Clive of India (1935)

Clive of India / Клайв Индийский (1935). Мы ждали этого фильма если и не год, то больше: утерянное сокровище с Рональдом Колманом, Колином Клайвом и даже нашим маленьким любимцем, Френсисом Листером) Как водится, - и как поет известная нам группа, - тот, кто ожидает, будет вознагражден в нужное время: фильм при нас - а так как длина отзыва может быть и обратно пропорциональной восторгам в адрес фильма, постараюсь вкратце осветить достоинства экзотически-индийской киноленты) Итак, имеем качественное - можно сказать, прекрасное - приключенческое кино, смотреть которое хочется без отрыва, от начала до конца: вопреки привычно упрощенному сюжету, события, в центре которых оказался наш герой, - тот самый Клайв, - не только насыщены действием и настоящей драмой, но и отлично держат в напряжении, побуждая беспокоиться за судьбу удачливого наглеца и правителя большей части Индостана во имя Британской империи) За исключением несколько трэшевых, на современный взгляд, батальных сцен с участием слонов - и некоторой женско-романной мелодраматичности, которую порой привносит мисс Лоретта Янг, - фильм сохраняет марку от начала до финала, за что спасибо режиссерам и продюсерам)
***
Итак, наш милый Рональд в роли, которая - если верить западу! - является брутальной и для актера нетипичной) Что же: тот, кто знает Колмана, вряд ли вообразит брутальной эту скромную особу, и будет прав - прекрасная роль Клайва Индийского как нельзя лучше доказывает мастерство, с которым Рональд умеет превратить простые действия и реплики, ни много, ни мало, в образцовую картину типичного британского джентльмена, известного нам по трудам Хаггарда или Конан Дойля. Удивительное, сдержанное достоинство - и вместе с тем очень искренний запал, когда дело попахивает битвой - лишают всяческой мысли о том, что Клайв то ли самозванец, то ли выскочка, то ли не вполне чистоплотный управитель колониальных земель: он - сама британская героика, жажда приключений и, конечно же, верность родной стране, которая, увы, не оценила его премногие заслуги. Прекрасный Рональд и отличный образ, сыгранный настоящим мастером) Однако же не Рональдом единым жив наш фильм: хоть Колина Клайва, потомка исторического Клайва, и очень мало, но он крепко держит позиции: всего лишь за несколько эпизодов он отменно воплотил - на этот раз брутальный! - образ командира британского корпуса и давнего врага Колмана-Клайва. На фоне вышеупомянутых работ несколько блекло смотрится Френсис - впрочем, и он старался, а главное, никто и не пытался его обижать, спасибо и на том) Все прочие звезды, за эпизодическим исключением Лоретты, тоже постарались - ни Ромеро, ни Ауэра я так и не признала в гриме)
***
Мой вердикт. Достойное и интересное колониальное кино, занятное не только приключенческим сюжетом, но и славно сыгранной драмой - и, пожалуй, стоящая вещь для верных поклонников Колмана)

@темы: Приказано играть, Since I've been loving you, Falcon in the Dive, Colman

---

Хищник

Описание: О том, что может случиться в грозу.
Персонажи: Дэвид Копперфильд, Эдвард Мердстоун
Жанр: драма; АУ
Рейтинг: G
От автора: По фильму David Copperfield (1935).



***

No-one will hear them complain*

182.. г.

Вспышка молнии сверкнула в небе - словно папье-маше, пробитое острым кончиком пера. Дождь бил по крыше, грубо и настойчиво, бросая пригоршни свинцовых капель в окошко экипажа, застигнутого бурей. Наблюдая буйство стихии, взрослый человек - добавим, несколько стесненный в средствах - невольно вспомнил бы о кредиторах, их настырности, неотвратимости расплаты, после чего достал бы табакерку, чтобы утешиться щепоткой удовольствия, обыденного и доступного, не в пример призраку счастья, который, поселившись в доме, может растаять с наступлением рассвета, а может и греметь цепями, в которые так часто попадает легковерная, наивная любовь. Волнения и беды взрослых скучны и непонятны детям: они - их содержатели, наставники - всенепременно забивают себе голову сущим вздором и путаницей, теряются, боятся, плачут по самым глупым поводам и, кажется, совсем забыли разницу между словами «да» и «нет». Их можно было бы жалеть, не будь они безжалостны, - им можно было бы помочь, если бы сами они знали, почему в их сердце так мало места для любви.

...

