Персонажи: Шерлок Холмс, доктор Уотсон, Ирен Адлер, профессор Мориарти, миссис Хадсон, инспектор Лестрейд
Категория: гет, джен
Рейтинг: PG-13
Жанр: драма, романс
Описание: Разум и чувства вновь сошлись на клинках судьбы. Кому придется сдаться? Кому просить? И кому ответить на просьбу?
От автора: Рассказ выдержан в стиле Конан Дойля, персонажи и характеры сугубо книжные, за исключением ШХ, которого я представляла в образе Рэтбоуна. Название связано с финалом «Доктора Фаустуса» Т. Манна, где, как известно, вместо «Оды к радости» фигурирует «Песнь к печали (скорби)».
(Из записей доктора Уотсона)
— Уотсон! Остор...
Револьвер в руке Мориарти издал оглушительный треск. Я отшатнулся, невольно поймав его взгляд. Что-то змеиное было в его глазах — завораживающее и скользкое. В другую минуту я бы не преминул удивиться этому человеку, холодный рассудок которого уживался с низостью чувств, достойных уличного грабителя. Жадное ликование, — вот что отражалось на его худом суровом лице. Заткнув оружие за пояс, профессор скрылся за дверью. Узкий проход вел к слуховому окну, оттуда — на крышу, с крыши — к желанной свободе.
— Бегите же!.. — выдохнул Холмс, хватаясь за край стола.
Громовой звук выстрела всплыл в моей памяти. Я бросился к Холмсу; он был бледен и нехорошо озирался по сторонам, но его тон, по-прежнему твердый и бескомпромиссный, убедил меня броситься вслед Мориарти. Заменить великого сыщика у меня не вышло даже в таком простом деле, как погоня. Когда я осторожно высунулся из слухового окна, тень профессора уже успела исчезнуть за кирпичной кладкой трубы. Не прояви инспектор Лестрейд свою хваленую расторопность, Мориарти растворился бы в туманах Лондона без надежды отыскать его следы. Впрочем, я перестал беспокоиться о судьбе профессора, как только он исчез из виду. Я не мог оставить Холмса в беде даже ради поимки короля преступников Англии. В ту минуту, когда Мориарти спускался по пожарной лестнице, и не подозревая о засаде, я бегом возвращался в комнату, где разыгралась наша маленькая драма, чей финал пока что оставался под вопросом.
— Ну... как?.. — проговорил Холмс. Я потряс головой. Он скривился — то ли от боли, то ли с досады. Я окинул его взволнованным взглядом. Багровое пятно — след от пули — расплылось немногим выше его правого колена.
— Не уйдет... — бросил Холмс, вытянув шею и всматриваясь в окно. — Лестрейд захлопнет мышеловку. Ему не скрыться...
— Бог мой, Холмс, хоть раз подумайте о себе!
Не дожидаясь ответа, я перебросил его руку через плечо. Холмс, презиравший в себе малейшую слабость, принял мою помощь с хмурой неизбежностью. Инспектор звал нас с улицы. В голосе Лестрейда звенел долгожданный триумф.
***
Препоручив Холмса заботам моего коллеги, доктора Ричардса, я отбыл в провинцию по просьбе старого друга, у которого внезапно заболела жена. Перед отъездом я как можно убедительнее попросил прислать мне весточку и оставил адрес друга на футляре скрипки. Холмс ответил невнимательным кивком. За все семь дней мне не пришло ни единой телеграммы. Я был раздосадован, но утешался мыслью, что вынужденная бездеятельность вызвала у Холмса очередной приступ меланхолии, во время которых он становился абсолютно нелюдим.
Лондон встретил меня проливным дождем. Я едва не вымок, ища свой ключ у двери дома по Бейкер-стрит. К счастью, миссис Хадсон услышала шум кэба и вовремя спасла меня от превратностей стихии. Бросив плащ и саквояж в своей комнате, я осторожно постучал в соседнюю дверь. Ответа не последовало. Вздохнув, я надавил на ручку. К моему удивлению, дверь поддалась. Я вошел, рассудив, что человек, ищущий одиночества, непременно запрется изнутри.
В комнате было непривычно душно после холодного уличного воздуха. Тем сильнее казался терпкий запах табака, чей дым окутывал неподвижную фигуру Холмса, полулежащего в кресле. Я осмотрелся, сомневаясь, стоит ли начать разговор. Привычный беспорядок мешал мне сделать выводы о том, как провел эту неделю мой раненый друг. Листок с адресом, который я оставил ему по собственной наивности, лежал возле открытого футляра. Трость, заброшенная в угол, была едва заметна под полами ветхого пиджака, в котором Холмс «ходил в люди» по делам следствия. После моей скромной инспекции я уверился, что он не покидал своей комнаты.
