Falcon in the Dive
Фэндом: "Узник Зенды" / "The Prisoner of Zenda"
Описание: О случайной встрече, неслучайном попутчике, кинжалах, королях и верности, которая сильнее смерти.
Персонажи: Черный Михаэль, герцог Стрельцау; Антуанетта де Мобан; Руперт фон Генцау; Рудольф V и др.
Жанр: драма, романтика
Рейтинг: PG
От автора: По фильму The Prisoner of Zenda (1937). С книжной версией событий никак не соотносится) Вопреки всему, Черного Майкла я буду звать Михаэль)
Описание: О случайной встрече, неслучайном попутчике, кинжалах, королях и верности, которая сильнее смерти.
Персонажи: Черный Михаэль, герцог Стрельцау; Антуанетта де Мобан; Руперт фон Генцау; Рудольф V и др.
Жанр: драма, романтика
Рейтинг: PG
От автора: По фильму The Prisoner of Zenda (1937). С книжной версией событий никак не соотносится) Вопреки всему, Черного Майкла я буду звать Михаэль)
All I've ever wanted, all I've ever needed
Is here
***
(I)Что же это было? Секундное помутнение рассудка? Или, впервые, - ясный взгляд на вещи? Глядя сквозь удушливый полумрак, сквозь сигаретный дым, мимо спин и поверх голов, она улыбнулась молодому человеку, который сидел в компании друзей чуть поодаль, ближе к стене, что делало их незаметными, но позволяло разглядывать других посетителей. Ей хотелось бы, чтобы он был один, - с ним были трое и места за столиком для нее явно не хватало. Он ей не нравился, вернее сказать, она была к нему равнодушна, но после бокала скромного вина ее ждали дешевая гостиница, где она задолжала за комнату, поздний вечер при свете уличных фонарей и вечная спутница - одиночество. Ей отчаянно хотелось скрасить этот серый, не раз пережитый ей вечер, и радость от того, что ее заметили, пересилила ставшую привычной горечь.
К их столику подскочил официант. Она не видела господина в плотном плаще несколько долгих мгновений и волновалась, словно стоило ей обернуться - и он исчез бы, растворился в мерном жужжании десятков голосов. Они пили шампанское - какое, она не могла видеть, одеты они были не богато, но и не бедно, в самый раз для вечерних прогулок по заведениям. Заметив, что официант направляется в ее сторону, она поспешно поднесла к губам бокал с вином. Вино она лишь пригубила - у нее не хватило бы денег на второй бокал, справься она с первым. Тем временем молодой человек наклонился к уху того приятеля, который сидел к ней спиной, и что-то ему шепнул. Ей сразу стало тревожно на душе, - что вызвало эту легкую, но терпкую тревогу, она не знала, но тем сильнее ее чувствовала. Те трое, которых она видела, были до странности похожи: грубые лица, неброский гардероб, даже их странная сутулость, словно они не желали лишнего внимания. Четвертый был высок и худощав, сидел он прямо - излишне прямо, к тому же был одет во все черное. В этом не было бы ничего необычного, не будь он брюнетом, с короткими, беспощадно уложенными волосами: это, и строгий до скуки костюм, превращали его в автопортрет, раз и навсегда увековеченный в красках сумерек.
Хватило бы ей мужества бросить на стол салфетку, которую она, сама того не замечая, сминала в тонких пальцах, а после расплатиться и уйти? Ее не стали бы преследовать, только не эти люди, искавшие случайных встреч, но уж никак не неприятностей. Ей не хотелось краснеть, скрывая бледность, и бледнеть, скрывая неловкость. Судьба ее была в ее руках - то немногое, чем она могла бы хвастаться в своей постылой жизни, главным событием которой давно уже стал вечер - одинокий вечер, вечер, в который она боролась за достойный день всеми силами. Ей наскучил Париж, она не любила его, но выглядела истинной парижанкой: большие глаза, чуть вздернутый носик, лицо, округлое, словно у куклы, скромное, но в меру модное платье, - все это нравилось мужчинам, а ей самой немного льстило их внимание, даже когда оно бывало вынужденным. Молодой человек, заприметивший ее, теперь был занят бокалом, другие же не поднимали глаз либо смотрели в сторону. Под нервные напевы скрипки, под чей-то приглушенный смех, четвертый обернулся.
Она не знала ничего холоднее этих белых перчаток, ничего презрительней мундштука, зажатого в плохих зубах, ничего более пугающего, чем монокль, в котором отражалась вся комната, в котором была и ее тень, словно бабочка под стеклом, словно остатки льда на дне стакана. Ей казалось, он смотрит на нее, как на уличную девку, - брезгливо, выжидающе, словно охотник. Последние годы она отчаянно пыталась не перейти ту тонкую границу, которая отделяет продажных женщин от тех, кто продается, не требуя платы в первую же ночь. Ее отец уже был беден, самой ей не досталось ни гроша, и никакие родовые титулы не смогли бы спасти их семью от кредиторов. При жизни дядюшки она жила у него дома на правах досадной обузы, после его смерти места для нее не нашлось. С тех самых пор ее опорой в жизни стали случайные попутчики: сначала друзья, потом друзья друзей, потом и вовсе незнакомцы, которые не прочь пофлиртовать с красивой и бедной девушкой, без обещаний, без намерений жениться. Что от нее желал месье с моноклем? И почему на его лице, словно отраженная в кривом зеркале, вдруг появилась неброская, но ощутимая улыбочка?
(II)Месье не спешил подниматься и подходить к ее скромному столику. На одно мучительное мгновение ей показалось, что ее подзовут. Впрочем, этого не случилось: неспешно выпрямив длинные, худые ноги, незнакомец расправил спину сверх того, что было раньше, - это ее порядком удивило, - затем решительно поставил бокал на столик, поднялся, с легкостью, но без изящества, и преодолел расстояние между ними в несколько шагов. Монокль вбирал в себя все большое отражений, заставляя казаться стеклянным не только его глаз, но и все лицо, худое, со впалыми щеками, торчащими ушами и крепким, коротким носом. Он был некрасив до того, что она сжалась, представив, как он вот-вот заговорит с ней. Но держался он восхитительно. Отличить его выправку от пошловатых подражателей было совсем не сложно: он двигался, словно шестеренки в добротном немецком механизме, не совершая лишних движений, всегда помышляя себя частью чего-то большего, чем то, что мог предложить ему второсортный ресторан.
- Мадмуазель?
Чуть наклонившись в вежливом - впрочем, сдержанном, - поклоне, он испугал ее тем паче. Если бывало в человеке что-нибудь от животных или птиц, то месье уж точно бы напомнил ей большую, черную птицу, с большими глазами, почти черными. Глаза его блестели, взгляд у них был давящим, вздернутые брови отнюдь не портили первое неприятное впечатление. Всего этого он, казалось, не замечал, - а, может, был к тому приучен. Окажись на его месте первый красавец и франт Парижа, и тот не смог бы внушить ей такую уверенность в себе, как этот странный господин с моноклем. Она боялась - и вместе с тем была готова ему довериться. Ей стоило уйти - но она осталась.
- Как мило с вашей стороны скрасить мое одиночество.
Эту фразу она повторяла для всех. Он улыбнулся, чуть шире, чуть мягче, насколько позволяла грубоватая линия губ. Отодвинув стул, доселе пустовавший, месье присел, вынул монокль, выхватил платок, чья чистота была сравнима разве что с помыслами младенца, и принялся протирать стеклышко, с той ловкой небрежностью, с которой шулер перебирает крапленую колоду. Все это он проделывал, держа безупречную осанку и неотрывно глядя на нее. В другое время и с другим мужчиной она сочла бы маневр с моноклем за невежливость, однако вскоре ей стало ясно, что это всего лишь привычка, на которую он не обращает внимания. Без монокля он заметно щурился - было ли это еще одной привычкой или же слабостью зрения, она не взялась судить.
- Мадмуазель позволит мне осведомиться о ее имени?
- Антуанетта. Де Мобан, - добавила она, впервые за несколько лет. Месье без монокля забавно моргнул, словно не ожидав, что его новая знакомая может оказаться девицей благородного происхождения, давно ставшего насмешкой над той жизнью, которую она вела. Ей пришлось смущенно улыбнуться. Ему пришлось представиться.
- Михаэль, - коротко назвался он.
- Вы иностранец?
Он кивнул. Щелкнул крышкой портсигара, достал сигарету, быстро раскурил ее, выпустил дым через ноздри.
- Вы совсем забросили своих друзей, - бросила она еще одну, ничего не значащую фразу. Он и бровью не повел, ответив:
- Они мне не друзья.
- Кто же?
- Попутчики?
- Вы мне не доверяете?
- Мадмуазель, мы едва знакомы.
- А я готова хоть сейчас рассказать о себе все.
- Не смогу ответить вам тем же.
- Я вас прощаю. Меня смутил ваш безупречный французский...
- Я много путешествовал. Приходится, если дома тебя никто не ждет.
(III)Он бегло усмехнулся. Отличить его шутку от горькой правды она еще не умела. В нем не было ничего горького, затаенного или же слабого - он держался властно и сдержанно, словно офицер одной из северных армий. Но северянином он не был.
- Вы поставили меня в неловкое положение, - заметил он, поглаживая тыльную сторону ладони, тонкими, узловатыми пальцами, в которых было нечто от неприятной беглости насекомого.
- Я вас смутила? - улыбнулась она, стараясь не замечать этих навязчивых движений.
- Смутить? Меня?
С губ месье сорвался грубоватый смешок. Лицо его вновь стало отталкивающим, неприятным, хоть это и продлилось не дольше секунды. Она взглянула на смятую салфетку. Подметив ее взгляд, он чуть нахмурился, однако продолжил в небрежном духе:
- Видите ли, я разговариваю совсем не с той девушкой, к которой подходил.
- Город полон людей, которые выдают себя за кого угодно, только не за себя самих. Париж отучил меня верить людям. Спасайтесь, иначе отучит вас тоже.
- Я не верю никому.
Ей, наконец, удалось словить те нотки во властном голосе, которые отделяли шутку от прописной истины.
- Мадмуазель желает говорить начистоту? - продолжил он, подозвав официанта почти брезгливым жестом. Тот подлетел с завидной скоростью - предусмотрительность обслуги, которая за версту чуяла важного клиента, вынудила ее почувствовать себя неловко.
- Я никогда не гнушаюсь откровенности.
- Вам повезло.
- Вы часто врете?
- О, что вы, всю жизнь.
Месье прикусил мундштук с ловкостью заядлого курильщика и бегло на нее взглянул. Ей вновь пришло на ум сравнение с насекомым - она чувствовала его взгляд, словно паука, что взбегает по руке.
- Ложь дипломатов и монархов порой приносит пользу.
Он быстро прищурился, но тут же скрылся за прежней, слегка улыбчивой, слегка суровой, маской. Думал ли он о том, как досадно ему было оказаться в обществе бедной девушки, с которой неловко быть и развязным, и учтивым? С его выправкой и французским, он, должно быть, искал иных женщин - простых, доступных, готовых им восторгаться, едва прознав, какую сумму он готов выложить за ужин. Или других, блестящих, светских, рядом с которыми он и сам казался бы красавцем тем, кто привык судить о мужчине по его спутнице.
- Милая мадмуазель: что вы обо мне думаете?
Она невольно сжалась - вопрос был задан не в угоду вежливости, его нельзя было скомкать, словно салфетку, и швырнуть прочь. За ним стояло будущее - какое именно, она не знала. Другая гостиница или постылое одиночество, Михаэль или один из его «попутчиков», - что ей судилось, едва она ответит?
- Мне страшно на вас смотреть.
Дышалось ей было тяжело - должно быть, на щеки лег румянец, удушливый румянец смущения. Он рассмеялся, совсем тихо, чуть прикусив губу. Она смутилась - улыбка была совсем не в его духе, и уж точно не для его зубов.
- Вы - первая дама, от которой я это слышу, - пояснил месье, вертя мундштук в своих нервных пальцах.
- Мне жаль, если я вас обидела.
- Обидели? Меня? Что вы, я не умею обижаться на женщин. Должно быть, они не давали тому повод.
(IV)Она едва не вздрогнула, заметив, что он разливает по бокалам вино, - и когда только его успели принести? Тайком покосившись на этикетку, она предпочла тут же забыть об увиденном. Ей не хотелось вина, даже того, которое казалось сказкой для подобного заведения. Месье поднял бокал - она не смела отказать и повторила вслед за ним, насколько может стылая неловкость сравниться с легким, отточенным движением.
- В нашем полку ходят однообразные тосты, - сообщил он, улыбнувшись. - Они вовсе не годятся для тех, кто ценит приличие. Поэтому выпьем за откровенность. Правда не должна быть красивой, ее красота - в самой правде.
Она пригубила вино. Приличия нашептывали, что ей следует улыбнуться, однако лишь досадная усталость отразилась на ее лице. Утомила ли ее игра на чужой шахматной доске, одними черными фигурами? Раскаивалась ли она, что позволила господину с моноклем к ней подсесть? Нет и нет. На душе ее было спокойно, впервые за много дней: тревоги исчезли, растворились, словно блик света на тонкой стенке бокала. Будь ее воля, она бы задержала этот миг, осталась бы здесь, в прокуренном зале, глядя в темные глаза незнакомца и не думая ни о словах, ни о жестах, ни о полночном извозчике, который не преминет отпустить в ее адрес пару колких шуточек. Она знала цену одиночества в грубом, холодном Париже, она успела свыкнуться с бессилием, неизбежным для самой сильной женщины, если ее не поддержит крепкая мужская рука...
- Мадмуазель, вы устали?
- Что? Ах, нет... совсем нет.
- Должно быть, мое скучное общество вас утомило.
Она хотела возразить, но странное безразличие захлестнуло ее волной. Он всего лишь искал предлог, чтобы поскорее с ней проститься и не сгубить такую ночь без того женского общества, которое ему было нужней. Тем временем он поднялся, галантно склонившись и протянув ей руку. Она не верила тому, что видит: обманув себя единожды, ей не хотелось повторять ошибку дважды.
- Позвольте проводить вас.
- Месье...
- Михаэль.
Он не просил - он настаивал.
- Михаэль, - впервые произнесла она, пугаясь собственного голоса. - Я живу в гостинице. Это не место для джентльмена.
- Позвольте, с чего вы взяли, что я один из них?
- Но кто же вы?
- Я негодяй, - ухмыльнулся он. - Пойдемте: здесь, и правда, скучно.
Она взяла его за руку, чуть прижимая пальцами большую, узкую кисть. Он кивнул «попутчикам», видимо, отослав их развлекаться на свое усмотрение. Они вышли вдвоем. На улице шел дождь, барабаня в стекло, в кичливую вывеску ресторана, налетая на каждого, кто осмелился хлопнуть входной дверью. Извозчиков рядом не было: она поежилась, по привычке представив, как придется идти до самого перекрестка, сжимаясь от холода и мимолетного страха. И вдруг на ее дрожащие плечи лег длинный мужской плащ, и крепкая рука завернула ее в него, словно ребенка в полотенце. Не смея поднять глаз, она осмотрела себя и обнаружила, что плащ, слишком длинный для нее, будет волочиться по тротуару и совсем испачкается, пока они дойдут до того места, где можно словить экипаж.
- Пойдемте.
Он властно взял ее под руку.
- Но ваш плащ...
- Что плащ?