Дэвид переживал ненастье с той неподдельной глубиной, когда горе, неизвестность и превратности погоды смешались воедино. События пустого и вместе с тем насыщенного дня казались смятыми страницами, которые он нехотя пытался развернуть: грубый толчок в плечо - удушливая тяжесть одеяла - голос над ухом, неприятный, с хрипотцой - раннее утро в щели между гардинами - шкаф, выпотрошенный, словно птица - он даже помнил, как рукав рубашки свисал из ящика, будто кусок тряпичной куклы, - все это случилось, как во сне, да и сам он почти спал и расстроился, прежде всего, потому, что его разбудили и вытащили из теплой постели. Умытый, одетый и кое-как причесанный, он долго стоял у незнакомого чемодана - его определили посреди гостиной, как и Дэвида, забросив их обоих. Сначала он зевал, тихонько, прикрывая рот ладонью, потом, устав от одиночества и напускных приличий, больше не стеснялся. Дом словно опустел: где-то слышались шаги, кто-то говорил, переходя из комнаты в комнату, - все это казалось таким же отдаленным, словно шум за стеной у соседей, - затем хлопнули дверью, по лестнице слетел стук каблуков, в нос ударил запах табака, который, словно моль, въелся в одежду, и одиночеству настал конец - за ним пришли.
Его препроводили на улицу - раньше он и не знал, что кроется за этим словом и до чего же это неприятно. Дождь только начинался: вздрогнув, он поежился от первых капель, проникших за шиворот, но тут его бесцеремонно подхватили руки в замшевых перчатках, - Дэвид научился ненавидеть эти руки и никогда бы не поверил в их мягкость, как не верят вкрадчивости тигра, - сунули мальчишку в экипаж и несколько поспешно прикрыли дверцу, словно бы он мог сбежать, словно бы ему было куда пойти. Сквозь запыленное стекло он видел, как высокий, грузный мужчина, одетый неопрятно, с малинового цвета щеками и носом, - их кучер, - тащит чемодан, преследуемый тенью, от которой Дэвиду хотелось отвернуться. Ему почудилось, что ехать он будет сам, но надежды гибнут рано, как и люди: когда чемодан был привязан, дверь дома - закрыта, а одна из лошадей брезгливо фыркнула, предчувствуя щелчок кнута, дверца открылась и хлопнула, оставив Дэвида наедине с тем человеком, которого - будь его воля - он никогда не захотел бы видеть. Они едут в Лондон - вот и все, что он успел узнать.
Сперва его пугала молния - он помнил, как однажды она попала в дерево, и дерево сгорело, а сам он побывал на пепелище, забрав с собой немного угольков, и разрисовал всю стену под окном гостиной. Пегготи - отшлепав его, но весьма добродушно - просила рассказать, что за животных он «изобразил»: это слово он извлек из брошюры о парижской выставке искусств и с тех самых пор им хвастался, как юрист - почетной грамотой. Сегодня же ему казалось, будто бы сама природа, вооружившись угольком и мелом, пытается нарисовать ему картину страха, беспокойства, одиночества: тени деревьев проносились мимо, отплясывая черный танец, - а между ними, пустота полей, словно огромное бушующее море, в котором можно утонуть. Зажмурившись, он явственно представил, как грязь летит из-под копыт их лошадей, а кучер, вымокший, продрогший, бьет их хлыстом в попытке отомстить за непогоду таким же, как и он, невинным ее жертвам. Будь он кучером, - думал мальчишка, подняв ворот, чтобы меньше видеть вспышек света, тонких и пронзительных, - стал бы он таким же кучером, как и все: грубоватым, неотесанным, всегда готовым бросить крепкое словцо и хлебнуть в таверне горячительного, - или остался бы собою прежним, вопреки ненастью и лошадям, которые, быть может, сбиты с толку разбушевавшейся стихией и погибнут, реши он бросить повода и кнут?.. От этих мыслей ему стало вдвое холодней: смотреть в окошко он боялся, - еще больше, на попутчика, - вот и сидел, опустив голову и все разглядывая башмаки. Лишь изредка неосторожное движение - или невольное постукивание тростью, отчего Дэвид незамедлительно сжимался - напоминали о присутствии того, кто заказал, поездку, экипаж и, кажется, саму грозу.
...Эдвард Мердстоун - вдовец, хозяин предприятия, привыкший выглядеть ровно настолько, сколько вмещала его чековая книжка - был человеком средних лет, что можно было бы оспорить, задумай кто-нибудь ему польстить. Неоспоримым было то, что мистер Мердстоун - Дэвид не мог назвать его по имени - владел точеным римским профилем, который, может статься, промелькнул на какой-нибудь древней монете. Было в нем и то, что юный Копперфильд никак не смог бы осознать: мистер Мердстоун умел нравиться женщинам, привлекая их не только правильностью черт, но и налетом того, что так несправедливо зовут дикостью, предполагая низость, торжество инстинктов над рассудком. Ничего «дикого» в нем не было: подобной самодисциплиной и безупречным воспитанием мог бы гордиться и служитель культа, но густые брови и шевелюра, бунтовавшая против расчески и неизменно напомаженная, немного нарушали его фабричный, безупречный вид стихийной ноткой. Для мальчишки он, к несчастью, был еще и отчимом - что ничуть не сблизило этих людей, напротив, воспитав в них ненависть друг к другу.
Он никогда не видел мистера Мердстоуна за каким-нибудь занятием, которое могло бы намекнуть: да, это человек. Все, что он делал, делали литературные герои, редкие гости матушки и, кажется, вся Англия: он ездил верхом, курил трубку, читал взрослые книги о торговле, экономике и какие-то романы, в которых постоянно что-то думали, куда-то ехали и с кем-то говорили - иногда женились, но это их не выручало, - мог пропустить бокал-другой вина, предпочитая белое, с тем умудренным видом, словно он один в нем знает толк, ложился спать около десяти и поднимался ровно в шесть, что было так же неизбежно и естественно, как сам рассвет или закат. Владея домом Копперфильдов и, кажется, арендовав их души, он поселился в комнате у лестницы, соседней с бывшей комнатой отца, - в последнюю он никогда не заходил, и вовсе заперев на ключ. Спуститься вниз, не миновав его двери, было нельзя: днем он пользовался этим, чтобы следить за домашними, ночью пресекал поползновения к побегу одной мыслью о том, что он здесь и может изловить преступника. Однажды, не сумев уснуть после крепкой порки, давно уже равнявшейся занятиям, - мистер Мердстоун был человек удивительной памяти, способный вызубрить учебник целиком, что не всегда давалось его ближним, - Дэвид осмелился тихонько выглянуть наружу: ему почудилось, он слышит в коридоре странные шаги.