— Добрый вечер, Холмс, — улыбнулся я, присев рядом. Неловкая попытка взбодрить его окончилась ничем. Он бледно кивнул, окинув меня взглядом из-под полуопущенных век. Это взволновало меня: я видел Холмса в печали и радости, но сейчас его глаза исполнились такой безвольной тоски, что я готов был поверить в худшее.
— Как съездили? — негромко произнес он.
— Удачно, весьма удачно, — ответил я. — Миссис Барнс идет на поправку, мои услуги ей больше не нужны. Вы-то как, Холмс?
Холмс вынул трубку изо рта и выждал несколько секунд, прежде чем ответить:
— Любой мой ответ будет враньем. Я жив и относительно здоров. Рассказывайте.
Немного удивленный его словами, я вкратце изложил историю своей поездки. В этом не было никакой нужды: я прекрасно видел, что Холмс меня не слушает. Его взгляд был намертво прикован к стене; больше он ничего не замечал.
— И все же, Холмс: чем жили вы все это время? — настойчиво спросил я.
— О, что это были за деньки... — бледно усмехнулся он.
— Еще бы! — согласился я. — Вся страна только и гудит, что о поимке Мориарти. О нашем с вами визите к профессору едва ли не складывают легенды. Один перечень обвинений, предъявленных ему, способен разгневать самого кроткого пастора.
— Вы правы, мой друг. Дни гнева... и, пожалуй, скорби. Как жаль, что обо мне вспоминают лишь в последние...
Я вопросительно поднял брови. Холмс кивнул на журнальный столик с меланхолией, которой я начал опасаться. Протянув руку, я взял «Таймс» и пробежал глазами измятую страницу.
— Отмеченный абзац, — подсказал Холмс.
— «...Мистеру Шерлоку Холмсу, который серьезно пострадал в погоне за британским преступником номер один», — прочел я. — «Его беспримерное гражданское мужество...»
— Видите? — бросил Холмс. — Я всегда избегал газетчиков, и это отнюдь не причуда. Несколько лишних слов, брошенных в статейку для приправы, могут сказать слишком многое тем, кто готов их услышать.
— Но я не понимаю...
Холмс снова ответил небрежным кивком. Я собирался воспротивиться этой странной манере вести диалог, если бы не увиденное. В углу лежали башмаки. Даже тот, кто не слыхал о дедуктивном методе, мог бы с легкостью понять, что их владелец недавно угодил под дождь.
— Холмс! — изумился я.
— Бросьте, Уотсон, — усмехнулся он, на этот раз живее. — Я ценю вашу заботу о моей непутевой персоне, но вам не стоит волноваться. Теперь я знаю, почему профессор так нуждался в Моране: при всех своих талантах Мориарти никудышный стрелок и даже на прощание не смог мне толком навредить.
— Рад слышать, но зачем же было...
— Вы думаете, я ни разу не задавал себе этот вопрос?
Я смолк. Мы говорили о разных вещах, и смысл его слов ускользал от меня. Холмс медленно стряхнул пепел с рукава халата. Секунду спустя он улыбнулся — вполне искренне — и добавил:
— Я слишком невежлив, Уотсон. Вы устали, добираясь утренним поездом, а я пытаюсь играть с вами в игры. Фотография расскажет все.
Я проследил за его худым пальцем. Взгляд Холмса вовсе не был направлен в пустоту. На стене, украшенной всевозможными снимками, выделялось единственное фото. С него смотрела женщина необычайной красоты. Даже видев ее единственный раз, за окном гостиной, я по-прежнему ее помнил.
— Неужели?.. — вырвалось у меня.
Холмс зажмурился и кивнул. Его рука нащупала скрипку, и он нервно прижал ее подбородком. Смычок скользнул по струнам, выводя мелодию, знакомую, но слишком сбивчивую.
— Бетховен, — бросил Холмс, остановившись. — Но почему Бетховен?..
Мне оставалось лишь промолчать.
***
(Из записей Ирен Нортон, урожденной Адлер)
Мой милый Годфри! Живу надеждой на то, что эти строки никогда не попадут к тебе. Актрисы ветрены; тяга к тому, чтобы жить, как на сцене, и играть, всегда играть, неодолимо владеет нами, питаясь слабостями женской натуры. Я всегда отказывала другим в праве называть меня слабой женщиной, но перед тобой, пусть и воображаемым слушателем моей исповеди, я не боюсь сбросить мужское платье воли и рассудочной холодности. Мой концерт в Лондоне прошел с большим успехом; оставаться в городе, хмуром даже в летние дни, мне совершенно не хотелось, и я уже послала за билетом на поезд, когда номер «Таймс» с новостью о поимке крупнейшего преступника Британии возбудил мой интерес. Я прохладно отношусь к подобным сенсациям, но для актрисы важно знать души людей, какими бы темными они ни были. Совершенные злодеи бывают только на подмостках; занятно было прочесть о том, кто посмел претендовать на этот титул в жизни.