- Испачкается...
- Не бойтесь.
(V)Поездка была коротка - она жила недалеко, назвав свой адрес со смущением. По грубоватой ухмылке кучера, которую, к счастью, не видел месье, она прочла, что о ней подумали, но не сказала бы и слова в свою защиту. Они молчали всю дорогу: она куталась в легкий плащ, промокшая, озябшая, слишком уставшая, чтобы думать. Он сидел навытяжку, глядя в окно, и лишь изредка постукивал тростью по полу, словно вторя не ведомым ей мыслям. Когда карета ныряла в темноту, самый слабый свет, и тот мог заставить сверкать его монокль. Ей не хотелось нарушать неподвижность этой фигуры, из черного мрамора, из тонкого стекла, из тайных помыслов и глубокой тишины, но она снова коснулась его руки - та была холоднее ее собственной, ей удалось немного ее согреть. Он повернулся к ней, но не сказал ни слова - только шевельнулись губы. Она улыбнулась в ответ. Он позволил гладить его пальцы, она позволила ему остаться непричастным, словно они - случайные попутчики. Когда остановился экипаж, он помог ей спуститься, довел до двери, принял из ее рук намокший, забрызганный грязью плащ и, как ни в чем не бывало, набросил его на плечи.
- Прощайте? - спросила она.
- До свидания, - ответил он.
***
Он сдержал свое слово - он не простился. На следующее утро, едва она успела проснуться и одеться, как знакомый коридорный тихонько постучался в ее дверь и оставил посылку - большой бумажный сверток. Она присела на кровать и взвесила его в руках - он был не таким уж и тяжелым. Ей вспомнилось детство, когда она разворачивала подарки на Рождество, тайком пробравшись к нарядно украшенной елке, - родители спали, уложив ее и того раньше, но ей вовсе не хотелось делить ни с кем свою радость, свое волнение, то, что принадлежало лишь ей, и никому другому. Воспоминания, мимолетные и терпкие, легли морщинкой на ее лоб: радость исчезла, как исчезает детство, - и незаметно, и внезапно. Она развернула бумагу, и не надеясь на что-нибудь особенное, - но едва не вскрикнула от изумления. Перед ней лежало платье - настоящее платье для выхода в свет, новое, легкое, парижское. Из-под складок выпала записка, сделанная на карточке отеля, - одного из лучших. На ней, убористым, неразборчивым почерком, но в самых изысканных фразах, месье Михаэль приглашал ее на сегодняшний прием, назначенный на пять часов вечера. Больше в записке не было сказано ничего.
День пролетел для нее, словно сон. Она не могла взяться ни за одно дело, не могла заставить себя съесть ни кусочка, она исходила всю комнату, гадая, зачем ему понадобился этот рыцарский поступок, зачем он звал ее, зная, что она не подходит для общества. В начале пятого снова явился коридорный, сообщив, не без удивления, что мадмуазель ожидает карета. К тому времени она была уже готова: по счастью, день выдался теплым и солнечным, и ей не пришлось надевать поверх роскошного платья более чем скромное осеннее пальто. Париж, каким она видела его из окна экипажа, вдруг показался ей совсем иным городом. Исчезла холодность, исчезла грубость, развеялся туман одиночества, всегда витавший для нее над Сеной: город дышал весной, каждая скамейка была краше королевского трона, в каждом прохожем ей виделся наследный принц, бесстрашный рыцарь, герой сказки. У входа в отель ее встретил старичок, совсем не похожий на парижанина, - с лихими усами, густой серебряной шевелюрой, в сюртуке странного вида, в котором ей виделось нечто восточнее, однако вряд ли восточнее Венгрии или Румынии. Он проводил ее в огромную гостиную, где сверкали лампы, сновала обслуга с подносами, слышался редкий смех тех гостей, которые явились раньше времени. Тайком оглянувшись, она заметила Михаэля, сквозь дверную щель, в соседней комнате: он стоял перед зеркалом, повязывая галстук, - так солдат пристегивал бы портупею. Лицо его было каменным - неподвижным и бездушным. Она успела испугаться, лишь позже приписав задумчивости это грубое, неприятное выражение. Дверь распахнулась - и кривая улыбка скользнула по ее душе, спичкой, не сумевшей разжечь огонек. Ее руку подхватила другая рука - по-прежнему холодная, твердая в своей галантности, ведя ее навстречу неизвестному. Неизвестное обернулось прибытием все новых и новых гостей. Едва ее перестали слепить драгоценности и дамские платья, как она вгляделась в лица - эти лица украсили бы собой парижскую светскую хронику. Забыв о блеске и о робости, она забыла и саму себя: забыла горести, тревоги, мысли о завтрашнем дне, лишь помня о руке, которая чуть прижимала ее пальцы, - и улыбалась, улыбалась незнакомцам, всем и каждому, словно другу.
(VI)Он тоже был другим: громко смеялся, отпускал каверзные шуточки в адрес многочисленных военных - блестящих, франтоватых, с тонкими усиками и неизменной сигаретой с мундштуком. Сердце едва не замерло в ее груди, когда Михаэль подвел ее к месье, которого она хорошо знала по газетам, - он был президентским племянником. Они общались с той фамильярностью, которую вряд ли позволят себе люди на разных ступенях общественной лестницы. Когда блистательный молодой человек склонился, чтобы поцеловать ее руку, она едва сдержала смех и слезы: ей вспомнилась ее гостиница, маленькая комнатка, запыленный шкаф и одинокие вечера, и прошлое вдруг разбилось, словно зеркало, и ее сердце смертельно ранил его осколок. Ни одно из вин, известных Франции, не смогло бы опьянить ее так, как счастье жить - жить рядом с Михаэлем. Каждый вдох, заполнявший дымом его легкие, каждый выдох, быстрый и легкий, томный и медленный, вторил ее дыханию. Каждый взгляд - быстрый и пристальный, ленивый и неспешный, всегда возвращался к ней, не способный обмануть. Правда, порой ей казалось, что он косится на нее с улыбочкой, - словно отмечая про себя, что блистательная дама пришлась по душе высшему обществу. Но эти мысли не имели над ней власти - лишь легкая музыка и песня ее сердца.
Едва ушел последний гость, волоча за собой именную саблю и с трудом отличая дверь от стены, как Михаэль упал в ближайшее кресло, дернул рубашку от ворота, запрокинул голову и прикрыл глаза. Он выглядел измотанным - выдержка, улыбка, поклоны и дежурные фразы, все это имело свой предел, пролегавший границей между тем Михаэлем, которого она знала, и тем, который был ей не известен. Ей было странно видеть, что этот властный, суровый человек способен был вспылить, устать, быть слабым, отдаться на волю случая. Опустившись на колени рядом с его креслом, она погладила его руку. Он приоткрыл глаза - совсем чуть-чуть, от этого они казались вовсе черными, - и улыбнулся ей, едва заметно, но как разнились две его улыбки! Она вгляделась в его лицо, запоминая каждую черточку и морщинку, она обещала себе никогда не забыть его хищный профиль, темную шевелюру, даже уши, забавные в своей нелепости. Словив ее пристальный взгляд, он бегло коснулся щеки, чуть скривился и посмотрел на нее из-под тяжелых век.
«Прощайте?» - спросила она.
«На этот раз - прощайте», - ответил он.
***
Когда дверь номера закрылась за ее спиной, она сняла туфли, отшвырнув их в угол, вытянула из волос все шпильки, присела на край кровати - и провела ужасную бессонную ночь, боясь сна, словно забвения, ненавидя себя, весь мир и кромешную тьму. Что ей делать? Куда теперь идти? Она бы не простила себе, окажись она снова в том проклятом ресторане, за столиком с чужим мужчиной. Чужой, на месяц, на неделю, - разве можно быть так оскорбить саму любовь, так надругаться над памятью, которая вдруг превратилась из палача в лучшего друга? Она закрыла глаза ладонями, забыв про ночь и про тьму: она боялась другой темноты - мрака пустой души, которую больше не тронет единственное истинное чувство. Когда небо окрасилось несмелыми красками рассвета, на свете не осталось более несчастной женщины, чем она. От несчастья до отчаяния, от отчаяния - до безрассудства, таким был ее горький путь. Наспех одевшись, набросив на плечи свой старенький плащ, она выбежала на лестницу, без ключей, без единой мысли, которая не касалась бы Михаэля. Она помнила его гостиницу, помнила номер, осталось только словить извозчика - и вернуться. Она знала, что ее больше не ждут, но что ей был весь мир, если она больше никогда не увидит месье с моноклем? Она сбежала до половины лестницы. То же сделал и человек в стального цвета шинели, не спускаясь - поднимаясь. Он вскинул голову. Она остановилась. Между ними осталось несколько ступенек - и ничего больше.
(VII)Из его рук выскользнула перчатка. Упала на пол, в натоптанную грязь, обзаведясь свежим пятном. Ей стало неловко, она быстро нагнулась, чтобы поднять ее. То же сделал и он. Внезапная близость их глаз, их приоткрытых губ, ее рука с перчаткой, на которую легла его ладонь, - все это закружило их в незримом танце двух взволнованных сердец. Она выпрямилась. Он привлек ее к себе. Никогда еще она не мучилась таким отчаянным желанием забыть себя, раствориться в объятиях, забыть все прошлое и отказаться от будущего ради единственного мгновения. Он целовал ее, на пыльной лестнице, у маленького окна, и не было ничего прекраснее ни этой лестницы, ни его лица - черты его смягчились, он больше не был ни холоден, ни суров. А она - она смотрела на козырек его фуражки, словно кроме него ничего и не осталось в этом мире. Он звал ее по имени, едва слышно, шепотом. На лестнице прогремели шаги. Она прижалась к нему еще сильней. Мимо них кто-то прошел - не живей тени, не явственней призрака. Им ничто не могло помешать.
Потом он ушел. Выбежал из гостиницы, словно грабитель, придерживая полу шинели, сжав в кулаке перчатку и монокль. Он уходил - она не верила, ей все казалось, что он рядом, что их сердца по-прежнему бьются вместе. Не иметь права крикнуть, остановить удержать, - не это ли пытка для женщины, которая любит?..
***
Руперт фон Генцау вальяжно развалился в кресле. Кресло это было особое - французское, от него и от Парижа он порядком поотвык, но в жизни всегда найдется время докурить окурок. Ждать ему надоедало, а в столицу он приехал уж точно не скучать и не ждать запоздалых пробуждений.
- Густав! - прикрикнул Руперт, покачивая ногой, обутой в хромовый сапог. - Потрудись доставить мне высочество, да побыстрей - я почти допил!
Старик надулся, поклонился и в который раз канул в соседнюю комнату, словно в омут. Генцау, тем самым временем, глотнул коньяку и отставил пустой стакан.
- Генцау! Какого черта?..
Первое высочество Стрельцау грозно явились из-за двери, на ходу затягивая пояс. Руперт покосился на халат, выдержанный в лучших традициях гранд-отелей, затем проинспектировал весь прочий гардероб и обнаружил, что герцог вышел босиком, чего за ним обычно не замечалось - придворная выучка, подумалось Генцау, или же щепетильность в вопросах красоты и моды, в которую вдаешься, если природа наделила тебя неблаговидной физией.
- Уж какие у вас черти в Париже, я не знаю... - заметил он, смачно потянувшись. Герцог вцепился в спинку кресла, опасно повел челюстью и нырнул рукой в карман, должно быть, отыскивая курево.
- Берлинские?
Генцау щелкнул портсигаром. Схватив одну из них и даже не сунув ее в мундштук, герцог нервно прикурил. Затянувшись, он умилительно закашлялся, - ни дать, ни взять, мальчишка, впервые стрельнувший сигарету. Сплетя пальцы на груди, Руперт уделил его высочеству еще один пристальный взгляд. Он вдруг подметил, что глаза у того красноватые и слегка припухшие. Герцог Стрельцау имел привычку спать мертвецким сном, о чем знали все, включая бедных слуг, которым приходилось его будить. Привычки излишне пить он не имел - хранил секреты, как собака кость, хотя для псового роду зубы у него были слишком скверные. Следовательно, как сказал бы старый зануда Запт, в жизни герцога наметились проблемы, о которых он был совсем не прочь пронюхать.
- Да что с тобой, дружище? - расхохотался Руперт, забросив ноги на столик в манере, популярной по ту сторону Атлантики. - Выглядишь так, как будто тебя твоя девица осчастливила маленьким будущим герцогом!
Его высочество обернулись. Обернулись так грозно, что Руперт едва не свалился на пол и от этого расхохотался еще громче.
- Тебя не учили держать рот на замке? Если нет, я быстро научу!
(VIII)- Эй, Майк, ну не будь ты занудой! Я понимаю, тебя просить об этом тщетно, но только подумай: твой верный Руперт катил к тебе из самого Берлина, ночь не спал, трясся в паршивом поезде, и на тебе - ни развлечений, ни девиц! Да и ты еще раскис, как молоко!
- Ты опоздал. Я уезжаю.
- Как?! Прямо сегодня?
- Да. Остаешься - не забудь заплатить за номер.
Швырнув окурок себе под ноги, герцог нервно удалился.
- Михаэль! Дружище! - крикнул Генцау, подыхая со смеху. - Немки - самые страшные девицы на нашей грешной земле! Пойдем, развлечемся с француженками, - ты ведь не бросишь своего верного Руперта в аскезе и воздержании?
Ответом была хлопнувшая дверь. Что сказал бы Запт в подобном случае, Руперт не мог предвидеть: сам он высказался непечатно, откупорил милую сердцу флягу и подлил еще коньяку.
***
Нижайше поклонившись, Густав покинул купе, аккуратно прикрыл дверь и оказался в проходе, устланном багровым ковром. На ближайшие полчаса он свою отлучку заслужил и вознамерился отправиться к проводникам, о чем мечтал с начала поездки, которая не задалась для герцога, однако была сущей отрадой для его слуги.
У герцога Стрельцау снова разболелись зубы. Врачам он не доверял, памятуя о горьком опыте нескольких монарших особ, которых долечили до склепа, и упрямо предпочитал мириться с болью, запивая ее водкой и от этого становясь еще угрюмее. В подобные минуты Густав старался попадаться на глаза как можно реже. Свезло ему в том, что проводником в Восточном экспрессе служил его давний приятель, Петер, воевавший с австрияками еще при Бисмарке и там же потерявший три пальца на правой руке. С тех пор их сводила судьба то там, то здесь, и Густав был очень рад, что выбрали они этот самый поезд, - радоваться герцогской беде он бы не стал, будучи человеком добродушным, да только вот недомогание очень кстати пришлось: позвать-то вряд ли позовет, а он тем временем поболтает с Петером о старых добрых временах.
Едва Густав успел от купе отдалиться, как заметил, что к нему идет мальчонка - крадется даже, бочком, под самой стенкой. К нему ли, не к нему - кто его знает, да только он тут один был. Юнец из тех, кто господам на вокзале вещи носит, что он тут делал, Густав не загадывал, может, кому помощник, проводнику, машинисту. Над вид французик, тощенький, лицо совсем ребячье, да и испуганный какой-то, совсем не та шпана, которая в тебя вцепится за монетку. Остановился прямо у герцогской двери - точь-в-точь, стоит, глядит, словно войти надумал. Густав ухмыльнулся в роскошные усы: подумал, было, что через мальчонку ему кто записку решить передать, а потом решил все выяснить, - шутка ли, герцог вторженцев не жалует, да и читать сейчас не будет...
