РОковое

1. Джорджи отличался тем, что если уж писал раз в N лет песню, так была она с таким смыслом, что им нельзя не восхититься. Еще одна неосуществимая мечта, озвученная в роке) Да, я опять проецирую)

If just for today
I could try to live
Through this day only
(...)
If just for one night
I could feel
Not sad and lonely

Just for Today

2. Проецируем дальше?) Уж этой песней я так точно заимела всем моск еще на моем прошлом блоге) Кому только она не подходит - да в общем-то всем, но вдумайтесь в само ее название: A Momentary Lapse of Reason... простите, One Slip, я привычно ошибаюсь xD О ком, о чем, я даже не буду и говорить) Was it the hand of fate which seemed to fit just like a glove, как нам говорят псевдо-Пинк-Флойд?)

...

@темы: It's only rock'n'roll, Since I've been loving you, Les Mis, Рефлексия

---

***

Серия пятая - и моя любимая, вот он, вечный источник вдохновения для длинных фанфов)) Кто знает, тот помнит: цветок-убийца во второй (вот так и хочется добавить: и в последний!) раз наносит бедному-нищасному капитану чмт) Я уж не знаю, каким таким образом нам, скромным фанатам, защитить всех Жаверов, кэпов и прочих Шовленов от произвола авторов, угнетающих их не только физически, но и морально xD Да-да, я о том, что добрые-предобрые Зорро и женская компания не только раздели несчастного, так еще и связали и в таком виде в спальне бросили xDD Во-первых: как не стыдно было дону Начо привлекать к таким делам дочь, явно несовершеннолетнюю? Во-вторых: куда, простите меня, смотрел сын некогда американского эмигранта, доктор Мун?)) В тот самый миг он должен был явиться в спальню и с невозмутимым лицом оказывать кэпу медпомощь, не снимая при этом крепких пут)) Заканчивая бестолковый обзор: вот как ни извращайся, а бедным-бедным главгадам я не устану сочувствовать. Особенно тем, чья голова страждет от произвола сценаристов) Ах, да, совсем забыла: в серии начисто запороли первую и последнюю попытку поцелуя, предпринятую суровым-суровым команданте xD
Вся правда о цветках-убийцах отныне доступна в альбоме.

@темы: Приказано играть, Since I've been loving you, History of madness, Я обвиняю, Капитаны, капитаны

---

Киношное

Green Mansions / Зеленые поместья (1959). Фильм про беглого колумбийца, девицу прерий и их чистую любовь на лоне южноамериканской природы я подцепила по двум причинам: хотелось все же посмотреть, каков наш Энтони был в молодости, а также как он целуется xD Я сразу скажу, чтобы не было иллюзий: как оказалось, после его ролей в НиЖ и О. я его прочие роли как-то слабо воспринимаю) Персонаж у него самый, что ли, обыденный: да, парень, да, попал в переделку, да, большая и чистая любовь. Впрочем, в этом фильме у его героя есть много полезных достоинств: он молод, красив и горяч; на нем шикарно сидит одежда, и даже портупея; однажды он моется обнаженным, что ли, по грудь)) Кому все это интересно - милости просим в кинозал xD Проецировать кого-либо на эту роль у меня не вышло, зато было немного весело, когда несчастный, укушенный змеей, хромал в паре эпизодов - я оценила) Да и, собственно, его страсть к нахождению золотого запаса Колумбии... Вообще история до пошлости удивления напомнила мне неких тропических "Отверженных", ну да ладно) Но что действительно шикарное, так это его песня под гитару - я прочувствовала)

Скриншоты, как водится, в альбоме.