Явись к ним вор, его большие ожидания скорее бы оправдало серебро, закрытое внизу, в буфете, где нет хозяев, зато имеется дверь кухни. Другие обитатели дома были напрочь лишены привычки устраивать ночные хождения и вообще подниматься с постели в неурочный час. Рискуя бóльшим, что грозило бы ему в другой семье при равных обстоятельствах, он увидал мамину комнату открытой. Яркий свет настольной лампы - желтый лоскут на плотном покрывале тьмы - достиг и коридора: это пятно пересекла фигура, облаченная в домашний халат, и вновь исчезла в полумраке, направляясь к лестнице. Дэвид не мог не узнать отчима - пожалуй, невозможность его спутать ни с кем иным была единственным, что оправдало узнавание: волосы были растрепаны, что делало его моложе и живее, - плечи ссутулились, - впрочем, и это не могло нарушить безупречности осанки, - лицо казалось маской, на которой прописаны совсем не те черты, которые она должна изображать, скрыв под собой лицо актера. Став спиной к яркому свету, он запрокинул голову, а после опустил ее, дважды коснувшись основанием ладони лестничных перил. Его позвали: он ответил неловким, резким жестом, словно пытаясь вытрясти воду из уха, - мягкая, встревоженная просьба, в которой только и было, что его имя, повторилась - он обернулся, сунул руки в карманы халата, расправил плечи и вошел.
Свет у них горел еще долго: через две четверти часа Дэвид вновь покинул свою комнату, гонимый любопытством и волнением. Прильнув к двери, он услыхал знакомый голос, который отчеканивал каждое слово, будь то чтение морали или простая, никчемная беседа. Сами слова он разобрать не мог и потому решил вернуться - когда на полпути его застиг пренеприятный шум от петель, вслед за которым коридор разбила надвое все прежняя яркая полоса, в свою очередь, разбитая долговязой тенью отчима. Невольный, безотчетный страх пригвоздил Дэвида к месту - впрочем, успей он скрыться, и не увидел бы, что отчим пребывал все в прежнем настроении и, кажется, был бледен так, что это было ясно по одной походке, а волосы, в которые он вцепился, словно пересыпали морским песком и высушили, не отмывая. Увидеть больше он не смог - так как домашняя туфля, подхваченная с виртуозной скоростью, влетела в стену возле его уха.
На следующий день к ним явился доктор - Дэвид знал его как «приятеля» отчима, который, кажется, был с ним на более широкой ноге, чем основная масса человечества. Укрывшись за диваном и тревожно наблюдая гостя, он гадал, что же могло привести врача в их дом: события минувшей ночи были слишком непонятны, а утром он не встретил нездоровой суеты. Взойдя по лестнице со странной фамильярностью, служитель медицины постучал в дверь отчима - только сейчас Дэвид припомнил, что не видел его с самой ночи: кажется, он даже не спускался к завтраку, который честным образом проспал мальчишка. Спустя полминуты - или половину вечности, ему открыл мистер Мердстоун, - безупречно одетый, с очень тщательно повязанным шейным платком, - и вместе они вошли в комнату матушки. Дэвид разглядывал дверь, пока глаза не заслезились: ночью она пугала его, будучи открытой, теперь же казалась тюремной стеной. Наконец, щелкнула ручка - вслед за этим показалось плечо доктора, который с кем-то говорил, а после - и сам отчим: будучи холодным человеком от природы, он показался Дэвиду едва ли не фигурой изо льда - одни лишь пальцы двигались, нырнув во внутренний карман, затем, во внешний, тогда как носовой платок все это время был зажат в другой руке, чего он словно бы не чувствовал. Дверь медленно закрылась за их спинами: отчим отправился к себе, доктор спустился вниз все с той же мрачной фамильярностью, и сцена опустела. Это случилось меньше года тому назад - теперь же он остался сиротой.
...Воспоминания способны иссушить любую душу, даже во время сильного дождя. Сопротивляться правде жизни глупо - но глупость взрослого, будь то слепота гордыни, жар страсти или жадность себялюбия, не может быть сравнима с ребяческим желанием перечеркнуть законы мира во имя исправления всего одной ошибки, увенчанной несчастьем, болью, одиночеством. Ни дети, ни влюбленные не в силах выдержать диктата правды: что им слова о неизбежности, о том, что каждому природа отвела одну и ту же участь, если целый мир для них - любимый человек, и без него они обречены на вечное ненастье, пока их сердце не заполнит новая любовь? Дэвид не хотел, не мог думать о том, кто был виновен в смерти матери: если бы не свадьба, не бездушность этого человека, только и знавшего, что правила, приличия и кодексы, - если бы не отец, который навсегда оставил их, тем самым допустив, чтобы его любимая супруга попалась в когти тигра с постной физиономией, - если бы не это, он никогда бы не расстался с матушкой и никогда бы не был вынужден делить память о ней с тираном и мучителем. Однако грусть не вечна - как и ненависть с обидой, а уж такая добрая душа, как юный Копперфильд, только обучалась нелюбви и злости, отчаянно не успевая по предмету. Усталость окатила его волной продрогшего безразличия и к отчиму, и к самой поездке: пусть будет, что будет, решил он, заключив о вредности детского страха, и украдкой поглядел на грозную - особенно в грозу - фигуру мистера Мердстоуна.
Эдвард Мердстоун, вдовец, хозяин предприятия «Мердстоун-Гринби» и нескольких заблудших душ, был неподвижен - как часто с ним случалось, и внутренне, и внешне. Твидовое пальто сидело на нем, будто на деревянном манекене, при этом выглядя таким свежим и безупречным, словно и не покидало магазин. Красивый галстук черного шелка был повязан под самый подбородок, а воротник рубашки, накрахмаленный до образцовой твердости, казался Дэвиду двумя акульими клыками. Цилиндр был возложен на сиденье: густая шевелюра, приведенная в порядок его собственным усилием, выдавала человека, далекого от потрясений жизни, - включая траур, который, может статься, он носил лишь для того, чтобы такого, как он, джентльмена было не в чем упрекнуть. С каждой новой вспышкой его тень - высокая и тонкая, словно очерченная тушью - ложилась на обивку за спиной и так же быстро исчезала.