- Эй, дружок! - окликнул Густав. Мальчишка чуть не подскочил: стоит, ладошки к груди прижимает. Пуганый, ни дать, ни взять, а уж как жалобно уставился, что твой птенчик.
- Ты чего? Дело есть какое?
- Мне... мне нужно войти.
- Экий шустрый! А зачем?
- Я прибирался в купе перед отъездом, - то ли шепнул, то ли всхлипнул мальчонок. - У меня нож был, перочинный, от папы. Я в кармане его держал, а теперь его нет, - должно быть, обронил. Прошу вас: разрешите поискать! Я мигом, никто и не заметит!
- Так а знаешь ли, кто там, в купе?
Густав забавно пригрозил пальцем.
- Сам герцог Стрельцау! - объявил он.
Глаза у мальчонки едва не лоб не полезли. Не ожидал, а как же, кто их там, во Франции, знает, - как будто и нет никакой Руритании вовсе.
- Наговаривать на его высочество я, конечно, и не думаю, - продолжил Густав, - да только характер у него - сущий ад, уж какой жесткий да скверный! Ты, малец, чихнуть не успеешь, как он тебя сюда-то обратно вышвырнет, скажи спасибо, если не башкой вперед! Нездоров он, тем паче, - будет и того злее...
Мальчонка отчего-то вздрогнул.
- Ну, чего раскис? - спросил Густав, погладив седеющие усы и ухмыльнувшись. - Хочешь, я сам пойду, поищу? Правда, кости у меня старые, ползать по всему купе накладно будет... Ладно уж: зайди ты, если что, скажешь, ты от меня, авось не выгонит. Ну, беги. Я у проводника буду, понадоблюсь, там меня найдешь.
Потрепав мальчугана за маленькое розовое ушко, Густав неспешно удалился.
(IX)***
Ей было страшно. Страшно, даже когда Густав говорил своим добрым, отеческим тоном, который она запомнила еще в Париже. Страшно с той самой секунды, когда, словив на вокзале грязного уличного мальчишку, она сунула ему горсть монет - последнее, что у нее осталось после оплаты счетов, - и, тайком проскользнув в пустой грузовой вагон, переоделась в драную рубашку и нелепые брюки. Упрятав под фуражку свои густые волосы, она прохаживалась по перрону, пока не заметила, как месье с моноклем отшвырнул сигарету - нервно, угрюмо - и скрылся в купе. Она запомнила вагон, сосчитала окна, она стояла, сунув руки в карманы, запрокинув голову, пока не раздался последний свисток, пока знаменитый Восточный экспресс не отправился в свой долгий путь. Поезд шел все быстрее и быстрее - она чудом вскочила на подножку, рискуя упасть под колеса и погибнуть. Удача не покинула ее: должно быть, ее приняли за помощника машиниста или кого-нибудь в этом роде. Больше всего она опасалась встретить «попутчиков» герцога: они могли в два счета сдать ее проводнику. Когда она заметила Густава, сердце едва не выпрыгнуло из ее груди, однако у старика было слабое зрение и он все же принял ее за мальчишку.
Все те долгие минуты, пока она пробиралась в нужный вагон, ей вспоминалось то последнее, что подарил ей Париж - жестокий и нежный, город мостов и стен, весенних красок и туманов. Она уходила, не прощаясь - ни с вокзалом, ни с прошлой жизнью. Лишь худая, строгая фигура, лишь сигарета в пальцах, скрытых под строгой перчаткой, сопровождали ее в мыслях. Но как могла она подумать, что ввязала в авантюру - нет, не просто Михаэля, не просто месье с моноклем, но столь важную персону в Руритании? Она давно подозревала, что он благородных кровей и не последний человек на родине, но представить его принцем она бы не смогла ни за что на свете. Принцы всегда казались ей улыбчивыми молодыми людьми, повесами, красавчиками, франтами. Она никогда не слышала о замкнутых, печальных, некрасивых принцах - только о королях, но он ведь не был королем. От неизвестности до еще большей неизвестности остался один лишь шаг: одно касание, одна дверь, открытая, словно книга, - роман о новой жизни, повесть о дороге. Экспресс, лишенный титула разлучника, зло покачивался на рельсах и вторил холодным, железным стуком каждому удару ее трепещущего сердца.
Ей казалось, все печали и горести заставили ее забыться сном, едва она тихонько приоткрыла дверь и проскользнула внутрь. Если и было нечто, подобное гранд-отелю в Париже, это было купе Восточного экспресса. Роскошные ковры, тонкие занавеси на окнах, изящный столик, украшенный простым, деревенским букетом в вычурной вазочке, портсигар, платок, сложенный вдвое, монокль на платке, шинель, заброшенная, смятая, сабля в ножнах поверх шинели... Причудливый сон наяву продлился одно тщетное мгновение, и сердца ее коснулась все прежняя тревога.
Герцог Стрельцау полулежал, расстегнув ворот рубашки и вытянув длинные ноги. Голова его была запрокинута, волосы - растрепаны, словно с бессонной ночи, тени на лице казались и вовсе мрачными. Он был похож и не похож на ту суровую фигуру, в шинели, наброшенной на плечи, среди тумана, бледным парижским утром.
- Что с вами... ваше высочество? - прошептала она, чувствуя, что избрала худший способ объявить о себе.
Он открыл глаза - медленно, щурясь без монокля. Она застыла на пороге, так и не прикрыв за собой дверь, - сжавшись от страха, едва не плача, в грязной рубашке и нелепых брюках. Чем яснее становилось выражение его темных глаз, тем выше он поднимался, пока и вовсе не вскочил на ноги, тяжело дыша и устремив на нее взгляд, полный гневного изумления. Ей казалось, он готов ее ударить. То, что она не простила бы другому мужчине, она готова была снести безропотно. Она и не пыталась отвернуться - только смотрела на него, улыбаясь сквозь слезы, широко открыв глаза. Тогда он присел. Неловко ссутулился, прикрыл лицо ладонями - и замер. Что-то сломалось в ней, та смелость, что вела ее вперед, словно солдата в давно проигранном бою. Колеса стучали все реже и реже, заставив ее сжаться в ужасе: ей вовсе не хотелось оказаться на чужом перроне, в чужом ей городе, навечно потеряв его - и себя.
(X)- Михаэль!..
Она бросилась перед ним на колени, схватила руку и прижала к своим губам. Она пала так низко, как только может пасть человек, охваченный высоким чувством. Она боялась - его пощечины, резких слов, но втайне верила, что он к ней прислушается, что было бы кощунством отказаться от ее любви.
- Возьми меня с собой, прошу тебя! - умоляла она, боясь смотреть ему в лицо. - Я буду твоей любовницей, служанкой, кем угодно, только не отсылай меня в Париж!
Он покачал головой.
- Нет? - шепнула она. - Нет, о чем ты?
- Не отошлю. Тяжело говорить.
- Да что с тобой?
Герцог коснулся щеки.
- Зубы, - ответил он.
- Мой бедный Михаэль!
Прижав к его щекам ладони, она улыбнулась и поцеловала его в нос - вольность, которую раньше бы не допустила. Он не отстранил ее, только приобнял за плечи. От него несло водкой, но пьяным он не казался - лицо его было по-прежнему суровым.
- Обещай мне, что сразу же сходишь к доктору, как только мы приедем.
Он снова покачал головой.
- Боишься? - пошутила она, чей страх давно развеялся.
- Нет.
- «Нет, не пойду» или «нет, не боюсь»?
- Оба.
- Глупости! Я буду с тобой, хочешь? Представишь меня своей кузиной.
Брови его нахмурились.
- Не надо о кузине.
Она взглянула в его глаза. До этого она не знала, как прочесть в них о другой женщине в жизни мужчины, любимого всей душой, но теперь многие вещи стали до боли очевидными.
- Кто она? Принцесса?
- Да.
- Ты должен жениться на ней?
- Нет. Мой брат.
- Ты...
Она неловко запнулась.
- Ты ведь ее не любишь?
- Нет.
- А меня?
Тонкие, узловатые пальцы коснулись ее лба и прибрали непослушные локоны.
***
Стрельцау, столица Руритании, был волшебным городом - гораздо меньше Парижа, испещренная узкими улочками, словно летописью Средневековья, и рассеченная широкими бульварами, словно строками из «Сентиментального путешествия». Зелень боролась с ветхими камнями; приезжие из деревень, статные, в расшитых рубашках, шли по улицам, смешиваясь с разодетыми девицами и юнцами - весна пьянила их тем особым вином, которое известно лишь юности. По прибытии в столицу герцог препоручил ее Густаву - старик успел отойти от изумления и принял ее с прежней заботой. Сам он отправился в резиденцию, сославшись в духе мрачной шутки на то, что с распухшей щекой его лучше не видеть, - последнюю часть поездки он держал у лица платок и выглядел достойным сочувствия.
Густав доставил мадмуазель де Мобан на одну из центральных улиц - там у герцога была квартира, которой он пользовался для встреч с друзьями и кто знает, для чего еще. Внутри давно не прибирались: в ней было мало вина, зато много пепельниц, расставленных где попало, и целые горы окурков. Упрямец курил вопреки всему - она успела увериться, что герцог большой упрямец, кто бы еще стал портить и так плохие зубы, а позже отказываться от лечения, ссылаясь на легенды о погибших родственниках. Представить, что в современном мире врачи были способны на такую подлость, она никак не могла: отравители, душители, кровавые войны за корону, - все это было хорошим сюжетом для исторических романов, но не касалось века револьверов и поездов. Извинившись за скверные привычки герцога, ненавидевшего лишнюю уборку, Густав удалился с обещанием свезти ей нужные вещи и помочь с запоздалым завтраком.
Прошло немало времени, прежде чем она закончила осмотр ее нового жилища. В нем было мало личных вещей - из них ей запомнилась скромная кипа фотографий, которую она случайно обнаружила на книгах в шкафу. Она знала, что герцог холост, но и холостым, он избегал фотографироваться с женщинами. Единственный снимок был сухим, официальным: на нем высокий юноша с большими умными глазами, и щеками, еще не испорченными худобой, стоял, опираясь на спинку стула, на котором сидела совсем еще девочка - должно быть, родственница. Глаза ее были очень светлыми, как и волосы - красиво уложенные, золотые. Перевернув фото, она узнала, что девочку зовут Флавия. На другом снимке он был и того моложе - стоял, небрежно сунув в карманы руки, а рядом околачивался легкомысленного вида юнец. Тогда она не знала, что этот беспечный юноша - Рудольф, будущий король Руритании. Он показался ей моложе Михаэля - так и было, но и узнав об этом, она бы в жизни не подумала, какую роковую роль в судьбе человека может сыграть возраст. Остальные фотографии касались визитов, путешествий, охоты и военной службы. Последней она вытащила фотокарточку, где он был снят в военной форме - очень красивой, отчаянно ему идущей, должно быть, кавалерийской. Рядом с ним, держа дистанцию, скорее, фамильярную, чем почтительную, стояли двое: один, немецкой внешности, с грубоватым, но красивым лицом и двумя броскими шрамами на правой щеке, - и второй, сверкающий улыбкой, с лихими кудрями и видом то ли храбреца, то ли сомнительного типа. Второго она помнила.
(XI)Едва она успела вернуть фотографии на их законное место, как вернулся Густав. Заглянув в прошлое герцога, она не смогла сдержать любопытства и спросила, кто такая Флавия и кто этот легкомысленный юнец. Узнав о принцессе и будущем правителе Руритании, она не смога скрыть и другое - изумление тем, что и сейчас, при жизни отца, в наследники прочат младшего сына. Потирая щеку, словно ему было неудобно говорить об этом, Густав рассказал ей, что герцог появился на свет от связи короля-отца с девицей самого скромного дворянского титула, да и то полученного ее дедом за службу на судейском поприще. Когда она спросила, что же так прельстило монарха в едва ли не простолюдинке, Густав сознался, что старик-король в те времена был таким же, каким его сын Рудольф есть сейчас - любил вино и развлечения, добавил он шепотом, - и хотя девица была не очень-то красива, зато второй такой он, Густав, в жизни не видал. С ее норовом, с ее горячей кровью, южанка могла окрутить двоих монархов и держать их на коротком поводке, а уж мягкий, податливый король был ей совершенно очарован. Жизнь она прожила недолгую, но яркую, и подарила ему первого сына - мальчишка был так на нее похож, что король, вопреки всем советам, дал ему все, что только мог дать, - кроме короны и скипетра. Унаследуй сын отцовский характер, и герцог Стрельцау никогда бы не потревожил покой страны, оставшись верным слугой своему младшему брату Рудольфу. Но, добавил Густав, этим мальчишка тоже выдался в мать: он слыхал, что в детстве тот никогда не играл в игры, в которых не смог бы стать первым и лучшим. С годами, тут же заметил старик, вздорности в нем поубавилось - может, отучила служба, - но жизнь у него так и не сложилась. Именитые дворяне презирали его как полукровку, светские дамы посмеивались над тем, как он был некрасив, да и старик-король любил вздохнуть о том, как мало его радует младший сын и как славно было бы видеть на троне человека толкового и смелого...
Умолкнув, Густав лишь покачал головой - за эту границу ему не стоило заступать. Он был предан хозяину, каким бы тот ни был, но зла никому не желал - ни нынешнему, ни будущему королю. Перед тем, как вернуться к завтраку, он взглянул на нее и добавил, что, раз уж герцог отнесся к ней так славно, может, что-то в его жизни да изменится. Она лишь улыбнулась: мир не мог оставаться прежним, когда в ее судьбе случился такой нежданный поворот, ведь не прошло и нескольких дней, как она покинула Париж - и спаслась от нищеты и одиночества. Помогая Густаву, она спросила у него, когда ждать Михаэля. Старик уклончиво ответил, что герцог, должно быть, явится завтра.
***
Ни через день, ни через два герцог так и не объявился. Она гуляла по столице, заглядывала в окна, кормила в парке лебедей и вовсе не тревожилась, зная, что человек он занятой и не может приходить к ней часто. К тому же он мог заупрямиться и продолжать болеть, так и не явившись к врачу. На четвертый день после их последней встречи она решила заглянуть в газеты и была приятно удивлена тем, что многие из них издаются на французском и немецком языках. Она свернула их, уложила в сумочку и успела забыть о покупке, посетив кафедральный собор Стрельцау, знаменитый на всю Европу. Дух святости и искусства, витавший в чудесном здании, заполнил ее сердце, как аромат цветов заполняет комнату: в нем совсем не осталось места для скучных политических известий. Придя домой, она устроилась на кровати, разложила перед собой газеты и принялась их листать - по привычке, с последней страницы. Пресса в Руритании оставляла желать лучшего: слухами и сплетнями пестрели все издания, даже самые крупные, кроме официального королевского вестника, который, впрочем, был тосклив. При этом газеты были единственным способом узнать, где бывает герцог, что он делает, с кем встречается, - эти новости она приберегала напоследок, чувствуя в сердце приятную, но острую тревогу. В королевском вестнике, на самой первой странице, она прочла, что на охоте в лесах Зенды с герцогом произошел несчастный случай.