@темы: Очевидное-загадочное, Приказано играть, Les Mis

---

***

Насчет инспекторского юмора) Откуда он вообще взялся в книге, это нужно спросить у Гюго, но в романе он в принципе соотносим с самой личностью инспектора: это такой вот простецкий, чисто жизненный юмор. А в нашем любимом О-78 г-н инспектор был прокачан до неимоверного - иронии и сарказма! Вы представляете, какая пропасть лежит между первым Жавером и вторым?) Сарказм предполагает иронию; ирония предполагает умение-оценить-несоответствие-внешней-стороны-событий-внутренней. Ирония также предполагает такие вещи, как умение смотреть на вещи со стороны и под разным углом, а также умение врать, ибо ирония заключается в противоречии между смыслом высказывания и его внешней формой. Где это в каноне - а нет его) Скажу больше: господин инспектор порой бывал смешон сам себе - вы представляете снабженного самиронией фанатика?) Правда, чем дальше шло дело, тем дальше эта юношеская самоирония сменялась какой-то печальной обреченностью. Это уже не ирония, это сарказм - как тогда, на баррикаде, когда он приглашал Вальжана посмотреть на свой расстрел. Что удивительно - если по канону инспектор проснулся для настоящей жизни разве что в 52, то каким же таким образом инспектору-Энтони удалось не умереть внутренне за столько лет сурового над собой насилия? Я начинаю думать, что никакого там духовного просветления и не было, а буря в душе и правда была по иным причинам. Все-то он знал, и как несправедлив закон, и что сам он жесток и неправедлив, но уйти от себя ему было некуда, разве что на набережную. А так - знай он все, что знал о Вальжане на момент финала фильма, и отпустил бы его и в 20, а не то что в 50. В общем, перефразируя пастора Шлага, отрицал он себя самого до самого последнего времени - а потом и "умер внутренне". Вернее, умер тот, кем он всю жизнь старался быть.
*
В качестве разрядки к довольно грустным размышлениям - меня всегда забавляло, как круто они обошлись с инспекторским возрастом) В принципе-то возраст укладывается в общую схему (поправьте, если я где-то напутала): 52 на момент революции, минус 10 = 42 на момент мэрства Мадлена, минус 5, когда Вальжан в бегах, = 37 на момент его побега, минус 20 лет, которые служил в тюремном гарнизоне, = 17. А теперь вспомним, как он выглядел на этапе революции. Я не спец по возрастам, но я увлекаюсь большим числом всяческих рокеров, и те из них, кто вел более-менее здравый образ жизни, и в 60 с копейками так не выглядят, как выглядит он. Ну-ну, это не пятидесятилетний мужчина - тем более, физически он был развит, был силен и вынослив, вредных привычек не имел. Зачем же было так его старить?) Вальжан, вон, таскал Мариуса целую жирную тушу, а инспектор чего-то совсем сдал - даже если их сделали ровесниками, это не есть хорошо) Мне от этого его в десять раз больше жаль в финале)) Единственное возможное объяснение, какое мне видится, - сердце он себе все же посадил постоянными упреками. Правда, вопрос с чисто внешними признаками старения это решает вряд ли (?)

@темы: Очевидное-загадочное, Приказано играть, Вавилонская библиотека, Les Mis

---

***

Вот послушала я давеча Раймон 7. Песня красивая, поэзия прекрасная, а вот само содержание вызвало у меня отторжение! Конечно, мужикам оно приятно, вообразить себя пафосным рыцарем со шпагой/мечом, упорхать в давние времена и жить себе там за счет каторжного труда рабочего сословия) А я вот лично, в своей женской форме, ничуть не хотела бы жить в давние времена. Что там женщине делать? Вышивать крестиком и лежать в постели то у того, то у другого?) Вот куда бы я хотела попасть, так это в тур по Англии-Франции годов так 1792-18... скажем, 15. Сначала поехать в Лондон и навестить французское посольство - начать с помощника, закончить шефом. Потом уплыть во Францию, через Тулон... попробовать устроиться в каторжную тюрьму какой-нибудь буфетчицей xD Потом выждать N лет, съездить в Англию и попробовать свои (умудренные опытом) силы совращения на рыжеволосых клириках-англиканцах xDD Вот это, я понимаю, путешествие с толком и пользой))
К слову, я была возмущена до глубин моей души, узнав, что когда Орца Шовлена покарала термидором, так реального Шовлена, наоборот, из тюрьмы выпустили)) Бесстыжая Орца.

@темы: Приказано играть, Since I've been loving you, History of madness, Я обвиняю, сэр Седрик, Falcon in the Dive, Талейрантность, Рефлексия

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Я уйду тихо

Описание: О ней, целующей его руку.
Персонажи: Шарль Талейран, Жозефина Бонапарт
Жанр: драма, романс
Рейтинг: PG
От автора: Очередное форменное издевательство над историей и ее личностями) По сериалу «Наполеон и Жозефина» (1987). С каноном связи очень мало - скорее, в духе «что было бы, если бы...» Итак, что было бы, если бы он и она видели друг в друге нечто большее, чем вынужденных друзей и врагов?