Мельком поглядывая на его лицо, Дэвид заметил, что кажется оно тем больше строгим и безжизненным. Тяжелые веки, которые он привык видеть опущенными, словно у отчима часто болели глаза, - за исключением тех случаев, когда он смотрел на Дэвида, словно хищник, готовый расправиться с чужим детенышем, - казались и вовсе неподвижными: они лишь изредка подергивались, словно от электричества, способного оживить мертвое. Рот его скривился в странной гримасе, похожей на сухое отвращение, - черты лица, поэтому, напоминали слепок, который решено было признать оригиналом. Когда их взгляды встретились, несвоевременно, неловко, - оба решили выглянуть наружу при новой пронзительной вспышке, - мистер Мердстоун тем больше поджал губы, словно Дэвид готовился сказать ему что-нибудь такое, на что у него должен быть готов неоспоримый ответ и чему он ни в коем случае не будет поддаваться. Отвернувшись друг от друга, они снова погрузились каждый в свои мысли - о себе ли, о ненастье, о тех, кто был им дорог, или тех, с кем можно быть холодным, неживым и равнодушным.
И все же Дэвид чувствовал: случились перемены. Единожды придя в движение, отчим уже не мог вернуться к своей привычной позе - брови его нахмурились, губы едва заметно дрогнули, словно он был канатоходец, которого пытаются отвлечь и сбить. Стянув перчатку привычным своим жестом - быстро и хлестко, - он выхватил платок из-за пазухи, прижал ко лбу и чуть отнял ладонь, будто бы голова его раскалывалась от одного прикосновения. Дэвид мельком взглянул на его пальцы - какими тонкими они казались, и сколько силы было в них, когда очередные «воспитательные меры» оканчивались избиением чужого для него ребенка. Сунув платок совсем не в тот карман, откуда он был вынут, отчим коснулся шеи, тут же отдернул руку, - именно этим словом можно было описать то нервное движение, заставшее свидетеля врасплох, - после чего излишне медленно, и потому фальшиво, взялся за пуговицы, расстегнул их, вывернулся из рукавов и несколько небрежно отбросил пальто зá спину. Знакомый Дэвиду прокуренный сюртук был так же безупречен и безличен, как и все, что этот человек присваивал или использовал, - только траурная повязка на его плече могла встревожить сироту, не успевшего даже проститься с матерью: в час ее смерти рядом был лишь отчим, которого она несмело звала «Эдвард» - как той далекой ночью, когда за дверью горел свет, когда он был еще не одинок.
Он не заметил, что за ним следили - пристально, не отрываясь, как хищный зверь, нашедший жертву. Почувствовав этот пронзительный, опасный взгляд, он замер - выдав себя излишним любопытством - и подумал, что разглядывать несносную повязку, должно быть, дурной тон. Чувство вины, к которому он был приучен, заставило его с испугом поглядеть на отчима - и затаенный страх воспламенился, будто бы от искры: на него смотрели глаза больного лихорадкой - с багровыми прожилками, блестящие и неподвижные, словно стекло, смоченное водой. Дэвид скорее бы поверил в болезнь, которую он сам и выдумал, чем допустил бы правду: в этот самый миг отчим вцепился в трость с таким лицом, что пасынок отпрянул в остром, словно боль, предчувствии удара - но пальцы отчима не двинулись, и сам он будто бы оцепенел. Они смотрели друг на друга, не смея ни приблизиться, ни отдалиться, ни прервать то напряжение, которое сковало их, готовясь разразиться молнией - или погаснуть, обратившись в пепел.
Последнее произошло. Худая, долговязая фигура - он казался мальчишкой, едва успевшим кончить школу, - изогнулась в неподвижном, ужасающем отчаянии, словно у бедняги, который, задумав свести счеты с жизнью, перегнулся через парапет и смотрит в бушующие воды, не в силах совладать со страхом или простить себя за то, что привело его к печальному концу. Плечи его дрогнули - так, словно он не мог дышать, - и в следующий миг он разрыдался, жалкий, сломленный, пустая тень от человека. Одна рука его скользнула вниз, повиснув плетью, - другая хваталась за трость, его последнюю опору в рухнувшем, разбитом мире. Он был несчастен - так глубоко и искренне, что даже жалость показалась бы жестокой.
Испуг, заставив бы другого оцепенеть - или бежать, не будь они заперты в карете среди ненастья и глухого грохота колес, - толкнул Дэвида на шаг, который сам он бы не смог понять, но который казался ему верным и необходимым. Стараясь не упасть, он осторожно перебрался к отчиму: между ними был цилиндр, который Дэвид взял в руки и отставил прочь, затем тихонько ухватился за рукав - каким непроницаемым и грубым был его сюртук! - и прижался к нему, дрожа от сильного волнения, но вместе с этим чувствуя себя необычайно взрослым, если взрослеют, понимая чужую боль и научившись отказаться от своей. Ему было страшно видеть лицо отчима: вот-вот, казалось, он поднимет голову, и нестерпимая маска бессердечности, насмешки вновь отпугнет от человека, раздавленного камнем, что лег на его душу. Вместо этого он видел растерянность, смущение, неловкость: отчим казался ему старшим братом, совсем еще юнцом - так изменился человек, обычно скованный высокомерием и скукой, сейчас же словно бы вернувшийся в тот день, когда живое, молодое сердце вдруг начало стареть не по годам. Любовь и понимание, сочувствие - он привык считать их роскошью, он сам не допускал их и не мог позволить, чтобы другие проявили к нему щедрость. Теперь же он казался Дэвиду чужим - впрочем, и Дэвид, решивший сжалиться над тем, кого он ненавидел всей душой, был для него уже не прежним испорченным мальчишкой, которого он пытался воспитать. Отчим запрокинул голову - таким знакомым жестом, - но не отдернул руку и позволил себя обнять: мальчишка, чувствуя всем телом дрожь, готовую окончиться еще одним постыдным срывом, внезапно для себя взглянул на него так, как смотрел бы на отца, - отчего мистер Мердстоун, не желавший заводить детей, но беспощадный к своим же слабостям и страхам, вдруг подхватил пальто, набросил на себя одним плечом, а другим укрыл Дэвида и притянул его к себе. Гром, непогода, дождь и тени, по-прежнему очерченные мелом и углем, - все это показалось Дэвиду далеким, скучным и неважным: он знал, что одиночество, которого он так боялся, больше его не потревожит, - еще он знал, что в сердце взрослого не так уж мало места для любви.
...Спустя всего лишь четверть часа он уснул. Отчим, заметив это, склонил голову и прижался щекой к его макушке - так неуверенно и осторожно, как тот, кто ищет брод на незнакомой реке. Губ его коснулась нервная улыбка, которую он и не старался прятать. За поворотом показались первые огни.