Ей хотелось вычеркнуть вчерашний день. Хотелось дождя, бури, хотелось поезда, застрявшего между Зендой и столицей, обвала в горном тоннеле, угля, что преждевременно закончился. В тот миг она простила бы ему любую женщину, окажись он с ней в постели этим утром - с ней, только бы не в охотничьем домике, не одиноким, не страдающим от боли, считая минуты до прихода врача. Лихорадочные образы являлись перед ней, мгновенно исчезая, словно щепка в неистовом потоке. Она садилась на поезд, сходила на опустевшей станции, добиралась до герцогского замка и молила Густава рассказать ей все - но герцог не желал ее присутствия, ни в замке, ни в столичном дворце. Предав его доверие ради минутной прихоти, ради смешного, недалекого испуга, она бы погубила - нет, не его, себя. Тогда она садилась за письменный стол, сочиняла записку, находила способ доставить ее Михаэлю, в ней умоляя написать хоть пару строк, - но ей подумалось, что он может быть без сознания, в лихорадке, слишком ослаблен, чтобы писать своей рукой, а чужой почерк стал бы для нее таким же испытанием, как бездушный газетный шрифт. Наконец, она решилась. Выбежав из дому, так быстро, словно спасаясь от огня, она поймала извозчика и сообщила ему адрес одной квартиры в столице. Он дал ей этот адрес на случай, если ей вдруг понадобится помощь, - хотя, добавил он, не сдержав косую усмешку, помощь может понадобиться ей, в том случае, если она явится по этому адресу. В той квартире проживал «друг» герцога, молодой военный, Руперт фон Генцау, - она видела его дважды, на фотографии и на перроне.
(XII)Жилище Генцау было холостяцким и неопрятным. Сам он, в одной рубашке, развалился в кресле, потягивая вино. Не назвав себя, забыв о всех приличиях, она умоляла его рассказать, что случилось с герцогом. Руперт, явно подвыпивший, слушал ее без особого внимания, а после рассмеялся и стал нести чушь о бесноватой лошади и какой-то сосновой ветке. С горечью понимая, что ответа она не дождется, она собралась уходить. Он предложил ей остаться, шутливо намекая на одинокий, скучный вечер, который поджидал их обоих. Она тут же отказалась - вернулась домой, взошла по лестнице, открыла дверь, упала на подушку и разрыдалась, словно девчонка, и плакала, пока не выбилась из сил. Утренние газеты не вызвали в ней ничего, кроме страха: за бессонную ночь она уверилась, что в них сообщат лишь о дате похорон. Все же заставив себя взглянуть на первую страницу, она узнала, что герцог Стрельцау будет встречать австрийскую делегацию, прибывающую на столичный вокзал завтра, около трех часов пополудни.
Ровно в два часа сорок пять минут вторника она пробивалась сквозь толпу зевак, собравшихся поглазеть на герцога, австрийцев и Черных кирасиров. Глядя поверх голов, она видела лишь знакомую шинель - наброшенную на плечи, небрежно, косо. Эта шинель мелькала перед ней, словно призрак, ускользая от взволнованного взгляда, не давая надежду - но и не отбирая ее. Она не была смелой женщиной, но горе укрепило ее нервы, охладило разум и прибавило сил. Затесавшись в ряды девушек, которые держали букеты, предназначенные для делегации, она сунула первой же монету, взяла цветы и решительно направилась в сторону австрийцев. Ее пропустили сквозь плотный конвой - тогда она преподнесла букет, но не австрийцам, а герцогу Стрельцау. Узнав ее, герцог едва не потерял монокль - принял цветы, нахмурил брови, отчего стала заметнее внушительная ссадина на лбу, и отвернулся, так резко, словно они были незнакомы. Она улыбалась ему вслед, ожидая, что он обернется, - так он и сделал, но лицо его было холодным, неприятно грубоватым. Ей совсем не нужно было, чтобы он обнял ее на публике, - главное, повторяла она себе, возвращаясь домой, главное, что он жив и с ним не случилось ничего непоправимого. Она ждала его тем вечером, но он так и не пришел. Утром ей принесли записку, от герцога, без подписи. «Не читал газет», - вот все, что в ней было.
***
Прошло совсем немного времени, прежде чем она убедилась, что судьба свела ее с негодяем. Он не обманывал - пообещав быть правдивым в парижском ресторанчике, он сдержал свое слово. Она была француженкой, ее нисколько не волновали ни политика Руритании, ни интриги, ни бесконечная борьба за престол, она не находила ничего хорошего в будущем короле Рудольфе, который, по словам слишком многих, был разгильдяем, пьяницей и трусом, - но она видела, как зависть, ненависть, непомерные амбиции отравляют герцога сильнее яда, изматывают его душу, натягивают нервы, словно струны, на которых будет сыгран чужой реквием. Его «друзья» были отчаянными вояками, способными на любую подлость, включая и убийство. Его острый ум был способен сочинить любой план, самый жестокий и бесчеловечный. Она боялась его - и любила: осуждала, понимая, что не сможет прожить без него. В конце концов, ей стало безразлично - она не желала никому зла, как и Густав, но мужские игры в королей и вассалов, в жизнь и смерть, нельзя было отменить одним желанием влюбленной женщины.
(XIII)Он приходил к ней поздним вечером - часто после посиделок с «друзьями» или же после приемов во дворце, которые терпеть не мог. Снимал прокуренную шинель, избавлялся от монокля, протирал уставшие глаза. Он мог молчать всю ночь, мог бросить пару гневных фраз, мог долго говорить, проклиная весь белый свет. Она пыталась его утешить - он не принял ее помощь, и с тех пор она играла роль молчаливой слушательницы. Порой ей казалось, что он топит в ней горе с тем же успехом, с каким фон Генцау топит в вине свою скуку. Она отдавалась ему, не требуя ничего взамен, - лишь тогда, в минуты томной страсти, когда между ними не оставалось ни дюйма воздуха, она узнавала его, вновь читая в его глазах все то, о чем хранила память запыленная парижская лестница. Ей было бы проще, в сотни раз проще, если бы он был всего лишь гостем в ее жизни, как и все другие, - но она любила его, так сильно и безответно, что боялась собственных чувств. И все же порой ей хотелось кричать, умолять его во мраке ночи, но он срывал мольбы, слово за словом, с самых ее губ, и в те мгновения она была готова отказаться от чести, гордости, от счастья, только бы продлить их.
Однажды вечером, когда он небрежно швырнул китель на спинку стула и взялся за ворот рубашки, она спросила, зачем ему трон, с его-то властью и положением. Он взглянул на нее с усмешкой - никогда раньше она не видела в ней столько презрения, столько снисходительности, - и вдруг лицо его исказилось, словно эта кривая улыбка всколыхнула в нем те чувства, которые, скованные цепью, томились в самом глубоком подземелье его души. Ей казалось, она видит перед собой безумца - и теряет рассудок вместе с ним, когда он, срываясь с крика на нервный шепот, говорил о брате, об отце, о косых взглядах, о тихих насмешках, о вечном проклятии быть вторым при том, кто не способен быть и третьим. «Вот что», - сказал он, внезапно остановившись и взглянув на нее косо, будто бы она была его враг, - «когда я избавлюсь от братца, мне придется жениться на Флавии для того, чтобы удержать трон. И я женюсь на ней».
Она присела на кровать, безмолвно наблюдая, как его длинная, черная тень скользит по стенам и потолку. «Моя мать была дворянкой, и всего-то», - добавил он, сунув руку в карман и отвернувшись. «Не хотел бы я повторить отцовскую ошибку».
С тех пор ее покинула последняя надежда.
***
- Майк, дружище: я и не знал о твоих наклонностях...
Герцог Стрельцау медленно оторвался от какого-то мальчишки и взглянул на него так, словно собрался открутить ему голову прямо на столичном перроне. Руперт фон Генцау лишь пожал плечами: такое между ними случалось не впервые, но впервые по такому занятному случаю.
- Не при всех же! - подмигнул Руперт, сверкнув зубами в блистательной улыбочке.
С головы юнца слетела затертая фуражка. По плечам рассыпались прекрасные густые волосы. К груди его высочества прижималась самая хорошенькая девушка, какую только видел в своей жизни Руперт, - а видел он всяких, и не только видел. Генцау опешил - быть может, впервые перед женщиной. Он был серьезен, как никогда, - и все же рассмеялся, не смея признаться в этом ни себе, ни, тем более, испуганному ангелу в руках его высочества. С тех пор жизнь его не заладилась. Он по-прежнему пил, развлекался, цеплял девиц на балах и улицах, но все это вдруг стало пресным, словно скверное винцо. Он никогда не любил, считая, что отдавать все без оглядки так же глупо, как жечь свечи в ясный полдень. Он был для всех - но только для себя, он мог уйти и прийти, когда ему вздумается, по нему вздыхали, но сам он не пролил ни слезы, сколько помнил себя с глубокой юности. Представить, что девическое личико, будь оно трижды хорошеньким, смогло бы свергнуть свободолюбие с престола его сердца, - он смеялся в лицо этой мысли, подмигивал отражению в зеркале и тянулся за новым стаканом.
(XIV)И все же худшее случилось. Однажды, проснувшись среди ночи, он вспомнил, что она снилась ему. Он видел ее такой, какой и не мечтал увидеть, он проклинал себя за то, что осмелился проснуться, - если и был тот вечный сон, о котором щебечут поэты, то он знал, в каком из снов хотел бы упокоить свою душу. Он мог в два счета выведать, где герцог прячет свою принцессу, но не стал этого делать, рассудив, что врываться к одинокой девушке - не лучший повод для знакомства. Она пришла к нему сама - он был пьян и порол чушь, и смотрел на нее, а она никого не видела - только дражайшего герцога, влетевшего в ветку своим чугунным лбом. Высочеству с его высот было нижайше наплевать, кто его ждет и как о нем волнуется. Тогда он сболтнул лишнего и, должно быть, спугнул ее. Потом его и вовсе захватила вся эта круговерть с Рудольфами, но в жизни каждого бывает вечер, когда шкатулку, в которой спрятан ключ, можно отпереть и без ключа.
Открытая дверь может искусить святого - что уж говорить о грешнике. Законный король гнил себе в сыром и темном подземелье, король незаконный, но будущий, бродил где-то рядом, но Руперту фон Генцау было плевать и на первого, и на второго тоже. Он слишком долго ждал, слишком заигрался в благородного рыцаря, которым никогда не был, - природа брала свое, он не умел идти против своих желаний. Представить, только представить, что этот писаный красавчик, этот вздорный самодур, тянул к себе в постель девушку, созданную для того, чтобы за нее сражались и умирали лучшие, было невыносимо. Любимчик женщин, баловень судьбы, он не привык проигрывать никому, ни вассалу, ни сюзерену. Дверь не скрипнула, она не обернулась - а когда заметила Генцау, тот уже был в ее комнате, не собираясь уходить.
- Не стоило вам оставлять дверь открытой, - ухмыльнулся Руперт.
***
Ей казалось, весь мир замер вместе с ее сердцем. Замер, охладев, словно стеклышко монокля, лежавшее рядом на полу. Она упала на его грудь, вцепившись в белый мундир, застыв, обратившись в камень - но только не душой. Его больше не было, ее Михаэля, за которого она была готова отдать собственную жизнь. Она гладила его по щеке, целовала в закрытые веки, шептала его имя, словно шепот, слова, дыхание могли вернуть ей ту последнюю надежду, которую он отнял, дважды: на время - и навечно. Если бы любовь умирала вместе с любимым, если бы чувства угасали с его последним вздохом, - тогда сердце ее было бы спокойно, тогда страдания, ее ослепившие, рассеялись бы, словно дым. Но она любила его - все так же отчаянно и безответно. Смерть никогда не приходит так, как ее ждешь, - однажды услышав эти слова, она не посмела бы подумать, что счастье ее станет не лучше смерти: что начинаясь с отторжения, испуга, оно захватит ее всю, погубит для нее весь мир, в котором больше нет герцога Стрельцау.
Даже в смерти он не нашел покоя: лицо его было печальным, ни тени, ни следа улыбки, одной улыбки, которую она просила, словно яд, словно клинок. Он носил на шее маленький образок - такова была восточная традиция. Ей захотелось взять его, спрятать на собственной груди и сохранить, навечно, всегда помня о том, кто останется лежать в земле маленького королевства на самом краю Европы, так далеко - и так близко, словно тень, которая всегда рядом - и всегда лишь тень. Коснувшись ладонью его груди, она чуть не отпрянула - так велик был ее испуг. Его сердце билось. Тихонько, но билось. Ее захлестнула радость, безумная, безмолвная: она боялась смотреть на рану, боялась крови на безупречно белом мундире, но он был жив - и жизнь вернулась к ней.
- Мадмуазель?..
Она вскинула голову. В дверях стоял полковник Запт. Плечи его вздымались, в руке застыла сабля, обагренная кровью. Не сказав ни слова, она медленно опустилась на грудь Михаэля, прижавшись щекой к его щеке и умоляя не очнуться.
- Что с герцогом?
- Он мертв.
Брови Зепта метнулись кверху. Он шагнул к ней, убрав саблю в ножны.
- Вы слышали? Он мертв. Убит.
Она отбросила оборки платья, покрывавшие его, словно саван. Полковник нахмурился: Генцау бил ножом в живот, и рана выглядела достаточно жутко, чтобы убедить его в словах Антуанетты. Взглянув на герцога, она вдруг подметила, что губы его дернулись: бросив на Запта пугающий, стылый взгляд, она вновь склонилась над Михаэлем и запечатлела на них долгий, отчаянный поцелуй. Полковник, смутившись, пробормотал нечто и покинул комнату.
Она осмелилась вдохнуть. Опасность миновала, принеся с собой новые тревоги. Он был ранен, тяжело, но не смертельно. Ему нужен был доктор - и в ту минуту она готова была достать врача, хоть с небес, хоть из-под земли.
- Михаэль... - шепнула она, склонившись к его уху. - Ты будешь жить. Жить! Слышишь?..
Ей показалось, что он смотрит на нее, - но веки дрогнули, так и не поднявшись. Тогда она вскочила, схватила ключ от комнаты, осторожно заперла за собой тяжелую дверь и скрылась в полумраке коридора.
Криштоф Мун, врач из деревни, соседствующей с замком, оказался на редкость не любопытным. Все, что нужно было знать молодому человеку, - что в замке есть раненый и что раненый нуждается в помощи. Его привез полковник, опасаясь за здоровье короля, но его величество был ранен легко и в руку. Тайком принеся все необходимое, она снова закрыла дверь: ни Рудольф, ни Запт не стали ее тревожить, думая, что она убита горем, когда душа ее пела от счастья, пусть горького, но безудержного. Все то время, пока Криштоф исполнял врачебный долг, она бродила по комнате, не в силах себя унять, затем садилась и замирала на долгие минуты, затем снова поднималась, и все повторялось снова. Ей не верилось, что он может умереть - нет, не теперь, когда она вновь обрела его, судьба не может быть такой жестокой. Она плакала, беззвучно, сжимая платок, она не находила себе места, ей так хотелось говорить с ним, смотреть в глаза, согревать вечно холодные пальцы теплом своих рук... Когда доктор Мун вдруг оказался рядом и заговорил с ней, она вздрогнула - словно очнувшись от лихорадочного сна. Чуть пожав плечами, он сообщил ей, что у нее есть все основания для сомнений и надежд.
