Falcon in the Dive
В это трудно поверить, но отрывок из "Зеркала" )
...***
Едва потоки - белый, поющий, пылкий и темно-синий, подтянутый, холодный - схлынули с улочек близ Сен-Дени, как обломки погибшей революции хрустнули под ногами человека, не обращавшего и толики внимания на то, как едкая серая пыль ложится на его туфли. Туфли эти были куплены в одном из видных магазинов, как и шляпа, и сюртук, а уж отменные золотые запонки любому запястью пришлись бы впору, не будь оно и вполовину так красиво, как у этого странного прохожего - кисти у него были подвижными и тонкими, словно у мастера скрипки. Мягкий овал лица, губы, вечно поджатые и сухие, глаза, большие, с тяжелыми веками, и приподнятые, словно в скучающем удивлении, брови - таким он предстал перед солдатами, чей крепкий, надежный заслон воспитывал в бунтовщиках презрение к дезертирству, а у зевак отбивал желание поближе поглядеть на революцию, которая прочно входила в привычку у парижан.
Посетитель, прибывший к месту недавних боев, достал какую-то бумажку и флегматично предъявил ее, когда грудь его едва не натолкнулась на мушкет. Солдат угрюмо устранил препятствие, после чего махнул рукой на кабачок, чья вывеска, не пережившая осады, некогда гласила «Галатея». Хозяин, что успел исчезнуть, и щепотки пороха не нюхнув, божился, что это ветхое заведение однажды почтил собой Руссо, вот почему название и осталось руссоистским*. Подобной честью снова и снова довольствовались те заведения, чей возраст был достаточно серьезен, а иных аттракций не было, в чем, похоже, сходились и владелец, и завсегдатаи. Господина с саквояжем ничуть не заботила близость фальшивого призрака: взяв с собой нескольких солдат, он распорядился очистить кабачок от лишней мебели, в чем не принял ни малейшего участия. Пока солдаты гремели лавками и стульями, флегматичный господин щелкнул замком саквояжа, в котором обнаружились медицинские инструменты.
Доктор Кристоф Мун был тем, кого люди суеверные и завистливые привыкли величать счастливчиком: известный на весь Париж своей особой репутацией, он был почти не известен в лицо, что даровало ему невиданные свободу и преимущества. Говорили, что отец его совершил тяжкий проступок - быть может, даже и несколько - а сын в отместку приговорил себя к служению людям на медицинском поприще. Сам доктор отзывался об этом, как о кривотолках, ни разу не удосужившись что-либо опровергнуть: чужое мнение его заботило так же мало, как созыв Генеральных Штатов - какого-нибудь монаха-аскета. Как и монах, он был незыблем и суров, когда дело касалось его принципов - принципом же было верное и безупречное служение Гиппократу, в чем он узрел нетленные мотивы равенства, воспетого самой главной французской революцией. Попавший к нему парижанин мог быть умен или же глуп, мог быть богат или же беден, словно церковная мышь в период антиклериканства, он мог быть другом, соседом, бессильным и всемогущим, но если ему требовалась помощь, в этом доктор Мун не мог и не смел отказать. С той же спокойной неподкупностью он, бывало, решал, кому сейчас нужнее его помощь: ни один пустяковый вызов к человеку состоятельному или же власть имущему не смог бы оторвать его от важной операции в самой последней больнице для бедных. Слезы его не трогали - верша людские судьбы, он был беспечно неумолим. Честность его стала притчей во языцех, им восторгались и над ним подшучивали, как бывает с теми, кто посвятил себя делу эксцентричному, хоть и благородному. В манерах и привычках он был джентльмен, по убеждениям - либерал, по средствам - ни то и не другое: простые золотые запонки он надевал тогда, когда была опасность потерять их в суматохе, в иное время предпочитая те, которые сошли бы за ювелирные les douceurs*. Он был серьезно богат. Говорили, что отец его жив и продолжает совершать проступки.