____________________
Примечания:

* No-one will hear... - Jefferson Airplane "Freedom".

запись создана: 08.09.2012 в 06:38

@темы: Мемуары машинки "Torpedo"

---

***

За вдохновение благодарю Рональда Колмана)

***
- Итак, вы верите во Францию? Величие и избранность французов? Страну напополам с отечеством?
- Нет.
- Ах, признаетесь в лицемерии!
Первый доволен - впрочем, меланхоличный собеседник сдался так быстро, что победа потеряла остроту.

...

- Тогда зачем же, - продолжает он, - вы спорите о том, во что не верите?
- Это делаете вы.
- Я?..
- Вы очень обстоятельно развеяли мои иллюзии.
- Сознайтесь, что у вас их не было.
- Вы правы.
- Повторюсь: зачем же спорить?
- Вы хотите, чтобы я уступил то, чего я не имею права уступать.
- Отменная самоуверенность! Что же такого вы не уступите, чего нельзя было бы обличить как ложное?
- Вы утверждаете, что ничего нет. В этом я с вами соглашусь: все то, о чем вы говорите, и есть, как вы сказали, сказки для безумцев, юнцов и дураков. Но тот, кто отрицает, будет всегда прав. Тот, кто утверждает, неправ хотя бы в этом.
- Я утверждаю правду: вы не смогли ее опровергнуть - значит, вы неправы.
Бледные губы второго посещает легкая насмешка.
- Мой отец, будучи практиком, которых вы так любите, однажды дал мне дельный совет. Он говорил: «Сын мой, остерегайся смешивать то, что нельзя опровергнуть, с истинным. Первое будет опровергнуто - второго никто не знает».