Комната давно опустела. Не было слышно ни бряцанья оружия, ни Запта, отдающего последние приказы, ни шума, с которым поднимался мост. Ночь уходила: исчезали тени, старый замок просыпался, стряхнув с себя саван тьмы. И лишь она, презрев покой, сидела у изголовья и гладила его волосы, запустив в них пальцы, лаская с тем уверенным спокойствием, которое дарит любовь преданной женщины. Однажды ей снова почудилось, что он смотрит на нее, и она обернулась - но тщетно: он спал, глубоким сном.
Окончание здесь: diary.ru/~zis-is-kaos/p163950653.htm
К их столику подскочил официант. Она не видела господина в плотном плаще несколько долгих мгновений и волновалась, словно стоило ей обернуться - и он исчез бы, растворился в мерном жужжании десятков голосов. Они пили шампанское - какое, она не могла видеть, одеты они были не богато, но и не бедно, в самый раз для вечерних прогулок по заведениям. Заметив, что официант направляется в ее сторону, она поспешно поднесла к губам бокал с вином. Вино она лишь пригубила - у нее не хватило бы денег на второй бокал, справься она с первым. Тем временем молодой человек наклонился к уху того приятеля, который сидел к ней спиной, и что-то ему шепнул. Ей сразу стало тревожно на душе, - что вызвало эту легкую, но терпкую тревогу, она не знала, но тем сильнее ее чувствовала. Те трое, которых она видела, были до странности похожи: грубые лица, неброский гардероб, даже их странная сутулость, словно они не желали лишнего внимания. Четвертый был высок и худощав, сидел он прямо - излишне прямо, к тому же был одет во все черное. В этом не было бы ничего необычного, не будь он брюнетом, с короткими, беспощадно уложенными волосами: это, и строгий до скуки костюм, превращали его в автопортрет, раз и навсегда увековеченный в красках сумерек.
Хватило бы ей мужества бросить на стол салфетку, которую она, сама того не замечая, сминала в тонких пальцах, а после расплатиться и уйти? Ее не стали бы преследовать, только не эти люди, искавшие случайных встреч, но уж никак не неприятностей. Ей не хотелось краснеть, скрывая бледность, и бледнеть, скрывая неловкость. Судьба ее была в ее руках - то немногое, чем она могла бы хвастаться в своей постылой жизни, главным событием которой давно уже стал вечер - одинокий вечер, вечер, в который она боролась за достойный день всеми силами. Ей наскучил Париж, она не любила его, но выглядела истинной парижанкой: большие глаза, чуть вздернутый носик, лицо, округлое, словно у куклы, скромное, но в меру модное платье, - все это нравилось мужчинам, а ей самой немного льстило их внимание, даже когда оно бывало вынужденным. Молодой человек, заприметивший ее, теперь был занят бокалом, другие же не поднимали глаз либо смотрели в сторону. Под нервные напевы скрипки, под чей-то приглушенный смех, четвертый обернулся.
Она не знала ничего холоднее этих белых перчаток, ничего презрительней мундштука, зажатого в плохих зубах, ничего более пугающего, чем монокль, в котором отражалась вся комната, в котором была и ее тень, словно бабочка под стеклом, словно остатки льда на дне стакана. Ей казалось, он смотрит на нее, как на уличную девку, - брезгливо, выжидающе, словно охотник. Последние годы она отчаянно пыталась не перейти ту тонкую границу, которая отделяет продажных женщин от тех, кто продается, не требуя платы в первую же ночь. Ее отец уже был беден, самой ей не досталось ни гроша, и никакие родовые титулы не смогли бы спасти их семью от кредиторов. При жизни дядюшки она жила у него дома на правах досадной обузы, после его смерти места для нее не нашлось. С тех самых пор ее опорой в жизни стали случайные попутчики: сначала друзья, потом друзья друзей, потом и вовсе незнакомцы, которые не прочь пофлиртовать с красивой и бедной девушкой, без обещаний, без намерений жениться. Что от нее желал месье с моноклем? И почему на его лице, словно отраженная в кривом зеркале, вдруг появилась неброская, но ощутимая улыбочка?
(II)Месье не спешил подниматься и подходить к ее скромному столику. На одно мучительное мгновение ей показалось, что ее подзовут. Впрочем, этого не случилось: неспешно выпрямив длинные, худые ноги, незнакомец расправил спину сверх того, что было раньше, - это ее порядком удивило, - затем решительно поставил бокал на столик, поднялся, с легкостью, но без изящества, и преодолел расстояние между ними в несколько шагов. Монокль вбирал в себя все большое отражений, заставляя казаться стеклянным не только его глаз, но и все лицо, худое, со впалыми щеками, торчащими ушами и крепким, коротким носом. Он был некрасив до того, что она сжалась, представив, как он вот-вот заговорит с ней. Но держался он восхитительно. Отличить его выправку от пошловатых подражателей было совсем не сложно: он двигался, словно шестеренки в добротном немецком механизме, не совершая лишних движений, всегда помышляя себя частью чего-то большего, чем то, что мог предложить ему второсортный ресторан.
- Мадмуазель?
Чуть наклонившись в вежливом - впрочем, сдержанном, - поклоне, он испугал ее тем паче. Если бывало в человеке что-нибудь от животных или птиц, то месье уж точно бы напомнил ей большую, черную птицу, с большими глазами, почти черными. Глаза его блестели, взгляд у них был давящим, вздернутые брови отнюдь не портили первое неприятное впечатление. Всего этого он, казалось, не замечал, - а, может, был к тому приучен. Окажись на его месте первый красавец и франт Парижа, и тот не смог бы внушить ей такую уверенность в себе, как этот странный господин с моноклем. Она боялась - и вместе с тем была готова ему довериться. Ей стоило уйти - но она осталась.
- Как мило с вашей стороны скрасить мое одиночество.
Эту фразу она повторяла для всех. Он улыбнулся, чуть шире, чуть мягче, насколько позволяла грубоватая линия губ. Отодвинув стул, доселе пустовавший, месье присел, вынул монокль, выхватил платок, чья чистота была сравнима разве что с помыслами младенца, и принялся протирать стеклышко, с той ловкой небрежностью, с которой шулер перебирает крапленую колоду. Все это он проделывал, держа безупречную осанку и неотрывно глядя на нее. В другое время и с другим мужчиной она сочла бы маневр с моноклем за невежливость, однако вскоре ей стало ясно, что это всего лишь привычка, на которую он не обращает внимания. Без монокля он заметно щурился - было ли это еще одной привычкой или же слабостью зрения, она не взялась судить.
- Мадмуазель позволит мне осведомиться о ее имени?
- Антуанетта. Де Мобан, - добавила она, впервые за несколько лет. Месье без монокля забавно моргнул, словно не ожидав, что его новая знакомая может оказаться девицей благородного происхождения, давно ставшего насмешкой над той жизнью, которую она вела. Ей пришлось смущенно улыбнуться. Ему пришлось представиться.
- Михаэль, - коротко назвался он.
- Вы иностранец?
Он кивнул. Щелкнул крышкой портсигара, достал сигарету, быстро раскурил ее, выпустил дым через ноздри.
- Вы совсем забросили своих друзей, - бросила она еще одну, ничего не значащую фразу. Он и бровью не повел, ответив:
- Они мне не друзья.
- Кто же?
- Попутчики?
- Вы мне не доверяете?
- Мадмуазель, мы едва знакомы.
- А я готова хоть сейчас рассказать о себе все.
- Не смогу ответить вам тем же.
- Я вас прощаю. Меня смутил ваш безупречный французский...
- Я много путешествовал. Приходится, если дома тебя никто не ждет.
(III)Он бегло усмехнулся. Отличить его шутку от горькой правды она еще не умела. В нем не было ничего горького, затаенного или же слабого - он держался властно и сдержанно, словно офицер одной из северных армий. Но северянином он не был.
- Вы поставили меня в неловкое положение, - заметил он, поглаживая тыльную сторону ладони, тонкими, узловатыми пальцами, в которых было нечто от неприятной беглости насекомого.
- Я вас смутила? - улыбнулась она, стараясь не замечать этих навязчивых движений.
- Смутить? Меня?
С губ месье сорвался грубоватый смешок. Лицо его вновь стало отталкивающим, неприятным, хоть это и продлилось не дольше секунды. Она взглянула на смятую салфетку. Подметив ее взгляд, он чуть нахмурился, однако продолжил в небрежном духе:
- Видите ли, я разговариваю совсем не с той девушкой, к которой подходил.
- Город полон людей, которые выдают себя за кого угодно, только не за себя самих. Париж отучил меня верить людям. Спасайтесь, иначе отучит вас тоже.
- Я не верю никому.
Ей, наконец, удалось словить те нотки во властном голосе, которые отделяли шутку от прописной истины.
- Мадмуазель желает говорить начистоту? - продолжил он, подозвав официанта почти брезгливым жестом. Тот подлетел с завидной скоростью - предусмотрительность обслуги, которая за версту чуяла важного клиента, вынудила ее почувствовать себя неловко.
- Я никогда не гнушаюсь откровенности.
- Вам повезло.
- Вы часто врете?
- О, что вы, всю жизнь.
Месье прикусил мундштук с ловкостью заядлого курильщика и бегло на нее взглянул. Ей вновь пришло на ум сравнение с насекомым - она чувствовала его взгляд, словно паука, что взбегает по руке.
- Ложь дипломатов и монархов порой приносит пользу.
Он быстро прищурился, но тут же скрылся за прежней, слегка улыбчивой, слегка суровой, маской. Думал ли он о том, как досадно ему было оказаться в обществе бедной девушки, с которой неловко быть и развязным, и учтивым? С его выправкой и французским, он, должно быть, искал иных женщин - простых, доступных, готовых им восторгаться, едва прознав, какую сумму он готов выложить за ужин. Или других, блестящих, светских, рядом с которыми он и сам казался бы красавцем тем, кто привык судить о мужчине по его спутнице.
- Милая мадмуазель: что вы обо мне думаете?
Она невольно сжалась - вопрос был задан не в угоду вежливости, его нельзя было скомкать, словно салфетку, и швырнуть прочь. За ним стояло будущее - какое именно, она не знала. Другая гостиница или постылое одиночество, Михаэль или один из его «попутчиков», - что ей судилось, едва она ответит?
- Мне страшно на вас смотреть.
Дышалось ей было тяжело - должно быть, на щеки лег румянец, удушливый румянец смущения. Он рассмеялся, совсем тихо, чуть прикусив губу. Она смутилась - улыбка была совсем не в его духе, и уж точно не для его зубов.
- Вы - первая дама, от которой я это слышу, - пояснил месье, вертя мундштук в своих нервных пальцах.
- Мне жаль, если я вас обидела.
- Обидели? Меня? Что вы, я не умею обижаться на женщин. Должно быть, они не давали тому повод.
(IV)Она едва не вздрогнула, заметив, что он разливает по бокалам вино, - и когда только его успели принести? Тайком покосившись на этикетку, она предпочла тут же забыть об увиденном. Ей не хотелось вина, даже того, которое казалось сказкой для подобного заведения. Месье поднял бокал - она не смела отказать и повторила вслед за ним, насколько может стылая неловкость сравниться с легким, отточенным движением.
- В нашем полку ходят однообразные тосты, - сообщил он, улыбнувшись. - Они вовсе не годятся для тех, кто ценит приличие. Поэтому выпьем за откровенность. Правда не должна быть красивой, ее красота - в самой правде.
Она пригубила вино. Приличия нашептывали, что ей следует улыбнуться, однако лишь досадная усталость отразилась на ее лице. Утомила ли ее игра на чужой шахматной доске, одними черными фигурами? Раскаивалась ли она, что позволила господину с моноклем к ней подсесть? Нет и нет. На душе ее было спокойно, впервые за много дней: тревоги исчезли, растворились, словно блик света на тонкой стенке бокала. Будь ее воля, она бы задержала этот миг, осталась бы здесь, в прокуренном зале, глядя в темные глаза незнакомца и не думая ни о словах, ни о жестах, ни о полночном извозчике, который не преминет отпустить в ее адрес пару колких шуточек. Она знала цену одиночества в грубом, холодном Париже, она успела свыкнуться с бессилием, неизбежным для самой сильной женщины, если ее не поддержит крепкая мужская рука...
- Мадмуазель, вы устали?
- Что? Ах, нет... совсем нет.
- Должно быть, мое скучное общество вас утомило.
Она хотела возразить, но странное безразличие захлестнуло ее волной. Он всего лишь искал предлог, чтобы поскорее с ней проститься и не сгубить такую ночь без того женского общества, которое ему было нужней. Тем временем он поднялся, галантно склонившись и протянув ей руку. Она не верила тому, что видит: обманув себя единожды, ей не хотелось повторять ошибку дважды.
- Позвольте проводить вас.
- Месье...
- Михаэль.
Он не просил - он настаивал.
- Михаэль, - впервые произнесла она, пугаясь собственного голоса. - Я живу в гостинице. Это не место для джентльмена.
- Позвольте, с чего вы взяли, что я один из них?
- Но кто же вы?
- Я негодяй, - ухмыльнулся он. - Пойдемте: здесь, и правда, скучно.
Она взяла его за руку, чуть прижимая пальцами большую, узкую кисть. Он кивнул «попутчикам», видимо, отослав их развлекаться на свое усмотрение. Они вышли вдвоем. На улице шел дождь, барабаня в стекло, в кичливую вывеску ресторана, налетая на каждого, кто осмелился хлопнуть входной дверью. Извозчиков рядом не было: она поежилась, по привычке представив, как придется идти до самого перекрестка, сжимаясь от холода и мимолетного страха. И вдруг на ее дрожащие плечи лег длинный мужской плащ, и крепкая рука завернула ее в него, словно ребенка в полотенце. Не смея поднять глаз, она осмотрела себя и обнаружила, что плащ, слишком длинный для нее, будет волочиться по тротуару и совсем испачкается, пока они дойдут до того места, где можно словить экипаж.
- Пойдемте.
Он властно взял ее под руку.
- Но ваш плащ...
- Что плащ?
- Испачкается...
- Не бойтесь.
(V)Поездка была коротка - она жила недалеко, назвав свой адрес со смущением. По грубоватой ухмылке кучера, которую, к счастью, не видел месье, она прочла, что о ней подумали, но не сказала бы и слова в свою защиту. Они молчали всю дорогу: она куталась в легкий плащ, промокшая, озябшая, слишком уставшая, чтобы думать. Он сидел навытяжку, глядя в окно, и лишь изредка постукивал тростью по полу, словно вторя не ведомым ей мыслям. Когда карета ныряла в темноту, самый слабый свет, и тот мог заставить сверкать его монокль. Ей не хотелось нарушать неподвижность этой фигуры, из черного мрамора, из тонкого стекла, из тайных помыслов и глубокой тишины, но она снова коснулась его руки - та была холоднее ее собственной, ей удалось немного ее согреть. Он повернулся к ней, но не сказал ни слова - только шевельнулись губы. Она улыбнулась в ответ. Он позволил гладить его пальцы, она позволила ему остаться непричастным, словно они - случайные попутчики. Когда остановился экипаж, он помог ей спуститься, довел до двери, принял из ее рук намокший, забрызганный грязью плащ и, как ни в чем не бывало, набросил его на плечи.
- Прощайте? - спросила она.
- До свидания, - ответил он.