(I)

- Вы, кажется, уснули?
Тонкая ладонь в перчатке коснулась его плеча, которое скрывал от ее глаз вечный строгий сюртук. В этом прикосновении не могло быть ничего чувственного - ткань касалась ткани, но она тут же отдернула руку, предугадав - или почувствовав, как сон покидает его. Он очнулся, чуть подернув плечами - так легко не падает и перышко. Веки его подались вверх, и два взгляда коснулись ее: первый был мягким и томным, словно речная гладь в пригожий летний день - ища вокруг себя знакомые черты, он находил лишь тревожные тени на стенах кабинета, не пустовавшего в столь поздний час. Второй же взгляд - быстрый и краткий, словно росчерк пера, скрипящего по бумаге, иссохшего, - она предпочла не видеть. Он глубоко вдохнул, возвращаясь к своей привычной маске - чуть усталой, чуть бесстрастной, с тенью вежливой улыбки, - маске, которую бы принял за лицо самый искусный художник. Она сразу же узнала того, кто будет говорить с ней - всего секундой раньше ей казалось, что перед ней другой, тот, чье тихое дыхание не тронет и огонька свечи.
- Ваше лицо так спокойно, когда вы спите, - заметила она, чуть улыбнувшись.
Он улыбнулся ей в ответ, ничем не отличив позднюю гостью от десятка-другого знакомых лиц, которых обычно удостаивал тем же сдержанным приветствием, какое только слепой мог принять за радушие.
- Неужели в другое время я выгляжу иначе?
- Вы неизменны...
- Прошу, садитесь: мне перед вами неудобно.
- Достаточно ли?
- Простите?
- Ваше время приема гостей все дальше смещается к ночи. Признаться, я и не вспомню, когда в последний раз посещала дом мужчины в таких сумерках.
Она присела вполоборота, что позволяло прерывать дуэль их взглядов на каждом опасном выпаде. Пользуясь короткими отсрочками, которые дарила ему Жозефина Бонапарт, Талейран обхватил шею и сдавил ее так сильно, что поморщился. На столе министра лежали те бумаги, за беглое знакомство с которыми не один шпион отдал бы правую руку. Неосмотрительность он считал бранным словом - и позволил себе его в присутствии дамы, что было не только неосмотрительно, но и невежливо.
- В вашем странном способе меня встречать был свой расчет?
Беспечность ее тона затмила легкая тень: ладони, прижатые к коленям, чуть подрагивали, но увидеть это она бы не позволила ни единой душе - даже бездушному. Бездушный смерил ее несколько растерянным взглядом: ей не стоило труда подметить, что он все еще не проснулся. До тех пор, пока все должности, звания и титулы, все истинные мысли и все лживые слова не стали на места, говорить с ним означало бросать камешки в иссохший пруд. Ладонь министра легла на трость - с той терпкой властностью, уместной при женщине, которая любима, но любима поневоле. Приложив краткое усилие, Талейран поднялся из кресла, выпрямил плечи, еще больше сравнялся с собой, привычным. Она успела сплести пальцы, сковать и отмести все чувства, прежде чем Шарль прошелся мимо нее - даже из хромоты он умел извлечь свой шарм, не говоря о том, как горько можно было обмануться его неспешной леностью.

(II)

- Насчет вашего вопроса, - внезапно заговорил он, замедляя речь манерными паузами. - В жизни нашей есть вещи, не подчиненные воле и рассудку, как бы того ни хотелось просветителям. Могу вам довериться: я грешен лишь одной подобной слабостью.
- Я боюсь вашей откровенности.
- Право же, не стоит.
Он коснулся щеки, смахнув последнее воспоминание о тех минутах сна, которому предался поневоле, и продолжил:
- Эта слабость в том, что засыпать и просыпаться я обречен не по велению разума. В этом вы смогли сегодня убедиться. В остальном же...
Улыбка затаилась на его губах змеей, пригретой жаром словесного яда.
- ...в остальном я уступаю обстоятельствам с гораздо меньшей готовностью.
- Вам снятся сны?
Шарль запрокинул голову, перебирая в ней ответы, словно церковные четки, оскверненные касанием того, кто нечист на руку.
- Это единственное, что роднит меня с человечеством, не так ли? - заметил он.
- Что же снилось господину министру, когда недостойная женщина посмела его разбудить?
- Смею уверить, что мне снятся отнюдь не европейские державы и не их достойные послы. Остальное, моя милая, я предпочел бы утаить от ваших прелестных глаз.
- У вас готов ответ?
Он покачивал тростью, удерживая ее между пальцев. Прямота Жозефины ничуть не смягчила то добродушное снисхождение, с которым он смотрел на нее - смотрел, не пряча ни улыбки, ни легкой, усталой откровенности, которую он мог себе позволить. В ее руках не было ни единой карты, только платок, а вступить с ним в игру против столь искусного игрока - это было бы невозможно и для самой прелестной женщины.
- Моих ответов ждут, не задав и вопросов, - ухмыльнулся Талейран. - Все моя репутация?
- Позвольте вам напомнить: вы желали ссудить мне денег.
- Простите, моя милая: не ссудить! В денежных вопросах необходима точность, не только в цифрах, но и в словах. Отдать вам заслуженную долю тех доходов, которые приносят военные победы - и поражения! - вашего славного супруга.
- Под залог жизней солдат можно давать только ссуду. Я не хочу распоряжаться ни этими деньгами, ни, тем более, этими жизнями.
- Тогда позвольте спросить мне: что же заставило вас навестить меня?
- Вы не присядете?
- Разумеется. Должно быть, я вас порядком утомил.
Шарль склонился перед ней в легком, чуть насмешливом поклоне. Не было ничего невыносимей той безупречности в манерах, которую он неизменно проявлял, - ее она не смела обмануть, все лестные слова, вся обходительность, вся тонкость вечных шуточек, все это было для нее так же печально, как чистый лист, которому было отказано поэтом в чести носить на себе стихотворные строки.
- Вы хотели знать, - продолжил он, с трудом опустившись в кресло, - что бы я ответил вам, если бы вы отказались от этих денег.
Она взглянула на него, чуть закусив губу - словно страшась чужих слов, способных проникнуть кинжалом в ее душу, которой не пристало быть в смятении рядом с тем, чья душа ни единожды не дрогнула в его груди.
- Я бы сказал, - ответил Шарль, сплетая пальцы, - что мой милый друг поступает необдуманно: мне помнится, вы хотели спасти некую мадмуазель от долговой тюрьмы, а ваш супруг так увлекся чтением бульварной английской прессы, что грозит вам разводом? Что же... возможно, вы тогда бы упустили ваш единственный шанс.
- А вы бы, Шарль, согласились дать мне денег в долг? Из ваших денег - прошу прощения, из тех, что вы украли для себя, а не для бедной женщины, которую вскорости выставит из дому ревнивый муж?
- И все же репутация...
- О чем вы?
- Нет-нет: я некстати задумался. К вам это не относится.