@темы: Мемуары машинки "Torpedo", Я обвиняю

---

***

Мне почему-то кажется: сценарий эпизода мог придумать Джордж - по крайней мере, так он бы учил супругу Брайана писать тому любовные письма xDD

Wobbles

@темы: Приказано играть, History of madness, Rathbone, Aherne

---

***

Лайонел-эрцгерцог)

+9

Nana:















Seven Gables:

@темы: Приказано играть, Since I've been loving you, Rathbone, Price, сэр Седрик, Fire At Will, Laroche-Mathieu

---

***

Мне кажется, сравнить вот это...



...с этим...



...в пользу первого отдает легким помешательством)

@темы: Приказано играть, History of madness, Rathbone

---

***

Подумать только - какое преступление против искусства! Джон, вы открыли мне глаза...

"Свои мысли о состоянии английского театра Голсуорси высказал еще в 1903 году в статье "После просмотра пьесы". Он отмечал в ней, что современные драматурги, обладающие "практическим здравым смыслом", поставляют из года в год пьесы, отвечающие определенным стандартам. Вместо того, чтобы показывать реальную жизнь, они исходят из готовой схемы. Все действия персонажей, их речи, исполненные риторики и сентиментальности, продиктованы занимаемым ими "положением в обществе". Конец пьесы неизбежно сводится к торжеству добродетели".
(c)

Что бы великий сказал сегодня, когда "правда жизни" (тм) и "социальные темы" (тм) стали таким же утомительным "стандартом" и не меньшей, к слову говоря, коммерцией - счастье, если не идеологией?)

@темы: History of madness, Вавилонская библиотека, Я обвиняю

---

Anna Karenina (1935)

Anna Karenina / Анна Каренина (1935). Помнится, мои восторги насчет этого кинофильма уже имели место быть в текущем элитарном блоге - посему кратко, и без сравнения "всего со всем" ) Вопреки ужасам, неизменно связанным с голливудским видением русских и России, фильм не только качественный в плане постановки - он по-своему прекрасный в нескольких моментах, даже будучи весьма упрощенной - повторимся, голливудской - версией событий и морали оригинала. Режиссерские находки насчет воплощения символизма не могут не быть отмечены, равно как и то, что качество режиссуры можно определить и по тому, хорошо ли смотрится в фильме актер не первого класса, - в некоторых моментах он (они?) смотрится впечатляюще и сильно. Впрочем, у фильма есть и недостатки, подобно культовой экранизации "Отверженных" того же года выпуска: можно даже утверждать, что недостатки у них общие и касаются состава актеров. Увы, на этом список моих претензий к "Анне" не исчерпан: фильм типично мелодраматичен, очень в духе переломного 1935 г., и потому несколько затянут - конечно, не в таких промышленных масштабах, как более поздняя версия, но что есть, то нельзя обойти критикой. За вычетом декора в виде неизбежной мелодрамы, упрощений-утрирований и некоторой шаблонности в передаче материала, фильм достойно претендует на звание классической экранизации, тем самым обгоняя конкурента 1948 г.
***
О звездном кастинге мы, конечно же, поговорим отдельно:
- думаю, искать в Грете Гарбо сугубо канонично-театрального выведения сложного и противоречивого образа никто бы и не стал: как и Марлен, она, прежде всего, обаятельная женщина, и уж потом актриса, но, чудом избежав сравнений с другой великой голливудской актрисой в этой роли - которая меня что так, что этак не прельщает, - скажу, что более "жизненный" подход к образу имеет место быть, ввиду чего мы видим Анну не экзальтированной женщиной и не меланхолично-расчетливой дамой, а живой, настоящей, той, кто любит без шекспировского пафоса и чья любовь идет от сердца. Поклонники образов сложных и классических вряд ли останутся так уж довольны их воплощением Гретой, но те, кто хочет понять Анну как человека - и ее чувственную, но разумную натуру, - будут благодарны за этот прекрасный персонаж.
- оценить Фредрика Марча в роли Вронского без неизбежных сравнений вряд ли выйдет, - они напрашиваются сами собой. Скажу, что Марча вытянула лишь схожесть его образа с первоисточником, ведь Вронский-канонный не является ни первым гусаром и красавцем всей России, ни тонким, романтичным юношей: некоторый привкус военщины, приземленности и недалекости сопоставим с каноном, но отсутствие продвинутых актерских навыков вряд ли позволит дать ему положительную оценку. Определенно лучшие его моменты связаны с поездом и сопутствующей драмой)
- отличен Реджинальд Оуэн в роли бедного Стивы: насколько удалось, он постарался воплотить и образ плывущего по жизни, безалаберного типа, и добродушную иронию человека, не привыкшего воспринимать все слишком уж серьезно. Пусть образ и, скорее, комедийный, но всячески достоин одобрений.
- неожиданно отличен Реджинальд Денни в совершенно проходной роли Яшвина: приятель Алексея Кирилыча создан из ничего, но как он создан - не выступая на передний план, не нарушая пределов отведенной роли, и вместе с тем так мило, органично, что рядом с ним имеет свойство меркнуть даже Вронский)
- прекрасно смотрится Морин О'Салливан в роли Китти - очень живо и молодо, энергично и вместе с тем наивно: если в "Копперфильде" того же года она слишком переиграла наивную дуреху - супругу возмужавшего главгероя, то здесь ее стиль более чем уместен.
- увы, но Костю Левина сделали этаким голливудским красавцем-парнем для оживления побочной романтической линии - ввиду чего романтика практически затмила любые иные стороны этого образа.
***
...а вот на Алексее Александровиче мы остановимся подробно)