***
Он сдержал свое слово - он не простился. На следующее утро, едва она успела проснуться и одеться, как знакомый коридорный тихонько постучался в ее дверь и оставил посылку - большой бумажный сверток. Она присела на кровать и взвесила его в руках - он был не таким уж и тяжелым. Ей вспомнилось детство, когда она разворачивала подарки на Рождество, тайком пробравшись к нарядно украшенной елке, - родители спали, уложив ее и того раньше, но ей вовсе не хотелось делить ни с кем свою радость, свое волнение, то, что принадлежало лишь ей, и никому другому. Воспоминания, мимолетные и терпкие, легли морщинкой на ее лоб: радость исчезла, как исчезает детство, - и незаметно, и внезапно. Она развернула бумагу, и не надеясь на что-нибудь особенное, - но едва не вскрикнула от изумления. Перед ней лежало платье - настоящее платье для выхода в свет, новое, легкое, парижское. Из-под складок выпала записка, сделанная на карточке отеля, - одного из лучших. На ней, убористым, неразборчивым почерком, но в самых изысканных фразах, месье Михаэль приглашал ее на сегодняшний прием, назначенный на пять часов вечера. Больше в записке не было сказано ничего.
День пролетел для нее, словно сон. Она не могла взяться ни за одно дело, не могла заставить себя съесть ни кусочка, она исходила всю комнату, гадая, зачем ему понадобился этот рыцарский поступок, зачем он звал ее, зная, что она не подходит для общества. В начале пятого снова явился коридорный, сообщив, не без удивления, что мадмуазель ожидает карета. К тому времени она была уже готова: по счастью, день выдался теплым и солнечным, и ей не пришлось надевать поверх роскошного платья более чем скромное осеннее пальто. Париж, каким она видела его из окна экипажа, вдруг показался ей совсем иным городом. Исчезла холодность, исчезла грубость, развеялся туман одиночества, всегда витавший для нее над Сеной: город дышал весной, каждая скамейка была краше королевского трона, в каждом прохожем ей виделся наследный принц, бесстрашный рыцарь, герой сказки. У входа в отель ее встретил старичок, совсем не похожий на парижанина, - с лихими усами, густой серебряной шевелюрой, в сюртуке странного вида, в котором ей виделось нечто восточнее, однако вряд ли восточнее Венгрии или Румынии. Он проводил ее в огромную гостиную, где сверкали лампы, сновала обслуга с подносами, слышался редкий смех тех гостей, которые явились раньше времени. Тайком оглянувшись, она заметила Михаэля, сквозь дверную щель, в соседней комнате: он стоял перед зеркалом, повязывая галстук, - так солдат пристегивал бы портупею. Лицо его было каменным - неподвижным и бездушным. Она успела испугаться, лишь позже приписав задумчивости это грубое, неприятное выражение. Дверь распахнулась - и кривая улыбка скользнула по ее душе, спичкой, не сумевшей разжечь огонек. Ее руку подхватила другая рука - по-прежнему холодная, твердая в своей галантности, ведя ее навстречу неизвестному. Неизвестное обернулось прибытием все новых и новых гостей. Едва ее перестали слепить драгоценности и дамские платья, как она вгляделась в лица - эти лица украсили бы собой парижскую светскую хронику. Забыв о блеске и о робости, она забыла и саму себя: забыла горести, тревоги, мысли о завтрашнем дне, лишь помня о руке, которая чуть прижимала ее пальцы, - и улыбалась, улыбалась незнакомцам, всем и каждому, словно другу.
(VI)Он тоже был другим: громко смеялся, отпускал каверзные шуточки в адрес многочисленных военных - блестящих, франтоватых, с тонкими усиками и неизменной сигаретой с мундштуком. Сердце едва не замерло в ее груди, когда Михаэль подвел ее к месье, которого она хорошо знала по газетам, - он был президентским племянником. Они общались с той фамильярностью, которую вряд ли позволят себе люди на разных ступенях общественной лестницы. Когда блистательный молодой человек склонился, чтобы поцеловать ее руку, она едва сдержала смех и слезы: ей вспомнилась ее гостиница, маленькая комнатка, запыленный шкаф и одинокие вечера, и прошлое вдруг разбилось, словно зеркало, и ее сердце смертельно ранил его осколок. Ни одно из вин, известных Франции, не смогло бы опьянить ее так, как счастье жить - жить рядом с Михаэлем. Каждый вдох, заполнявший дымом его легкие, каждый выдох, быстрый и легкий, томный и медленный, вторил ее дыханию. Каждый взгляд - быстрый и пристальный, ленивый и неспешный, всегда возвращался к ней, не способный обмануть. Правда, порой ей казалось, что он косится на нее с улыбочкой, - словно отмечая про себя, что блистательная дама пришлась по душе высшему обществу. Но эти мысли не имели над ней власти - лишь легкая музыка и песня ее сердца.
Едва ушел последний гость, волоча за собой именную саблю и с трудом отличая дверь от стены, как Михаэль упал в ближайшее кресло, дернул рубашку от ворота, запрокинул голову и прикрыл глаза. Он выглядел измотанным - выдержка, улыбка, поклоны и дежурные фразы, все это имело свой предел, пролегавший границей между тем Михаэлем, которого она знала, и тем, который был ей не известен. Ей было странно видеть, что этот властный, суровый человек способен был вспылить, устать, быть слабым, отдаться на волю случая. Опустившись на колени рядом с его креслом, она погладила его руку. Он приоткрыл глаза - совсем чуть-чуть, от этого они казались вовсе черными, - и улыбнулся ей, едва заметно, но как разнились две его улыбки! Она вгляделась в его лицо, запоминая каждую черточку и морщинку, она обещала себе никогда не забыть его хищный профиль, темную шевелюру, даже уши, забавные в своей нелепости. Словив ее пристальный взгляд, он бегло коснулся щеки, чуть скривился и посмотрел на нее из-под тяжелых век.
«Прощайте?» - спросила она.
«На этот раз - прощайте», - ответил он.
***
Когда дверь номера закрылась за ее спиной, она сняла туфли, отшвырнув их в угол, вытянула из волос все шпильки, присела на край кровати - и провела ужасную бессонную ночь, боясь сна, словно забвения, ненавидя себя, весь мир и кромешную тьму. Что ей делать? Куда теперь идти? Она бы не простила себе, окажись она снова в том проклятом ресторане, за столиком с чужим мужчиной. Чужой, на месяц, на неделю, - разве можно быть так оскорбить саму любовь, так надругаться над памятью, которая вдруг превратилась из палача в лучшего друга? Она закрыла глаза ладонями, забыв про ночь и про тьму: она боялась другой темноты - мрака пустой души, которую больше не тронет единственное истинное чувство. Когда небо окрасилось несмелыми красками рассвета, на свете не осталось более несчастной женщины, чем она. От несчастья до отчаяния, от отчаяния - до безрассудства, таким был ее горький путь. Наспех одевшись, набросив на плечи свой старенький плащ, она выбежала на лестницу, без ключей, без единой мысли, которая не касалась бы Михаэля. Она помнила его гостиницу, помнила номер, осталось только словить извозчика - и вернуться. Она знала, что ее больше не ждут, но что ей был весь мир, если она больше никогда не увидит месье с моноклем? Она сбежала до половины лестницы. То же сделал и человек в стального цвета шинели, не спускаясь - поднимаясь. Он вскинул голову. Она остановилась. Между ними осталось несколько ступенек - и ничего больше.
(VII)Из его рук выскользнула перчатка. Упала на пол, в натоптанную грязь, обзаведясь свежим пятном. Ей стало неловко, она быстро нагнулась, чтобы поднять ее. То же сделал и он. Внезапная близость их глаз, их приоткрытых губ, ее рука с перчаткой, на которую легла его ладонь, - все это закружило их в незримом танце двух взволнованных сердец. Она выпрямилась. Он привлек ее к себе. Никогда еще она не мучилась таким отчаянным желанием забыть себя, раствориться в объятиях, забыть все прошлое и отказаться от будущего ради единственного мгновения. Он целовал ее, на пыльной лестнице, у маленького окна, и не было ничего прекраснее ни этой лестницы, ни его лица - черты его смягчились, он больше не был ни холоден, ни суров. А она - она смотрела на козырек его фуражки, словно кроме него ничего и не осталось в этом мире. Он звал ее по имени, едва слышно, шепотом. На лестнице прогремели шаги. Она прижалась к нему еще сильней. Мимо них кто-то прошел - не живей тени, не явственней призрака. Им ничто не могло помешать.
Потом он ушел. Выбежал из гостиницы, словно грабитель, придерживая полу шинели, сжав в кулаке перчатку и монокль. Он уходил - она не верила, ей все казалось, что он рядом, что их сердца по-прежнему бьются вместе. Не иметь права крикнуть, остановить удержать, - не это ли пытка для женщины, которая любит?..
***
Руперт фон Генцау вальяжно развалился в кресле. Кресло это было особое - французское, от него и от Парижа он порядком поотвык, но в жизни всегда найдется время докурить окурок. Ждать ему надоедало, а в столицу он приехал уж точно не скучать и не ждать запоздалых пробуждений.
- Густав! - прикрикнул Руперт, покачивая ногой, обутой в хромовый сапог. - Потрудись доставить мне высочество, да побыстрей - я почти допил!
Старик надулся, поклонился и в который раз канул в соседнюю комнату, словно в омут. Генцау, тем самым временем, глотнул коньяку и отставил пустой стакан.
- Генцау! Какого черта?..
Первое высочество Стрельцау грозно явились из-за двери, на ходу затягивая пояс. Руперт покосился на халат, выдержанный в лучших традициях гранд-отелей, затем проинспектировал весь прочий гардероб и обнаружил, что герцог вышел босиком, чего за ним обычно не замечалось - придворная выучка, подумалось Генцау, или же щепетильность в вопросах красоты и моды, в которую вдаешься, если природа наделила тебя неблаговидной физией.
- Уж какие у вас черти в Париже, я не знаю... - заметил он, смачно потянувшись. Герцог вцепился в спинку кресла, опасно повел челюстью и нырнул рукой в карман, должно быть, отыскивая курево.
- Берлинские?
Генцау щелкнул портсигаром. Схватив одну из них и даже не сунув ее в мундштук, герцог нервно прикурил. Затянувшись, он умилительно закашлялся, - ни дать, ни взять, мальчишка, впервые стрельнувший сигарету. Сплетя пальцы на груди, Руперт уделил его высочеству еще один пристальный взгляд. Он вдруг подметил, что глаза у того красноватые и слегка припухшие. Герцог Стрельцау имел привычку спать мертвецким сном, о чем знали все, включая бедных слуг, которым приходилось его будить. Привычки излишне пить он не имел - хранил секреты, как собака кость, хотя для псового роду зубы у него были слишком скверные. Следовательно, как сказал бы старый зануда Запт, в жизни герцога наметились проблемы, о которых он был совсем не прочь пронюхать.
- Да что с тобой, дружище? - расхохотался Руперт, забросив ноги на столик в манере, популярной по ту сторону Атлантики. - Выглядишь так, как будто тебя твоя девица осчастливила маленьким будущим герцогом!
Его высочество обернулись. Обернулись так грозно, что Руперт едва не свалился на пол и от этого расхохотался еще громче.
- Тебя не учили держать рот на замке? Если нет, я быстро научу!
(VIII)- Эй, Майк, ну не будь ты занудой! Я понимаю, тебя просить об этом тщетно, но только подумай: твой верный Руперт катил к тебе из самого Берлина, ночь не спал, трясся в паршивом поезде, и на тебе - ни развлечений, ни девиц! Да и ты еще раскис, как молоко!
- Ты опоздал. Я уезжаю.
- Как?! Прямо сегодня?
- Да. Остаешься - не забудь заплатить за номер.
Швырнув окурок себе под ноги, герцог нервно удалился.
- Михаэль! Дружище! - крикнул Генцау, подыхая со смеху. - Немки - самые страшные девицы на нашей грешной земле! Пойдем, развлечемся с француженками, - ты ведь не бросишь своего верного Руперта в аскезе и воздержании?
Ответом была хлопнувшая дверь. Что сказал бы Запт в подобном случае, Руперт не мог предвидеть: сам он высказался непечатно, откупорил милую сердцу флягу и подлил еще коньяку.
***
Нижайше поклонившись, Густав покинул купе, аккуратно прикрыл дверь и оказался в проходе, устланном багровым ковром. На ближайшие полчаса он свою отлучку заслужил и вознамерился отправиться к проводникам, о чем мечтал с начала поездки, которая не задалась для герцога, однако была сущей отрадой для его слуги.
У герцога Стрельцау снова разболелись зубы. Врачам он не доверял, памятуя о горьком опыте нескольких монарших особ, которых долечили до склепа, и упрямо предпочитал мириться с болью, запивая ее водкой и от этого становясь еще угрюмее. В подобные минуты Густав старался попадаться на глаза как можно реже. Свезло ему в том, что проводником в Восточном экспрессе служил его давний приятель, Петер, воевавший с австрияками еще при Бисмарке и там же потерявший три пальца на правой руке. С тех пор их сводила судьба то там, то здесь, и Густав был очень рад, что выбрали они этот самый поезд, - радоваться герцогской беде он бы не стал, будучи человеком добродушным, да только вот недомогание очень кстати пришлось: позвать-то вряд ли позовет, а он тем временем поболтает с Петером о старых добрых временах.
Едва Густав успел от купе отдалиться, как заметил, что к нему идет мальчонка - крадется даже, бочком, под самой стенкой. К нему ли, не к нему - кто его знает, да только он тут один был. Юнец из тех, кто господам на вокзале вещи носит, что он тут делал, Густав не загадывал, может, кому помощник, проводнику, машинисту. Над вид французик, тощенький, лицо совсем ребячье, да и испуганный какой-то, совсем не та шпана, которая в тебя вцепится за монетку. Остановился прямо у герцогской двери - точь-в-точь, стоит, глядит, словно войти надумал. Густав ухмыльнулся в роскошные усы: подумал, было, что через мальчонку ему кто записку решить передать, а потом решил все выяснить, - шутка ли, герцог вторженцев не жалует, да и читать сейчас не будет...
- Эй, дружок! - окликнул Густав. Мальчишка чуть не подскочил: стоит, ладошки к груди прижимает. Пуганый, ни дать, ни взять, а уж как жалобно уставился, что твой птенчик.
- Ты чего? Дело есть какое?
- Мне... мне нужно войти.
- Экий шустрый! А зачем?
- Я прибирался в купе перед отъездом, - то ли шепнул, то ли всхлипнул мальчонок. - У меня нож был, перочинный, от папы. Я в кармане его держал, а теперь его нет, - должно быть, обронил. Прошу вас: разрешите поискать! Я мигом, никто и не заметит!
- Так а знаешь ли, кто там, в купе?
Густав забавно пригрозил пальцем.
- Сам герцог Стрельцау! - объявил он.
Глаза у мальчонки едва не лоб не полезли. Не ожидал, а как же, кто их там, во Франции, знает, - как будто и нет никакой Руритании вовсе.
- Наговаривать на его высочество я, конечно, и не думаю, - продолжил Густав, - да только характер у него - сущий ад, уж какой жесткий да скверный! Ты, малец, чихнуть не успеешь, как он тебя сюда-то обратно вышвырнет, скажи спасибо, если не башкой вперед! Нездоров он, тем паче, - будет и того злее...
Мальчонка отчего-то вздрогнул.