(III)

Опустив подбородок на ладонь, он посмотрел в сторону - и выражение его лица, чуть усталое и беспечное, вдруг исчезло с пугающей внезапностью, сменившись отстраненным и пустым. Он сцепил зубы - она подметила это по контурам его скул. По рукам ее вновь пробежала дрожь, изобличив расшатанные нервы.
- Шарль? Что с вами, вам плохо?
Он обернулся к ней, довольно резко и с большей напряженностью, чем в тот момент, когда она впервые коснулась его плеча. Пальцы его ухватились за край листка - какой первым подвернулся - и примяли его, сначала с силой, затем все мягче, пока в глазах не стих тот странный блеск, который отмечает внезапную, желанную догадку, посетившую мыслителя.
- И да, и нет, - одними губами усмехнулся он. - Впрочем, это никоим образом не относится к нашим делам. Отвечая на ваш вопрос: я бы, разумеется, постарался придать нашей сделке характер обоюдно выгодный.
- То есть купить меня за эти ваши деньги?
- Ах, право же...
- Неужели вы столь стеснены в средствах, что не можете меня себе позволить?
- Если вам приятнее так думать...
- Нет, вы не столь бедны, каким стараетесь казаться. Намедни я уводила купленную вами служанку, расходы ваши сократились...
- Мой милый друг считает, что я не успел приобрести вашу новую?
- Монсеньор мог бы предложить юной девице что-нибудь помимо денег...
Он криво улыбнулся, закатив глаза.
- Служанка. Как вульгарно. Вы считаете меня распущенным.
- Прошу прощения: я завидую каждой молоденькой девушке, как вы знаете из кривотолков. В прислуге нет ничего вульгарного - такой ее делаете вы, вы и ваше обращение. Для вас любая - товар, что служанка, что бывшая герцогиня. Вы слишком мужчина, слишком министр, чтобы замечать их мелочные чувства...
- Позвольте, я не покупаю то, на чем не вижу прописанной цены.
Она улыбнулась в ответ. Не было ничего бледнее и печальнее тонкого изгиба губ, который оборвался насмешливым:
- И сколько же я стою? Да, а сколько же - мой муж? Он, ваша самая дорогая марионетка... А я - марионетка и его, и кукловода. Забавно, не правда ли?
- Я...
Остановившись, Шарль прочистил горло - в голосе его вдруг зазвучали хриплые нотки.
- ...я не собираюсь вас покупать, - завершил он фразу.
- Вы ожидаете, чтобы я вам поверила?
- Я мог бы дать вам слово, но, боюсь, мое слово - одна из самых дешевых вещей, которыми я обладаю.
- Тогда не будем.
Некоторое время они не смотрели друг на друга: он был занят, расправляя смятый уголок, она же молчала, боясь коснуться неизбежного и пробудить в себе все, что терзало ее до той самой секунды, когда извечный враг, и поневоле благодетель, открыл глаза, взглянув на нее так, что Жозефина, пусть на короткое мгновенье, посмела заподозрить в нем невозможное, нестерпимое - душу. Душу, от которой она тут же отреклась, как сам он отрекся от сана и совести.
- Должно быть, это все ваши дела, - заметила она, с той мягкой хрипотцой, что словно бы вторила его недавней реплике. Рука его потянулась к горлу - заметив свой невольный жест, он сложил их на столе, одну поверх другой, на бесценных документах, о которых забыл и думать.