Там-то я и наткнулась на имя человека, которое заставило мое сердце сжаться в волнительной муке. Ты помнишь его как неотесанного конюха, который по удивительному случаю оказался в церкви на нашем венчании и помог нам, сыграв роль свидетеля. Я видела его другим. Глаза, милый Годфри; они никогда не врут. Бог мой, я никогда не забуду тех глубоких печальных глаз, которыми смотрел на меня старичок-священник... В них я увидела то, что предназначалось мне, женщине, а не фигурке на шахматной доске, которую необходимо отодвинуть, чтобы вернуть богемскому монарху тот злополучный снимок. Статья взволновала меня тем больше: я не могла остаться в стороне, не узнав, чем завершилась его дерзкая попытка схватить Мориарти.
Я помнила его адрес: Бейкер-стрит, 221-б. Мне без труда удалось найти дом, но скольких сил мне стоило заставить себя постучать в эту дверь! Памятуя о гордом нраве мистера Холмса, я не надеялась встретиться с ним лично — всего лишь узнать о его судьбе, которую так жестоко скрыли от меня репортеры.
В этом мог помочь его друг и напарник — врач, я запомнила его профессию. Мне открыли. Я осведомилась у хозяйки, могу ли я видеть доктора Уотсона. Мой расчет на разговорчивость пожилой женщины оправдался. Она была мила со мной и охотно рассказала, что доктор отбыл на неделю по срочному вызову, оставив своего «пациента номер один». Сам мистер Холмс, как оказалось, был ранен в перестрелке, но его жизни ничто не угрожало, и бóльшую часть времени он проводил, не покидая своей комнаты. Причины последнего были мне очевидны. Затворничество, — что иное могло ждать великий ум, достойно завершивший главное дело своей жизни? Он нуждался в новой задаче, новом противнике — или хотя бы друге, так некстати оставившем его в одиночестве.
Поблагодарив любезную женщину, я вышла на улицу и медленно прошлась вдоль дома. Мысли, недопустимо вольные мысли владели мной, и я не могла от них отказаться. Женщинам не чужда логика, но помыслы сердца никогда не будут заглушены голосом разума. Я оглянулась, подметив забавного нищего со скрипкой, который увязался за влюбленной парочкой, наигрывая им мелодии в надежде на милостыню. Сунув ему соверен, я завладела скрипкой и вновь вернулась под окна номера 221-б. Милый Годфри, предчувствую твою улыбку, за которой кроется удивление! Ты знаешь мою страсть к роялю, верному другу всех певиц. Игрой на скрипке я владею не так искусно, но музыка прекрасна тем, что не зависит ни от струн, ни от клавиш, — это движения души.
Инструмент был отсыревшим и никуда не годным, что меня нисколько не смутило. С окна слева были сняты гардины; я заключила, что хозяйка воспользовалась отсутствием доктора, чтобы привести комнату в надлежащий вид. Окно справа было плотно занавешено. Я не могла знать, что творится внутри, но была твердо уверена, что интуиция меня не подведет. Мне захотелось сыграть «Оду к радости»: расстроенные струны придали бы ей шутовское звучание, а в своем дурацком костюме я и походила на шута.
Я начала смело и дерзко, заставив обернуться половину улицы, но зрители никогда не мешали искренности моих чувств. Надежда гасла и возрождалась с каждой нотой. Наконец плотную линию гардин разорвал знакомый римский профиль, и я ощутила на себе острый взгляд. Я играла дальше, забавляясь своей шуткой. Когда его ладонь впилась в стекло, я поняла: он узнал меня. Мои пальцы едва не соскользнули с грифа. Наспех завершив «Оду», я театрально раскланялась перед окнами дома, вернула бродяге скрипку и бросилась прочь, едва не перейдя на бег.
На следующее утро горничная принесла мне короткую записку. О, Годфри, будь ты рядом, ты бы швырнул ее в огонь, как и тот злосчастный снимок! Увы, я не хотела быть спасенной. Его слова... есть ли смысл приводить их, в который раз изумляясь благородству этого джентльмена? Он дал мне шанс уйти, отказаться, не запятнав ни чести, ни чувств. Но я умею читать между строк.
Вечером того же дня мой кэб остановился недалеко от номера 221-б. Я презираю глупую женскую боязнь темноты и одиночества; остаться самой на пустеющей улице для меня сущий пустяк. Я знала: он не заставит меня ждать. Так и случилось. Дверь его дома тихо приоткрылась. В бледном свете фонарей он сам казался тенью, длинной и худой. Я ждала, слушая стук его трости среди сгустившегося мрака. Он взял меня под руку, не обмолвившись ни словом; нарушить тишину первой я не решилась.