- Ну, чего раскис? - спросил Густав, погладив седеющие усы и ухмыльнувшись. - Хочешь, я сам пойду, поищу? Правда, кости у меня старые, ползать по всему купе накладно будет... Ладно уж: зайди ты, если что, скажешь, ты от меня, авось не выгонит. Ну, беги. Я у проводника буду, понадоблюсь, там меня найдешь.
Потрепав мальчугана за маленькое розовое ушко, Густав неспешно удалился.
(IX)***
Ей было страшно. Страшно, даже когда Густав говорил своим добрым, отеческим тоном, который она запомнила еще в Париже. Страшно с той самой секунды, когда, словив на вокзале грязного уличного мальчишку, она сунула ему горсть монет - последнее, что у нее осталось после оплаты счетов, - и, тайком проскользнув в пустой грузовой вагон, переоделась в драную рубашку и нелепые брюки. Упрятав под фуражку свои густые волосы, она прохаживалась по перрону, пока не заметила, как месье с моноклем отшвырнул сигарету - нервно, угрюмо - и скрылся в купе. Она запомнила вагон, сосчитала окна, она стояла, сунув руки в карманы, запрокинув голову, пока не раздался последний свисток, пока знаменитый Восточный экспресс не отправился в свой долгий путь. Поезд шел все быстрее и быстрее - она чудом вскочила на подножку, рискуя упасть под колеса и погибнуть. Удача не покинула ее: должно быть, ее приняли за помощника машиниста или кого-нибудь в этом роде. Больше всего она опасалась встретить «попутчиков» герцога: они могли в два счета сдать ее проводнику. Когда она заметила Густава, сердце едва не выпрыгнуло из ее груди, однако у старика было слабое зрение и он все же принял ее за мальчишку.
Все те долгие минуты, пока она пробиралась в нужный вагон, ей вспоминалось то последнее, что подарил ей Париж - жестокий и нежный, город мостов и стен, весенних красок и туманов. Она уходила, не прощаясь - ни с вокзалом, ни с прошлой жизнью. Лишь худая, строгая фигура, лишь сигарета в пальцах, скрытых под строгой перчаткой, сопровождали ее в мыслях. Но как могла она подумать, что ввязала в авантюру - нет, не просто Михаэля, не просто месье с моноклем, но столь важную персону в Руритании? Она давно подозревала, что он благородных кровей и не последний человек на родине, но представить его принцем она бы не смогла ни за что на свете. Принцы всегда казались ей улыбчивыми молодыми людьми, повесами, красавчиками, франтами. Она никогда не слышала о замкнутых, печальных, некрасивых принцах - только о королях, но он ведь не был королем. От неизвестности до еще большей неизвестности остался один лишь шаг: одно касание, одна дверь, открытая, словно книга, - роман о новой жизни, повесть о дороге. Экспресс, лишенный титула разлучника, зло покачивался на рельсах и вторил холодным, железным стуком каждому удару ее трепещущего сердца.
Ей казалось, все печали и горести заставили ее забыться сном, едва она тихонько приоткрыла дверь и проскользнула внутрь. Если и было нечто, подобное гранд-отелю в Париже, это было купе Восточного экспресса. Роскошные ковры, тонкие занавеси на окнах, изящный столик, украшенный простым, деревенским букетом в вычурной вазочке, портсигар, платок, сложенный вдвое, монокль на платке, шинель, заброшенная, смятая, сабля в ножнах поверх шинели... Причудливый сон наяву продлился одно тщетное мгновение, и сердца ее коснулась все прежняя тревога.
Герцог Стрельцау полулежал, расстегнув ворот рубашки и вытянув длинные ноги. Голова его была запрокинута, волосы - растрепаны, словно с бессонной ночи, тени на лице казались и вовсе мрачными. Он был похож и не похож на ту суровую фигуру, в шинели, наброшенной на плечи, среди тумана, бледным парижским утром.
- Что с вами... ваше высочество? - прошептала она, чувствуя, что избрала худший способ объявить о себе.
Он открыл глаза - медленно, щурясь без монокля. Она застыла на пороге, так и не прикрыв за собой дверь, - сжавшись от страха, едва не плача, в грязной рубашке и нелепых брюках. Чем яснее становилось выражение его темных глаз, тем выше он поднимался, пока и вовсе не вскочил на ноги, тяжело дыша и устремив на нее взгляд, полный гневного изумления. Ей казалось, он готов ее ударить. То, что она не простила бы другому мужчине, она готова была снести безропотно. Она и не пыталась отвернуться - только смотрела на него, улыбаясь сквозь слезы, широко открыв глаза. Тогда он присел. Неловко ссутулился, прикрыл лицо ладонями - и замер. Что-то сломалось в ней, та смелость, что вела ее вперед, словно солдата в давно проигранном бою. Колеса стучали все реже и реже, заставив ее сжаться в ужасе: ей вовсе не хотелось оказаться на чужом перроне, в чужом ей городе, навечно потеряв его - и себя.
(X)- Михаэль!..
Она бросилась перед ним на колени, схватила руку и прижала к своим губам. Она пала так низко, как только может пасть человек, охваченный высоким чувством. Она боялась - его пощечины, резких слов, но втайне верила, что он к ней прислушается, что было бы кощунством отказаться от ее любви.
- Возьми меня с собой, прошу тебя! - умоляла она, боясь смотреть ему в лицо. - Я буду твоей любовницей, служанкой, кем угодно, только не отсылай меня в Париж!
Он покачал головой.
- Нет? - шепнула она. - Нет, о чем ты?
- Не отошлю. Тяжело говорить.
- Да что с тобой?
Герцог коснулся щеки.
- Зубы, - ответил он.
- Мой бедный Михаэль!
Прижав к его щекам ладони, она улыбнулась и поцеловала его в нос - вольность, которую раньше бы не допустила. Он не отстранил ее, только приобнял за плечи. От него несло водкой, но пьяным он не казался - лицо его было по-прежнему суровым.
- Обещай мне, что сразу же сходишь к доктору, как только мы приедем.
Он снова покачал головой.
- Боишься? - пошутила она, чей страх давно развеялся.
- Нет.
- «Нет, не пойду» или «нет, не боюсь»?
- Оба.
- Глупости! Я буду с тобой, хочешь? Представишь меня своей кузиной.
Брови его нахмурились.
- Не надо о кузине.
Она взглянула в его глаза. До этого она не знала, как прочесть в них о другой женщине в жизни мужчины, любимого всей душой, но теперь многие вещи стали до боли очевидными.
- Кто она? Принцесса?
- Да.
- Ты должен жениться на ней?
- Нет. Мой брат.
- Ты...
Она неловко запнулась.
- Ты ведь ее не любишь?
- Нет.
- А меня?
Тонкие, узловатые пальцы коснулись ее лба и прибрали непослушные локоны.
***
Стрельцау, столица Руритании, был волшебным городом - гораздо меньше Парижа, испещренная узкими улочками, словно летописью Средневековья, и рассеченная широкими бульварами, словно строками из «Сентиментального путешествия». Зелень боролась с ветхими камнями; приезжие из деревень, статные, в расшитых рубашках, шли по улицам, смешиваясь с разодетыми девицами и юнцами - весна пьянила их тем особым вином, которое известно лишь юности. По прибытии в столицу герцог препоручил ее Густаву - старик успел отойти от изумления и принял ее с прежней заботой. Сам он отправился в резиденцию, сославшись в духе мрачной шутки на то, что с распухшей щекой его лучше не видеть, - последнюю часть поездки он держал у лица платок и выглядел достойным сочувствия.
Густав доставил мадмуазель де Мобан на одну из центральных улиц - там у герцога была квартира, которой он пользовался для встреч с друзьями и кто знает, для чего еще. Внутри давно не прибирались: в ней было мало вина, зато много пепельниц, расставленных где попало, и целые горы окурков. Упрямец курил вопреки всему - она успела увериться, что герцог большой упрямец, кто бы еще стал портить и так плохие зубы, а позже отказываться от лечения, ссылаясь на легенды о погибших родственниках. Представить, что в современном мире врачи были способны на такую подлость, она никак не могла: отравители, душители, кровавые войны за корону, - все это было хорошим сюжетом для исторических романов, но не касалось века револьверов и поездов. Извинившись за скверные привычки герцога, ненавидевшего лишнюю уборку, Густав удалился с обещанием свезти ей нужные вещи и помочь с запоздалым завтраком.
Прошло немало времени, прежде чем она закончила осмотр ее нового жилища. В нем было мало личных вещей - из них ей запомнилась скромная кипа фотографий, которую она случайно обнаружила на книгах в шкафу. Она знала, что герцог холост, но и холостым, он избегал фотографироваться с женщинами. Единственный снимок был сухим, официальным: на нем высокий юноша с большими умными глазами, и щеками, еще не испорченными худобой, стоял, опираясь на спинку стула, на котором сидела совсем еще девочка - должно быть, родственница. Глаза ее были очень светлыми, как и волосы - красиво уложенные, золотые. Перевернув фото, она узнала, что девочку зовут Флавия. На другом снимке он был и того моложе - стоял, небрежно сунув в карманы руки, а рядом околачивался легкомысленного вида юнец. Тогда она не знала, что этот беспечный юноша - Рудольф, будущий король Руритании. Он показался ей моложе Михаэля - так и было, но и узнав об этом, она бы в жизни не подумала, какую роковую роль в судьбе человека может сыграть возраст. Остальные фотографии касались визитов, путешествий, охоты и военной службы. Последней она вытащила фотокарточку, где он был снят в военной форме - очень красивой, отчаянно ему идущей, должно быть, кавалерийской. Рядом с ним, держа дистанцию, скорее, фамильярную, чем почтительную, стояли двое: один, немецкой внешности, с грубоватым, но красивым лицом и двумя броскими шрамами на правой щеке, - и второй, сверкающий улыбкой, с лихими кудрями и видом то ли храбреца, то ли сомнительного типа. Второго она помнила.
(XI)Едва она успела вернуть фотографии на их законное место, как вернулся Густав. Заглянув в прошлое герцога, она не смогла сдержать любопытства и спросила, кто такая Флавия и кто этот легкомысленный юнец. Узнав о принцессе и будущем правителе Руритании, она не смога скрыть и другое - изумление тем, что и сейчас, при жизни отца, в наследники прочат младшего сына. Потирая щеку, словно ему было неудобно говорить об этом, Густав рассказал ей, что герцог появился на свет от связи короля-отца с девицей самого скромного дворянского титула, да и то полученного ее дедом за службу на судейском поприще. Когда она спросила, что же так прельстило монарха в едва ли не простолюдинке, Густав сознался, что старик-король в те времена был таким же, каким его сын Рудольф есть сейчас - любил вино и развлечения, добавил он шепотом, - и хотя девица была не очень-то красива, зато второй такой он, Густав, в жизни не видал. С ее норовом, с ее горячей кровью, южанка могла окрутить двоих монархов и держать их на коротком поводке, а уж мягкий, податливый король был ей совершенно очарован. Жизнь она прожила недолгую, но яркую, и подарила ему первого сына - мальчишка был так на нее похож, что король, вопреки всем советам, дал ему все, что только мог дать, - кроме короны и скипетра. Унаследуй сын отцовский характер, и герцог Стрельцау никогда бы не потревожил покой страны, оставшись верным слугой своему младшему брату Рудольфу. Но, добавил Густав, этим мальчишка тоже выдался в мать: он слыхал, что в детстве тот никогда не играл в игры, в которых не смог бы стать первым и лучшим. С годами, тут же заметил старик, вздорности в нем поубавилось - может, отучила служба, - но жизнь у него так и не сложилась. Именитые дворяне презирали его как полукровку, светские дамы посмеивались над тем, как он был некрасив, да и старик-король любил вздохнуть о том, как мало его радует младший сын и как славно было бы видеть на троне человека толкового и смелого...
Умолкнув, Густав лишь покачал головой - за эту границу ему не стоило заступать. Он был предан хозяину, каким бы тот ни был, но зла никому не желал - ни нынешнему, ни будущему королю. Перед тем, как вернуться к завтраку, он взглянул на нее и добавил, что, раз уж герцог отнесся к ней так славно, может, что-то в его жизни да изменится. Она лишь улыбнулась: мир не мог оставаться прежним, когда в ее судьбе случился такой нежданный поворот, ведь не прошло и нескольких дней, как она покинула Париж - и спаслась от нищеты и одиночества. Помогая Густаву, она спросила у него, когда ждать Михаэля. Старик уклончиво ответил, что герцог, должно быть, явится завтра.
***
Ни через день, ни через два герцог так и не объявился. Она гуляла по столице, заглядывала в окна, кормила в парке лебедей и вовсе не тревожилась, зная, что человек он занятой и не может приходить к ней часто. К тому же он мог заупрямиться и продолжать болеть, так и не явившись к врачу. На четвертый день после их последней встречи она решила заглянуть в газеты и была приятно удивлена тем, что многие из них издаются на французском и немецком языках. Она свернула их, уложила в сумочку и успела забыть о покупке, посетив кафедральный собор Стрельцау, знаменитый на всю Европу. Дух святости и искусства, витавший в чудесном здании, заполнил ее сердце, как аромат цветов заполняет комнату: в нем совсем не осталось места для скучных политических известий. Придя домой, она устроилась на кровати, разложила перед собой газеты и принялась их листать - по привычке, с последней страницы. Пресса в Руритании оставляла желать лучшего: слухами и сплетнями пестрели все издания, даже самые крупные, кроме официального королевского вестника, который, впрочем, был тосклив. При этом газеты были единственным способом узнать, где бывает герцог, что он делает, с кем встречается, - эти новости она приберегала напоследок, чувствуя в сердце приятную, но острую тревогу. В королевском вестнике, на самой первой странице, она прочла, что на охоте в лесах Зенды с герцогом произошел несчастный случай.
Ей хотелось вычеркнуть вчерашний день. Хотелось дождя, бури, хотелось поезда, застрявшего между Зендой и столицей, обвала в горном тоннеле, угля, что преждевременно закончился. В тот миг она простила бы ему любую женщину, окажись он с ней в постели этим утром - с ней, только бы не в охотничьем домике, не одиноким, не страдающим от боли, считая минуты до прихода врача. Лихорадочные образы являлись перед ней, мгновенно исчезая, словно щепка в неистовом потоке. Она садилась на поезд, сходила на опустевшей станции, добиралась до герцогского замка и молила Густава рассказать ей все - но герцог не желал ее присутствия, ни в замке, ни в столичном дворце. Предав его доверие ради минутной прихоти, ради смешного, недалекого испуга, она бы погубила - нет, не его, себя. Тогда она садилась за письменный стол, сочиняла записку, находила способ доставить ее Михаэлю, в ней умоляя написать хоть пару строк, - но ей подумалось, что он может быть без сознания, в лихорадке, слишком ослаблен, чтобы писать своей рукой, а чужой почерк стал бы для нее таким же испытанием, как бездушный газетный шрифт. Наконец, она решилась. Выбежав из дому, так быстро, словно спасаясь от огня, она поймала извозчика и сообщила ему адрес одной квартиры в столице. Он дал ей этот адрес на случай, если ей вдруг понадобится помощь, - хотя, добавил он, не сдержав косую усмешку, помощь может понадобиться ей, в том случае, если она явится по этому адресу. В той квартире проживал «друг» герцога, молодой военный, Руперт фон Генцау, - она видела его дважды, на фотографии и на перроне.