(IV)

- Вы извели себя работой, - добавила Жозефина, видя, как неловко он открещивается от намеков на усталость. - Столько дел, неотложных и важных - как вы справляетесь с этим?
- Я проживаю каждый день, как жизнь.
- Не делает ли это все ваши дни похожими?
- Мои дни, - вздохнул он, - доверху наполнены усладами и победами. Человеку в моем положении не пристало задумываться об опасностях однообразия: всякое однообразие обернется вечным блаженством, если только, - тут он ухмыльнулся, - найти его источник.
- Вы не верите опасностям? Париж в последнее время стал слишком неспокоен...
- Моя милая, вы боитесь роялистов?
- Я? Да что вы. Правда, не знаю, как отнесутся именитые изгнанники к тому, кто их бесчестно предал...
- Клятва, вырванная силой, ничего не стоит, мой милый друг.
- Ах, вот оно что: вас заставили!
- Обстоятельства!
Талейран развел руками, словно оставив подпись на заведомо фальшивой расписке.
- Что если покушение?
- На мою жизнь? Бессмысленно, я бы сказал больше: невыгодно и безрассудно. Плаха для несогласных, а голова на крепкой шее - для тех, кто умеет договориться... Простите, я, кажется, лишаю вас радости обсудить со мной детали моей героичной гибели?
- Гибнуть от рук заговорщиков - дурной тон, а ваши манеры столь безупречны... Представим, что вас ранили - в этом достаточно героики?
Шарль уложил ладонь на грудь, нахмурив брови в несколько театральной манере.
- Грустный исход, - сознался он. - Ума не приложу, чем это может быть мне выгодно. Впрочем, вашей милостью у меня будет много времени для раздумий. Прошу вас, продолжайте: моя судьба никогда еще не зависела от меня в столь малой степени...
- И вот, - чуть улыбнулась Жозефина, - неизвестная женщина пробирается в ваш дом под личиной служанки, без труда находит путь среди знакомых ей коридоров и комнат, и, наконец, добирается до ложа несчастного министра...
- ...спрятав на груди отравленный кинжал?
- Какой же у нее вульгарный вкус!
- Книги и политика делают меня сентиментальным. Что предпочитают нынешние лазутчицы?
- Несчастных министров.
Ладони Шарля накрыла третья. Искав - и не найдя, желая - и отвергнув, она держалась за чужую руку, словно одним касанием могла спастись от фамильярности, имя которой - безразличие. Все, что владело ей в тот отчаянный миг, - желание узнать, предугадать, почувствовать, ее ли дрожит рука, или его, или сама она придумала и руку, и весь трепет, и вечер, и огонь свечей, и стылую фигуру Талейрана. Он не двигался, храня тишину, - о большем она и не просила.
- Когда она увидела, - шепнула Жозефина, растирая холодные пальцы, - что он в глубоком забытье, она оставила ему то единственное, что было у этой бедной женщины, - свой поцелуй. И ушла, очень тихо, боясь потревожить.
- Что же... забавная история. Мое почтение ее прекрасному автору с не менее прекрасными порывами души.
Ее рука медленно опустилась на стол.
- Вам не хотелось бы очнуться? - тихо спросила она, поддавшись последней прихоти надежды.
Шарль покачал головой, вгоняя себя в тиски улыбки.
- Нет, - заверил он.