Куда смотрела Анна?..

Прежде, чем начать анализ - несколько ключевых моментов:
- роман я читала давно;
- киноверсий и Алексеев Александровичей я видела немало;
- в 1967-м году этот образ был исполнен не просто великим, а величайшим актером, рядом с которым не стояли ни Лайонел, ни сэр Лоуренс, ни сэр Седрик;
- ввиду последнего, я вряд ли когда-нибудь смогу оценить в положительно ключе любое другое исполнение, если меня попросят сравнить фильмы с фильмами;
- при этом я считаю, что Анна-как-персонаж, уйдя от Бэзила-Каренина, выглядит несколько дурой xD
Итак, Бэзил Рэтбоун, продолжая традицию "тиранов и мучителей", отмеченных блистательным мистером Мердстоуном в "Копперфильде" того же года, был привлечен для исполнения классического русского образа - супруга и госслужащего, человека и символа, Каренина Алексея Александровича. Начнем с того, что Бэзил терпеть не мог Мердстоуна, сыграв его почти отчаянно, но как сыграв, я вам скажу) В случае Каренина, который нравился ему как образ, имеем странный, но не такой уж и необъяснимый парадокс - его мы постараемся раскрыть. Будучи актером умным, Бэзил самолично нарекал на упрощенность образа г-на Каренина для фильма - впрочем, его коллеге Этвиллу никакая упрощенность бы не помешала, а Джордж плевал бы на сценарий, играя каждый раз свое. За сим - нельзя сказать, что канонный образ был передан хотя бы с тем размахом, как повезло Ральфу Ричардсону в киноверсии 1948 г.: многие говорят и говорили, что Бэзил слишком уж хорош для этой роли, - и внешне, и даже внутренне это чистой воды правда) Пропасть между реалиями мистера Мердстоуна и праведной сентиментальностью Бэзила привнесла в образ некий надрыв: преувеличенность, почти вымученность некоторых сцен и добродетель, которая неизбежно прорывается сквозь таланты и условность, сделали мистера Мердстоуна если не совсем правдоподобным, то, по крайней мере, очень ярким. Алексея Саныча в исполнении Бэзила серостью никак не назовешь - напротив, чтобы уйти от мужчины с такой внешностью, фигурой, выправкой и умением целовать ручку, нужно владеть особенными вкусами, - но, как я люблю говорить, играть скучного типа и быть им, две вещи разного характера) Ричардсон, забыв об этом, исполнил глубокий и с театральной точки зрения прекрасный образ, но образ, который скучен: Бэзил, может показаться, излишне напирает на формализм Каренина, сближая его с британским пониманием, - этакий джентльмен до мозга костей, очень искусственный, но при этом блистающий в тех правилах, которые касаются социума, - тогда как Алексей Саныч в романе мне, пожалуй, кажется человеком, формальным, скорее, не внешне, а внутренне. От более свободной жизни его удерживают не воспитание и нормы, а его собственное их принятие, когда норме сообщается некий высший смысл и человек не просто себя сдерживает, а совершенно откровенно не знает, как себя вести в тех ситуациях, которые не предусмотрены каноном. В случае Бэзила создается впечатление, что отец его, суровый британский лорд, так вымуштровал сына, что он попросту не может себе позволить и шагу в сторону ступить, даже если сам того желает) Нужно ли говорить, что все внутренние качества персонажа заданы практически с начала фильма и остаются неизменными?) С этим нашему страдальцу поделать было нечего, но недостаток - и недостача на экране - одного из ключевых романных образов, увы, не могут не сказаться на оценках его в принципе.
Теперь же - о достоинствах) Вопреки упрощенности, образ Алексея Саныча был воссоздан, в целом, достоверно: присутствуют и печальное высокомерие, и заорганизованность, и скучность в действиях и речах, и та самая язвительная нотка, которая делает г-на Каренина не таким уж плоским и однозначным. Социальное взаимодействие, особенно с дамским обществом, живо соотносилось мной с каноном в пользу Бэзила - публичное поведение Алексея Саныча отыграно довольно сдержанно, но в соответствии с характером и задумкой. Бэзил действительно играет человека, доброго душой и в некоторой степени пытающегося это скрыть ради порядка, убеждений и социальных правил: помимо более чем откровенной сцены с Сергеем, которого Алексей Саныч в этой версии очень любит, можно вспомнить эпизод тотального разочарования в жене во время ее наблюдения за скачками и Вронским. Большие, томные, благостные очи Бэзила повествуют о драме обманутого мужа - не только о потере веры в благоразумие супруги, но, возможно, и веры в те чувства, которые, как он считал или надеялся, она к нему испытывает. Почти наивное желание не понимать того, что происходит, - и нервная, едва ли не растерянная неуверенность в том, в чем он должен быть уверен и что считает правильным, вснепременно радуют любителя канона. Приятно видеть, что и Бэзил порой играет мимо текста, - о, эти ответственные британские актеры, о, желание творческих подвигов в борьбе с гадким сценарием xD По просмотру критик в моем лице остался с тем субъективно-объективным впечатлением, что г-н Каренин - очень ответственный, подверженный ретроградным убеждениям, несколько бескомпромиссный, но не такой уж скучный тип, при этом обладающий более чем эстетичной внешностью и доброй душой, которую супруга и не старалась разглядеть. Если Анне-Гарбо дороже молодая страсть и смазливое офицерское личико, ее мотивы можно и принять как драматическую основу, но путать сознательность, ответственность и беспокойство за нее же с черствостью и бездушностью, а беспомощность в вопросах, не регулируемых правилами, принимать за формализм, - что же, непонимание в семье Карениных действительно сыграло роковую роль. Итак, образ исполнен: в нем, увы, нет того шика, который сделал мистера Мердстоуна едва ли не лучшим персонажем в "Дэвиде", - однако же в нем есть много другого, привлекательного и приятного для преданного зрителя)
***
Мой вердикт. Качественная, хоть, увы, и не великая экранизация романа с безусловно интересным составом актеров - и Бэзил, облагородивший Каренина в меру своих талантов и душевной доброты)
Альбом