(XII)Жилище Генцау было холостяцким и неопрятным. Сам он, в одной рубашке, развалился в кресле, потягивая вино. Не назвав себя, забыв о всех приличиях, она умоляла его рассказать, что случилось с герцогом. Руперт, явно подвыпивший, слушал ее без особого внимания, а после рассмеялся и стал нести чушь о бесноватой лошади и какой-то сосновой ветке. С горечью понимая, что ответа она не дождется, она собралась уходить. Он предложил ей остаться, шутливо намекая на одинокий, скучный вечер, который поджидал их обоих. Она тут же отказалась - вернулась домой, взошла по лестнице, открыла дверь, упала на подушку и разрыдалась, словно девчонка, и плакала, пока не выбилась из сил. Утренние газеты не вызвали в ней ничего, кроме страха: за бессонную ночь она уверилась, что в них сообщат лишь о дате похорон. Все же заставив себя взглянуть на первую страницу, она узнала, что герцог Стрельцау будет встречать австрийскую делегацию, прибывающую на столичный вокзал завтра, около трех часов пополудни.
Ровно в два часа сорок пять минут вторника она пробивалась сквозь толпу зевак, собравшихся поглазеть на герцога, австрийцев и Черных кирасиров. Глядя поверх голов, она видела лишь знакомую шинель - наброшенную на плечи, небрежно, косо. Эта шинель мелькала перед ней, словно призрак, ускользая от взволнованного взгляда, не давая надежду - но и не отбирая ее. Она не была смелой женщиной, но горе укрепило ее нервы, охладило разум и прибавило сил. Затесавшись в ряды девушек, которые держали букеты, предназначенные для делегации, она сунула первой же монету, взяла цветы и решительно направилась в сторону австрийцев. Ее пропустили сквозь плотный конвой - тогда она преподнесла букет, но не австрийцам, а герцогу Стрельцау. Узнав ее, герцог едва не потерял монокль - принял цветы, нахмурил брови, отчего стала заметнее внушительная ссадина на лбу, и отвернулся, так резко, словно они были незнакомы. Она улыбалась ему вслед, ожидая, что он обернется, - так он и сделал, но лицо его было холодным, неприятно грубоватым. Ей совсем не нужно было, чтобы он обнял ее на публике, - главное, повторяла она себе, возвращаясь домой, главное, что он жив и с ним не случилось ничего непоправимого. Она ждала его тем вечером, но он так и не пришел. Утром ей принесли записку, от герцога, без подписи. «Не читал газет», - вот все, что в ней было.
***
Прошло совсем немного времени, прежде чем она убедилась, что судьба свела ее с негодяем. Он не обманывал - пообещав быть правдивым в парижском ресторанчике, он сдержал свое слово. Она была француженкой, ее нисколько не волновали ни политика Руритании, ни интриги, ни бесконечная борьба за престол, она не находила ничего хорошего в будущем короле Рудольфе, который, по словам слишком многих, был разгильдяем, пьяницей и трусом, - но она видела, как зависть, ненависть, непомерные амбиции отравляют герцога сильнее яда, изматывают его душу, натягивают нервы, словно струны, на которых будет сыгран чужой реквием. Его «друзья» были отчаянными вояками, способными на любую подлость, включая и убийство. Его острый ум был способен сочинить любой план, самый жестокий и бесчеловечный. Она боялась его - и любила: осуждала, понимая, что не сможет прожить без него. В конце концов, ей стало безразлично - она не желала никому зла, как и Густав, но мужские игры в королей и вассалов, в жизнь и смерть, нельзя было отменить одним желанием влюбленной женщины.
(XIII)Он приходил к ней поздним вечером - часто после посиделок с «друзьями» или же после приемов во дворце, которые терпеть не мог. Снимал прокуренную шинель, избавлялся от монокля, протирал уставшие глаза. Он мог молчать всю ночь, мог бросить пару гневных фраз, мог долго говорить, проклиная весь белый свет. Она пыталась его утешить - он не принял ее помощь, и с тех пор она играла роль молчаливой слушательницы. Порой ей казалось, что он топит в ней горе с тем же успехом, с каким фон Генцау топит в вине свою скуку. Она отдавалась ему, не требуя ничего взамен, - лишь тогда, в минуты томной страсти, когда между ними не оставалось ни дюйма воздуха, она узнавала его, вновь читая в его глазах все то, о чем хранила память запыленная парижская лестница. Ей было бы проще, в сотни раз проще, если бы он был всего лишь гостем в ее жизни, как и все другие, - но она любила его, так сильно и безответно, что боялась собственных чувств. И все же порой ей хотелось кричать, умолять его во мраке ночи, но он срывал мольбы, слово за словом, с самых ее губ, и в те мгновения она была готова отказаться от чести, гордости, от счастья, только бы продлить их.
Однажды вечером, когда он небрежно швырнул китель на спинку стула и взялся за ворот рубашки, она спросила, зачем ему трон, с его-то властью и положением. Он взглянул на нее с усмешкой - никогда раньше она не видела в ней столько презрения, столько снисходительности, - и вдруг лицо его исказилось, словно эта кривая улыбка всколыхнула в нем те чувства, которые, скованные цепью, томились в самом глубоком подземелье его души. Ей казалось, она видит перед собой безумца - и теряет рассудок вместе с ним, когда он, срываясь с крика на нервный шепот, говорил о брате, об отце, о косых взглядах, о тихих насмешках, о вечном проклятии быть вторым при том, кто не способен быть и третьим. «Вот что», - сказал он, внезапно остановившись и взглянув на нее косо, будто бы она была его враг, - «когда я избавлюсь от братца, мне придется жениться на Флавии для того, чтобы удержать трон. И я женюсь на ней».
Она присела на кровать, безмолвно наблюдая, как его длинная, черная тень скользит по стенам и потолку. «Моя мать была дворянкой, и всего-то», - добавил он, сунув руку в карман и отвернувшись. «Не хотел бы я повторить отцовскую ошибку».
С тех пор ее покинула последняя надежда.
***
- Майк, дружище: я и не знал о твоих наклонностях...
Герцог Стрельцау медленно оторвался от какого-то мальчишки и взглянул на него так, словно собрался открутить ему голову прямо на столичном перроне. Руперт фон Генцау лишь пожал плечами: такое между ними случалось не впервые, но впервые по такому занятному случаю.
- Не при всех же! - подмигнул Руперт, сверкнув зубами в блистательной улыбочке.
С головы юнца слетела затертая фуражка. По плечам рассыпались прекрасные густые волосы. К груди его высочества прижималась самая хорошенькая девушка, какую только видел в своей жизни Руперт, - а видел он всяких, и не только видел. Генцау опешил - быть может, впервые перед женщиной. Он был серьезен, как никогда, - и все же рассмеялся, не смея признаться в этом ни себе, ни, тем более, испуганному ангелу в руках его высочества. С тех пор жизнь его не заладилась. Он по-прежнему пил, развлекался, цеплял девиц на балах и улицах, но все это вдруг стало пресным, словно скверное винцо. Он никогда не любил, считая, что отдавать все без оглядки так же глупо, как жечь свечи в ясный полдень. Он был для всех - но только для себя, он мог уйти и прийти, когда ему вздумается, по нему вздыхали, но сам он не пролил ни слезы, сколько помнил себя с глубокой юности. Представить, что девическое личико, будь оно трижды хорошеньким, смогло бы свергнуть свободолюбие с престола его сердца, - он смеялся в лицо этой мысли, подмигивал отражению в зеркале и тянулся за новым стаканом.
(XIV)И все же худшее случилось. Однажды, проснувшись среди ночи, он вспомнил, что она снилась ему. Он видел ее такой, какой и не мечтал увидеть, он проклинал себя за то, что осмелился проснуться, - если и был тот вечный сон, о котором щебечут поэты, то он знал, в каком из снов хотел бы упокоить свою душу. Он мог в два счета выведать, где герцог прячет свою принцессу, но не стал этого делать, рассудив, что врываться к одинокой девушке - не лучший повод для знакомства. Она пришла к нему сама - он был пьян и порол чушь, и смотрел на нее, а она никого не видела - только дражайшего герцога, влетевшего в ветку своим чугунным лбом. Высочеству с его высот было нижайше наплевать, кто его ждет и как о нем волнуется. Тогда он сболтнул лишнего и, должно быть, спугнул ее. Потом его и вовсе захватила вся эта круговерть с Рудольфами, но в жизни каждого бывает вечер, когда шкатулку, в которой спрятан ключ, можно отпереть и без ключа.
Открытая дверь может искусить святого - что уж говорить о грешнике. Законный король гнил себе в сыром и темном подземелье, король незаконный, но будущий, бродил где-то рядом, но Руперту фон Генцау было плевать и на первого, и на второго тоже. Он слишком долго ждал, слишком заигрался в благородного рыцаря, которым никогда не был, - природа брала свое, он не умел идти против своих желаний. Представить, только представить, что этот писаный красавчик, этот вздорный самодур, тянул к себе в постель девушку, созданную для того, чтобы за нее сражались и умирали лучшие, было невыносимо. Любимчик женщин, баловень судьбы, он не привык проигрывать никому, ни вассалу, ни сюзерену. Дверь не скрипнула, она не обернулась - а когда заметила Генцау, тот уже был в ее комнате, не собираясь уходить.
- Не стоило вам оставлять дверь открытой, - ухмыльнулся Руперт.
***
Ей казалось, весь мир замер вместе с ее сердцем. Замер, охладев, словно стеклышко монокля, лежавшее рядом на полу. Она упала на его грудь, вцепившись в белый мундир, застыв, обратившись в камень - но только не душой. Его больше не было, ее Михаэля, за которого она была готова отдать собственную жизнь. Она гладила его по щеке, целовала в закрытые веки, шептала его имя, словно шепот, слова, дыхание могли вернуть ей ту последнюю надежду, которую он отнял, дважды: на время - и навечно. Если бы любовь умирала вместе с любимым, если бы чувства угасали с его последним вздохом, - тогда сердце ее было бы спокойно, тогда страдания, ее ослепившие, рассеялись бы, словно дым. Но она любила его - все так же отчаянно и безответно. Смерть никогда не приходит так, как ее ждешь, - однажды услышав эти слова, она не посмела бы подумать, что счастье ее станет не лучше смерти: что начинаясь с отторжения, испуга, оно захватит ее всю, погубит для нее весь мир, в котором больше нет герцога Стрельцау.
Даже в смерти он не нашел покоя: лицо его было печальным, ни тени, ни следа улыбки, одной улыбки, которую она просила, словно яд, словно клинок. Он носил на шее маленький образок - такова была восточная традиция. Ей захотелось взять его, спрятать на собственной груди и сохранить, навечно, всегда помня о том, кто останется лежать в земле маленького королевства на самом краю Европы, так далеко - и так близко, словно тень, которая всегда рядом - и всегда лишь тень. Коснувшись ладонью его груди, она чуть не отпрянула - так велик был ее испуг. Его сердце билось. Тихонько, но билось. Ее захлестнула радость, безумная, безмолвная: она боялась смотреть на рану, боялась крови на безупречно белом мундире, но он был жив - и жизнь вернулась к ней.
- Мадмуазель?..
Она вскинула голову. В дверях стоял полковник Запт. Плечи его вздымались, в руке застыла сабля, обагренная кровью. Не сказав ни слова, она медленно опустилась на грудь Михаэля, прижавшись щекой к его щеке и умоляя не очнуться.
- Что с герцогом?
- Он мертв.
Брови Зепта метнулись кверху. Он шагнул к ней, убрав саблю в ножны.
- Вы слышали? Он мертв. Убит.
Она отбросила оборки платья, покрывавшие его, словно саван. Полковник нахмурился: Генцау бил ножом в живот, и рана выглядела достаточно жутко, чтобы убедить его в словах Антуанетты. Взглянув на герцога, она вдруг подметила, что губы его дернулись: бросив на Запта пугающий, стылый взгляд, она вновь склонилась над Михаэлем и запечатлела на них долгий, отчаянный поцелуй. Полковник, смутившись, пробормотал нечто и покинул комнату.
Она осмелилась вдохнуть. Опасность миновала, принеся с собой новые тревоги. Он был ранен, тяжело, но не смертельно. Ему нужен был доктор - и в ту минуту она готова была достать врача, хоть с небес, хоть из-под земли.
- Михаэль... - шепнула она, склонившись к его уху. - Ты будешь жить. Жить! Слышишь?..
Ей показалось, что он смотрит на нее, - но веки дрогнули, так и не поднявшись. Тогда она вскочила, схватила ключ от комнаты, осторожно заперла за собой тяжелую дверь и скрылась в полумраке коридора.
Криштоф Мун, врач из деревни, соседствующей с замком, оказался на редкость не любопытным. Все, что нужно было знать молодому человеку, - что в замке есть раненый и что раненый нуждается в помощи. Его привез полковник, опасаясь за здоровье короля, но его величество был ранен легко и в руку. Тайком принеся все необходимое, она снова закрыла дверь: ни Рудольф, ни Запт не стали ее тревожить, думая, что она убита горем, когда душа ее пела от счастья, пусть горького, но безудержного. Все то время, пока Криштоф исполнял врачебный долг, она бродила по комнате, не в силах себя унять, затем садилась и замирала на долгие минуты, затем снова поднималась, и все повторялось снова. Ей не верилось, что он может умереть - нет, не теперь, когда она вновь обрела его, судьба не может быть такой жестокой. Она плакала, беззвучно, сжимая платок, она не находила себе места, ей так хотелось говорить с ним, смотреть в глаза, согревать вечно холодные пальцы теплом своих рук... Когда доктор Мун вдруг оказался рядом и заговорил с ней, она вздрогнула - словно очнувшись от лихорадочного сна. Чуть пожав плечами, он сообщил ей, что у нее есть все основания для сомнений и надежд.
Комната давно опустела. Не было слышно ни бряцанья оружия, ни Запта, отдающего последние приказы, ни шума, с которым поднимался мост. Ночь уходила: исчезали тени, старый замок просыпался, стряхнув с себя саван тьмы. И лишь она, презрев покой, сидела у изголовья и гладила его волосы, запустив в них пальцы, лаская с тем уверенным спокойствием, которое дарит любовь преданной женщины. Однажды ей снова почудилось, что он смотрит на нее, и она обернулась - но тщетно: он спал, глубоким сном.
Окончание здесь: diary.ru/~zis-is-kaos/p163950653.htm
@музыка: ♫ Rebecca - Die Starke einer liebenden Frau
@темы: Мемуары машинки "Torpedo"
-
-
07.05.2011 в 18:21-
-
07.05.2011 в 19:31-
-
16.06.2011 в 21:48-
-
16.06.2011 в 21:52-
-
16.06.2011 в 22:11Найти бы товарищу со временем хорошего стоматолога за кадром, чтобы хоть с зубами не так мучился - а то совсем как-то грустно получается - ни поесть, ни поспать, не говоря уже о менее существенных вещах.
-
-
16.06.2011 в 22:16-
-
16.06.2011 в 22:22-
-
16.06.2011 в 22:33-
-
16.06.2011 в 22:53-
-
16.06.2011 в 23:00-
-
16.06.2011 в 23:04-
-
04.07.2011 в 20:23-
-
04.07.2011 в 21:39-
-
04.07.2011 в 23:21Romyel, насчет того, что герцог не умер?) При живом короле убивать его просто незачем)
-
-
05.07.2011 в 11:59-
-
05.07.2011 в 14:24-
-
05.07.2011 в 16:04