(V)

- Вот вы и сказали правду. Не бойтесь искренности - она полезна вовремя... Чему вы улыбаетесь?
- Вам, себе, позднему вечеру - какое это имеет значение, моя милая?
- Вы правы. Никакого.
- Прошу вас: не забудьте, - предупредительно заметил он, указывая на конверт.
Она проследила за его рукой безо всякого выражения и больше не бросила в ту сторону и взгляда.
- Вы позволите мне быть откровенной, так же, как вы были со мной?
- Разумеется.
- Чем больше я узнаю людей... тех людей, которые управляют Францией... тем больше понимаю, что человек власти может иметь две личины. Одна - когда он жесток, суров, у него есть слово чести, и он ему не изменяет. Он горд, он стремителен, словно конница, летящая на вражеские пушки. Он сносит головы, но охотно подставит под саблю и свою...
- Мне кажется, я узнаю этого человека...
- Узнаете ли себя?
Шарль беззвучно хмыкнул.
- Зависит от зеркала. И того, кто в него смотрит.
- Их можно ненавидеть, - продолжила она, - их можно любить, им можно поклоняться. Но есть и другие. Возможно, их даже узнают по лицам, но лица эти - сплошь фальшивка, вечное притворство. Они стоят за смелыми, отважными, они смотрят, как конница летит на пушки, раз, другой, третий, а после дают приказ убрать убитых и шагают к канонирам с протянутой для приветствия рукой... Они страшны тем, что в их руках не клинок - перо, и это перо не хуже сносит головы, чем английская сталь. Их можно бояться, их можно презирать - то ли за скрытность, то ли за трусость, но восхищаться - нет-нет... даже для портретов они не созданы, это лица не героев, а лавочников, в них можно углядеть искру величия, только если заранее знать о свершениях. Но я...
Он смолкла, прижав ладонь к щеке, словно стыдясь слезы, которую он заметил многим раньше - когда она еще сверкала на ее ресницах, каплей, ничтожной, но прозрачной, словно чистейший родник.
- ...но я сознаюсь. Да, сознаюсь, как последняя преступница! Одним из тех, вторых, я восхищаюсь. Нет, не так, как самым первым из первых, но... ах, вы не поймете, зачем я говорю это мужчине... Вы - нет, дело совсем не в этом, я ошибаюсь: дело в том, знаете ли вы, как это - любить, ненавидя? А как любить, будучи безразличным? А как - любить вопреки обоим, и ему, и себе? Вопреки их мужьям и женам, их обществу, вопреки собственным взглядам и словам, которые бросаешь ему на людях и даже наедине? Вы... вы понимаете, о чем я? Вы ведь не любили, как могли вы полюбить? Вы - это вы, Талейран, Шарль, гражданин, да кто угодно, вы всегда были безразличны, вы и останетесь, но я... я - вопреки...
Что могло сдержать ее, если сдержанность равнялась фальши, вежливость - неискренности, а молчание - малодушию? Что могло охладить ее сердце - неужели ответная холодность? Оборви он ее речь, прогони, как последнюю девку, швырни он деньги ей в лицо, при этом рассмеявшись, - что изменилось бы, если она знала: будь между ними хоть искра чувства, он все равно бы не подпустил ее к себе. В его планы не могла ворваться жена того, кто способен владеть не только ею, но и Францией, и всей Европой, его холодный расчет не могли поколебать ни одни слезы мира. Передумав все это, она и не заметила, с какой живостью, сравнимой с лихорадочной, его взгляд метался от предмета к предмету, вспыхивая на вдохе, погружаясь в туман на выдохе, с какой терпкой слабостью его рука взялась за лацкан и тут же отпустила его.
- Вы обещаете, что выслушаете меня до конца? - спросила она, стерпев унижение просьбой.
- Даю вам слово.

(VI)