...***
Едва потоки - белый, поющий, пылкий и темно-синий, подтянутый, холодный - схлынули с улочек близ Сен-Дени, как обломки погибшей революции хрустнули под ногами человека, не обращавшего и толики внимания на то, как едкая серая пыль ложится на его туфли. Туфли эти были куплены в одном из видных магазинов, как и шляпа, и сюртук, а уж отменные золотые запонки любому запястью пришлись бы впору, не будь оно и вполовину так красиво, как у этого странного прохожего - кисти у него были подвижными и тонкими, словно у мастера скрипки. Мягкий овал лица, губы, вечно поджатые и сухие, глаза, большие, с тяжелыми веками, и приподнятые, словно в скучающем удивлении, брови - таким он предстал перед солдатами, чей крепкий, надежный заслон воспитывал в бунтовщиках презрение к дезертирству, а у зевак отбивал желание поближе поглядеть на революцию, которая прочно входила в привычку у парижан.
Посетитель, прибывший к месту недавних боев, достал какую-то бумажку и флегматично предъявил ее, когда грудь его едва не натолкнулась на мушкет. Солдат угрюмо устранил препятствие, после чего махнул рукой на кабачок, чья вывеска, не пережившая осады, некогда гласила «Галатея». Хозяин, что успел исчезнуть, и щепотки пороха не нюхнув, божился, что это ветхое заведение однажды почтил собой Руссо, вот почему название и осталось руссоистским*. Подобной честью снова и снова довольствовались те заведения, чей возраст был достаточно серьезен, а иных аттракций не было, в чем, похоже, сходились и владелец, и завсегдатаи. Господина с саквояжем ничуть не заботила близость фальшивого призрака: взяв с собой нескольких солдат, он распорядился очистить кабачок от лишней мебели, в чем не принял ни малейшего участия. Пока солдаты гремели лавками и стульями, флегматичный господин щелкнул замком саквояжа, в котором обнаружились медицинские инструменты.
Доктор Кристоф Мун был тем, кого люди суеверные и завистливые привыкли величать счастливчиком: известный на весь Париж своей особой репутацией, он был почти не известен в лицо, что даровало ему невиданные свободу и преимущества. Говорили, что отец его совершил тяжкий проступок - быть может, даже и несколько - а сын в отместку приговорил себя к служению людям на медицинском поприще. Сам доктор отзывался об этом, как о кривотолках, ни разу не удосужившись что-либо опровергнуть: чужое мнение его заботило так же мало, как созыв Генеральных Штатов - какого-нибудь монаха-аскета. Как и монах, он был незыблем и суров, когда дело касалось его принципов - принципом же было верное и безупречное служение Гиппократу, в чем он узрел нетленные мотивы равенства, воспетого самой главной французской революцией. Попавший к нему парижанин мог быть умен или же глуп, мог быть богат или же беден, словно церковная мышь в период антиклериканства, он мог быть другом, соседом, бессильным и всемогущим, но если ему требовалась помощь, в этом доктор Мун не мог и не смел отказать. С той же спокойной неподкупностью он, бывало, решал, кому сейчас нужнее его помощь: ни один пустяковый вызов к человеку состоятельному или же власть имущему не смог бы оторвать его от важной операции в самой последней больнице для бедных. Слезы его не трогали - верша людские судьбы, он был беспечно неумолим. Честность его стала притчей во языцех, им восторгались и над ним подшучивали, как бывает с теми, кто посвятил себя делу эксцентричному, хоть и благородному. В манерах и привычках он был джентльмен, по убеждениям - либерал, по средствам - ни то и не другое: простые золотые запонки он надевал тогда, когда была опасность потерять их в суматохе, в иное время предпочитая те, которые сошли бы за ювелирные les douceurs*. Он был серьезно богат. Говорили, что отец его жив и продолжает совершать проступки.
@темы: Мемуары машинки "Torpedo"