Мой молчаливый спутник вел меня по темным переулкам, в которых я бы запуталась, пройдя с десяток шагов. Шли мы медленно; его походка была неровной, но я не замечала в ней болезненности. Внезапно мы оказались у небольшого сквера. Вечер был теплым, плохая погода отступила от Лондона, и я вспомнила, что в Англии все же бывает лето. Я села рядом с ним. Тогда мы впервые обменялись взглядами — и я ожидала увидеть в его глазах что угодно, только не эту странную тревогу. Он смотрел на меня так, будто бы через мгновенье я исчезну, развеюсь, словно обманчивый мираж. Я тихо рассмеялась; драмы никогда не были в моем вкусе. Он улыбнулся мне в ответ.
Могу ли я винить природу человеческую, устроенную так, что два любящих сердца неизменно ищут греха, чтобы запечатлеть в нем свою любовь? Кто я, чтобы бросить вызов самой нашей сущности? Философы опровергают жизнь и чувства; я лишь подражаю им. Я хотела бы молчать, оставить все в прошлом, но бумагу можно сжечь, а память — нет. Тогда я сожгу хотя бы бумагу.
Моя рука оказалась в его руке. Я не смогу забыть его движения, — нет, они не имели ничего общего с нервностью скрипача. Это был жест дирижера, плавный и мягкий; я почти не ощутила его прикосновение. Он не требовал покорности, не играл мной, как любят делать властные мужчины, считая, что нам приятно быть униженными. Он был моим гостем — не я. Наши слова, сказанные друг другу, были так же туманны, как и сам Лондон. Все это время он не отпускал меня; забавно, решила бы я, будь на его месте любой другой. В его касании читалась пронзительная печаль — та же, что и в глазах, извечно искренних. Он искал во мне то, чего могло не быть; под его взглядом я не чувствовала себя собой.
Увы, погода вновь явила нам свою немилость. По моей щеке скатилась холодная капля, и листва зашелестела, предвещая скорый ливень. Мы отправились обратно; за несколько минут до дома по Бейкер-стрит над нами грянул гром, и он прикрыл меня своим плащом, по которому вовсю стучали капли. Дом был тих; мы вслепую взобрались по лестнице. Дверь щелкнула. Он зажег свечу...
Зачем мне продолжать? То, что скрывается за этим многоточием, нельзя доверить чернилам. Моя рука дрожит; пожалуй, я остановлюсь. Что могла я дать человеку, который смотрит поверх наших голов? Его ум совершеннее любой машины; он не умеет жить мелочной радостью, такой, какую чувствую я, видя алый закат, золотой рассвет, изумляясь красоте природы. Все это не заслужило бы и его беглого взгляда. Но о чем, о чем же была та просьба, с которой он смотрел на меня? И смогла ли я ее выполнить?..
Мой милый Годфри, на этом я заканчиваю свою исповедь. Мне больно терзать тебя своей слабостью, пусть ты и не слышишь моих слов. Я больше не вернусь в Лондон. Мы будем жить с тобой тихо и счастливо, в Вене или под Парижем, где угодно, лишь бы не вспоминать туманы, клубящиеся в наших душах.
Навечно твоя,
Ирен
***
(Из записей Шерлока Холмса)
Мой дорогой друг упрямо подозревает во мне нелюбовь к словесному искусству. Отчасти он прав: комбинациям слов я всегда предпочту изысканное сочетание звуков, чья краткость и емкость не сравнятся с творением самого тонкого мастера стиля. Причина, побудившая меня взяться за перо, показалась бы пустяковой моему верному летописцу; в лучшем случае он бы не смог меня понять.
Победив главного соперника, я столкнулся с задачей, перед которой моя логика была и остается бессильной. Искусный враг дорог не меньше, чем преданный друг; и те, и другие делают человека. Враг же, ставший другом, гораздо опаснее. Я всегда старался подавить в себе привязанность к событиям прошлого: поражение или триумф, — их цена ничтожна, случись они несвоевременно. Однако чем глубже я задумываюсь над событиями последних дней, тем меньше понимаю человека, в котором никогда не сомневался: себя. Все началось с восхищения проницательностью, окончилось же смятением чувств. Я не впервые искал то, чего не видел; но я впервые не знаю, что именно я нашел.
Фотографию легко заменить ей подобной. Мои слова, слишком сухие по случаю, любезно заменит поэт:
Свет мысли неземной лишь от нее исходит,
Она того, кто вдаль последует за ней,
Ко благу высшему на небеса возводит,
По правому пути, где нет людских страстей*.
Быть может, через некоторое время я вновь вернусь к моим записям и смогу беспристрастно изложить эту удивительную историю. Сегодня меня ждут Бетховен, дождливый вечер и лондонский туман.
ШХ
Примечания:
* Франческо Петрарка