- Вы знаете, мне всегда хотелось...
Она притихла из-за слез, стерпев и это унижение - быть слабой перед сильным, сдаться без боя, проиграть войну.
- ...мне бы хотелось, чтобы судьба подарила нам один-единственный танец, в котором я не буду смотреть на вас, как на фигурку из музыкальной шкатулки, а смогу обнять так крепко, как обнимают друг друга любовники... И кружить, забыв обо всем, помня только о нас.
- Моя милая: я не танцую, - ответил он, с горечью, которая не укрылась и за смешком.
- Ах, глупости! Вы просто никогда не пробовали.
- Вы правы: никогда. В вашей жизни встречалось это слово? Нет, не думаю: вы женщина, у вас есть на кого опереться, даже когда вы в этом не нуждаетесь. Я же...
Он взглянул на ноготь - с почти нервными быстротой и пристальностью. Слова дрожали на его губах до тех пор, пока он не продолжил:
- ...я же, со своей стороны, вырос с пониманием того, что в этой жизни для меня есть два вида вещей: те, которые я могу делать, и те, которые не могу. Мне редко когда хотелось научиться чему-нибудь из последнего - но я всегда желал, чтобы мне не было равных в том, на что я способен. Чтобы не было соперников - как возможный вариант. Танцы для меня - как вы можете судить по моим теплым отношениям с вот этой тростью - то, что хорошо делают другие.
- Разве вам никогда не хотелось - вот просто вообразить, что вы танцуете?
- Вообразить.
Усмехнувшись, он поглядел вверх и обхватил подбородок с видом легкомысленного мыслителя.
- В этой вашей мысли есть что-то от - творчества, искусства. Воображая, впрочем, мы перемешиваем свойства нескольких вещей и думаем, что создали нечто новое, когда на деле - ах, все это было, было, господа могли слышать это от своей бабки или же видеть на прошлогодней выставке искусств! Мы любим вспоминать то, что позабыли греки - разумно это или нет, но для меня куда приятней не воображать, а видеть, действовать, а не мечтать. Видите ли, я совсем не подхожу для античного искусства: прославляя тело, скульпторы тем самым возвышали дух, а что есть дух? Не то ли, что находится в гармонии с видимым - телом? Не в красоте ли, таким образом, хранятся истина и доброта? Моя милая, да что вы: неужто по мне можно судить, что я гожусь только для роли кузнеца или дудочника? Христианство тем пуще меня не жалует: «хромой епископ» - мне всегда это казалось сродни «набожному бесу». Впрочем, право судить обо мне я с чистой совестью оставлю историкам. Вы не осудите меня за подобные претензии?
- Нет, что вы. Я просто хочу с вами станцевать, а у нас нет и дудочника... Зато есть свечи! Свечи и тени! Вот, смотрите!
Подхватив два серебряных подсвечника на три свечи каждый, Жозефина поднесла их ближе, затем отвела назад и молча указала ему на стену. Их тени - тени двоих сидящих - словно кружились в танце, то приближаясь, то отдаляясь, ныряя в куртуазном поклоне, а потом возвышаясь друг над другом, словно сражаясь за первенство. Ей удалось поглядеть на него украдкой: он сидел, оцепенев, наблюдая за причудливым танцем, словно ребенок - не понимая, но восторгаясь увиденным.
- Вы сейчас должны сказать что-нибудь очень циничное, - заметила она, с улыбкой оставив подсвечники.
Он повернулся к ней. Плечи его слегка вздымались, губы ловили воздух, словно он, а не его тень, только что танцевал - не с ее тенью, но с ней самой.
- Вы знаете, - произнес Талейран, очень бледно, - последнюю минуту я только и думал, какой бы сочинить ответ, но... боюсь, вы убили во мне красноречие. Каким же образом мне вести завтрашние переговоры с послами, моя милая? Ваши красота и ум слишком опасны для нашей Франции...
- Что же, избавьтесь от угрозы.
- Я давно подумываю об этом, - сказал он, чуть улыбнувшись.

(VII)

- Я знаю. Но это будет завтра. А сегодня...
Она вскочила, прижав платок к лицу, отвернувшись от него, запретив себе смотреть. Ей было страшно: он был сам не свой, она ждала насмешки и презрения, а видела растерянность и боль - и верить в них она не смела, не допустив ужасную догадку, что он соврал ей, соврал в тот самый миг, который, как она считала, расставил точки над всеми возможными чувствами. Он поднялся, нервно схватившись за трость, - она слышала неровные шаги, но не посмела обернуться, не заслышав его дыхание, совсем рядом, так близко, что мир для нее померк, и лишь отчаянье заставило схватить конверт с деньгами и поднести его к свече, при этом крикнув:
- Хотите я их сожгу? Вы думаете, я не посмею? Да я трижды продамся Баррасу - ему, его слугам, да кому угодно, лишь бы между нами не было этой грязи, этой мерзости! Всю мою жизнь - деньги, деньги, ничего больше! Хоть вы пощадите меня!
Он пытался словить ее руку - нерешительно, неловко. Швырнув конверт на стол, она сжала его запястье и поднесла ладонь так близко к огоньку свечи, как только позволяла ее совесть.
- Зачем вы это делаете? - шепнул он.
- Где же ваша проницательность?
Его рука напряглась. Она отвела ее в сторону, шепнув:
- Только ради этого, - и тут же прижалась губами к разгоряченной ладони, словно это был жаркий яд, способный навсегда избавить ее от мук любви. Чем ниже она падала, чем больше принижала себя, возвышая его, тем бессмысленней казалась ей та жизнь, в которой она снова будет язвить ему, а он - иметь на нее планы.
- Жозефина...
В своем имени она услышала и просьбу, и упрек, и многое из того, что не могла почувствовать в его руке, обмякшей и безжизненной. Холод ушел, но вместе с ним смягчилась воля, а без воли он не смог бы очнуться - только глубже погрузиться в забытье.
- Вы не желаете, чтобы я целовала ваши руки? Позвольте целовать подол, да хоть и пряжку на туфлях! Позвольте звать вас по имени, позвольте высмеивать тех слепцов, которые считают вас некрасивым, гадким! Позвольте мне хотя бы что-нибудь...
Он не смотрел на нее. Каждый мускул на его лице был напряжен, каждый вдох давался ему труднее шага, и мысли, владевшие им, терялись в неподвижном взгляде, не позволяя догадаться, слышит он ее - или не слышит.
- Если, - задыхаясь, шепнул он, - в вас осталась... хоть капля сострадания... уходите...
Она отпустила его руку с печальной, обреченной легкостью.
- Что же... вы все сказали, мне и правда здесь делать. нечего. А вы, вы ведь все так же выгоните меня через ваш ход для прислуги... Я вам даже не любовница, чтобы позволить мне разгуливать по дому! Заглянуть в вашу спальню! Видеть, как вы снимаете сюртук, и убираете прочь вашу трость - сколько я вас помню, не она при вас, а вы при ней! Господи, неужели столькие это видели? Почему, почему не я? Что вы им, они смотрят на вас и не видят ничего! Они не слышат ваше сердце! Вы бесстрастны - вы не бессердечны, а даже если так, я придумаю вам сердце и оно будет жить в вашей груди! Нет-нет... не бойтесь... Я уйду тихо. Вы и не услышите. До свидания.
Дверь открылась почти бесшумно. Он не взглянул на нее, сжимая трость побелевшими пальцами, - его можно было упрекнуть во всем, кроме желания проститься. Шаги ее были тихими - и все же они были слышны ему. И только когда щелкнул замок, он обернулся, подошел к двери, прижался к ней ладонью и коснулся губами своих пальцев. Он не смел обернуться раньше: в его глазах стояли слезы.

