью по щеке, - что делало его немного беззащитным, если верить скучающим и оттого болтливым машинисткам, - он тяжело вздохнул, надеясь вовремя укрыться за удобной ширмой раздавленного годами старика, и вновь продолжил машинально выдвигать и задвигать ящики грубо сбитого комода: нерасторопность, которой он грешил в любых делах, не связанных со службой напрямую, лишь подтверждала наблюдение, доставшееся ему в наследство от приятеля во времена совместных гостевых визитов в очередной пивной подвальчик, - люди и вещи, с чужих слов, имели неприятную манеру пропадать тогда, когда бывали особенно нужны, и попросту мешать в тех случаях, когда не представляли надобности. Был ли прав его красноречивый компаньон, наверняка, покинувший пивную первым и словивший последнее такси, он вряд ли взялся бы судить, по въедчивой академической привычке пропуская мимо ушей избитые, расхожие сентенции, - но непременно предпочел бы оказаться в обществе вещей, лишенных пользы, нежели навязчивых коллег, неоспоримо ценных для Британии.
...В кресле напротив его рабочего стола, вот уже несколько лет кряду щеголявшем сорванным подлокотником, лишь символично водруженным на положенное место, и болотного цвета обивкой, содранной вокруг засаленных и неопрятных ножек, пристроился Билл Хейдон: худощавая фигура, облаченная в весьма экстравагантный для угрюмых лондонских декораций кремовый костюм, дополненный сомнительного вида галстуком и необычной брошью, которую подслеповатый Смайли видел не иначе, как исковерканный знак доллара, чего, конечно же, быть не могло, - фигура гостя, заключенного в объятья негармонично крупного предмета мебели, приняла вымученную и словно бы надломленную позу, напомнив деревянных кукол на шарнирах, врученных Лейконом дочурке для занятий рисованием. Лицо его, - казавшееся изможденным стараниями свежего загара, который Хейдон, вместе с несколькими безделушками, прискорбным летним насморком и жалобами на некую «Мишель», «живущую с мамашей в маленькой мерзкой лачужке», вынес из поездки на Ривьеру, - хранило выражение усталой раздраженности, приправленной довольно патетическим трагизмом, свойственным ему в нередкие минуты, когда прожженного шпиона, вдохновителя того-то и начальника таких-то, охватывало острое желание вдруг доказать, что у него имеются ранимые и требующие себя уважить чувства, - в праве на которые он без укоров совести отказывал другим.
Глухая неприязнь, успевшая порядком поостыть за время продолжительной командировки всеобщего любимца, разгорелась с новой силой, едва Смайли столкнулся с Хейдоном в привычном полумраке коридоров и проворчал неловкое приветствие, ответом на которое стал несколько небрежный приятельский кивок: сейчас же он сознался самому себе в невольной слабости перед незваным гостем, стоившим ему одной чудовищной бессонной ночи, когда, расчувствовавшись, словно мальчишка, надутый ветреной подругой, он все носился с пепельницей и пачкой сигарет по опустевшей спальне, представляя глупейшие картины мести и тешась сладостным видением того, как при случайной встрече он выскажет дружище Биллу все, что думает о нем и Энн, прибегнув к аргументам в виде кулака; тогда, очнувшись от нелепых наваждений, он негромко рассмеялся и отчаянно вцепился в переносицу, чтобы не закрепить слезами свой постыдный проигрыш, который он вполне бы мог понять, как взрослый, умудренный человек, но не сумел простить. Воспоминания о прошлом, вновь ожившие с приездом Хейдона, тем больше осложнили поиски, заставив его брать и откладывать все те же бесполезные предметы сродни куску промасленной и невесть кому нужной тряпки: желая поскорее оказаться в одиночестве и, наконец, вернуться к ожидающим его делам, он все же не сумел отделаться от невеселых философских помыслов насчет данайцев и Лаокоона {1}, всерьез представив себя в обществе невесть зачем и кем ниспосланной змеи.
- Проклятье... - бросил Хейдон, вновь меняя позу и упираясь локтем в аккуратно сложенную кипу документов, отчего та начинала расползаться и грозилась, не ровен час, остаться на полу. Он тяжело дышал из-за простуды, время от времени картинно поднимая к полотку большие, чуть покрасневшие глаза - и прижимая к тыльной стороне ладони смоченный в воде платок: темные пятна влаги основательно подпортили вид щегольского пиджака, но занимали его не больше, чем медлительность хозяина служебной «кельи», - с таким же точно декадентским настроением он мог бы изливать страдающую душу мухе, забившейся между оконных стекол и встретившей грустный конец в сомнительной компании двух прошлогодних ос.
- Чертовски славное начало дня, - меланхолично протянул он, покосившись на кисть руки, с которой ненадолго приподнял платок. Смайли, преодолевший острую боязнь встретиться взглядом с собеседником, покорно пронаблюдал за багровеющим пятном на тонкой коже - неприглядным и оттого не вызывающим сочувствия: свежий ожог был недосмотром Хейдона, некстати решившего поведать сагу о «болванах Тоби» в угрюмом и неодобрительном присутствии последнего, при этом не отставив чашку со свежим чаем, не имевшем в Цирке других кондиций, нежели холодное и удручающее пойло или же первосортный кипяток, глядеть в который было многим безопаснее, чем пить. Слегка порозовевшие щеки главы «фонарщиков» и вдохновенный жест, которым Тоби поправил узел на очередном цветастом бедствии, внушили Смайли, пропустившему начало сцены и очнувшемуся после громких нелицеприятных слов, мысли о провидении, на сей раз воплощенном в мелочных уколах неблагосклонной к своим же баловням судьбы.
Продолжение следует...