@темы: Приказано играть, Since I've been loving you, History of madness, Rathbone, АК

---

***

Какая незадача - все больше открывается экранизаций Голсуорси, в которых были заняты мои любимцы. Вот и думаю: на почве моего отношения к автору, стоит ли браться за пьесу "Верность" или нет - иными словами, если ли в ней хоть что-нибудь достойное, помимо, очевидно, ведер дидактической морали)

@темы: Очевидное-загадочное, Вавилонская библиотека, Rathbone

---

***

Зачем оставила она подобного супруга?)

Family Relations

@темы: Приказано играть, Since I've been loving you, History of madness, Rathbone, АК

---

***

Вот Голсуорси писал о британском лицемерии и о сокрытии всех лишних чувств - а иногда так хочется пожаловаться на жизнь, только кто все это будет слушать)

@темы: Рефлексия

---

***

Что-то, смотрю, по Голсуорси никакой хорошей современной критики и нет - хоть сейчас пиши о символах и мифопоэтике, спасибо Бахтину, хронотопа) Как интересно - по крайней мере, мне! - было бы почитать об измерении времени в терминах пространства и наоборот: вот почему такие вещи, по которым, спасибо Этвиллу, даже небольшой фэндом организовался, научно не освещены?)

@темы: Очевидное-загадочное, Вавилонская библиотека

---

***

Сыграть русско-имперского служащего - этой доли нашим любимцам не миновать)

Summer Storm:

+9

Lancer Spy:













International Settlement:

@темы: Приказано играть, Since I've been loving you, Жорж Сандерс

---

***

Решила сочинить сюжетный фик - лучше бы я этого не делала) Что останется для меня загадкой, так это приемы и способы написания детективов: я слишком фаталист и метафизик, чтобы персонажи попадали в обстоятельства, выбираться из которых им пришлось бы не с помощью какого-нибудь deus ex, - вот на расследование чего-нибудь моих талантов бы хватило, но это "что-нибудь" еще бы надо сочинить, с чем возникают прежние проблемы. Увы, не быть мне популярным автором)

@темы: Очевидное-загадочное, Мемуары машинки "Torpedo"

---

***

Считать ли признаком тяжелой формы мономании и субъективизма, пограничного солипсизму, то, что в образе Уилфрида Дезерта мне видится Джордж?)

@темы: History of madness, Вавилонская библиотека, Жорж Сандерс

---

***

Я не соотечественник Маклина, но смеялась с пониманием)

@музыка: ♫ Don McLean - Where Were You, Baby?

@темы: It's only rock'n'roll, History of madness

---

***

Ведь правда же, Бэзил играет мимо сценария - или у меня на почве Джорджа зародилась паранойя?)

The Big Talk

@темы: Очевидное-загадочное, Приказано играть, Rathbone, АК

---

***

Меня мучит вопрос концептуального свойства: какой национальности был Поль Жерарди?)

@темы: Приказано играть, History of madness, Rathbone

---

***

Какие милые друзья у Вронского - см. в обоих углах кадра)

@темы: Приказано играть, History of madness, АК

---

***

И все же редко кто бывает столь романтично пафосен, как Бэзил, - будто голливудский товарищ Щорс

Col. Smith's Death from Resh on Vimeo.

@темы: Приказано играть, Since I've been loving you, History of madness, Rathbone