(Fin)

***
Полумрак холодного коридора едва ли скрашивал бездушно-желтый свет свечей. Она шла, не взяв с собой ничего, кроме тяжелых оков печали. Тишина окружала ее обманчивым, мертвым покоем, в который внезапно вмешался до боли знакомый стук. Каждый шаг человека с тростью приближал нечто такое, что пугало ее больше одиночества, больше отчаяния, которое она жестоко предала забвению. Поддавшись страху, она шла все быстрее, пока ее не остановил негромкий, но настойчивый вскрик:
- Жозефина!
Она обернулась. Он не смог бы ее догнать - не с его хромотой, - и в том, как часто поднимались его плечи, было нечто забавное и достойное сочувствия. Ей пришлось вернуться: бросить его таким она бы не решилась.
- Вы сошли с ума! - шепнула она. - Шарль! Что вы здесь делаете? Это безумие!
- Я солгал вам.
- Вернитесь, ради всего святого!
- Для меня нет ничего святого.
- Только я? - вдруг улыбнулась она.
- Только вы.
Минуты горя, жестокие слова, горечь необратимых поражений - все исчезло, оставив их в том несравненном одиночестве, которое доступно лишь двоим. Коснувшись его груди щекой, она услышала, как часто бьется сердце, в котором она так сомневалась.
- Вы обещаете, - прозвучал его голос, так близко, так тихо и трогательно, - что никогда не расскажете об этом ни одной живой душе?
- Никогда-никогда.
Он оттолкнул от себя трость - она упала со звонким стуком, освободив его от последней привязанности. Обняв Жозефину, Шарль Талейран отдал ей то единственное, что мог дарить от чистого сердца.
Это был поцелуй.

запись создана: 03.02.2011 в 04:30

@темы: Мемуары машинки "Torpedo"

---

***

Думаю, что если я когда-нибудь стану человеком умным и знающим в делах Революции и вообще в первоцветной эпохе, нужно будет все же отправлять литературного гражданина Шовлена на покушение на гражданина Талейрана) Все равно без покушения у меня фик - не фик, а так - очень милый псевдоисторический сюжет) Главное при этом - обосновать, кому вообще, как говорится, это было нужно, а дальше вы уж сами понимаете: где талейрановская удача и где тотальное невезение Шовлена Хотя в этом случае господин Шарль будет вынужден решать загадку, достойную его мозгов: как одновременно отвертеться от Шовлена, от Первоцвета, который сидит у того на хвосте, да еще и извлечь из этого какую-нибудь финансовую выгоду xD
***
К слову, при всем, при том, что мой любимый "Сокол" очень точно отражает мнение баронессы по поводу революции в общем и Парижа в частном, гражданин Шовлен в этом мюзикле все же аушный и даже немного оос-ный. Почему оос-ный - тут понятно, где же девушка, и все такое прочее, а вот аушный... да слишком он как-то пролетарий по текстам песен, а в оригинале все же ведь маркиз...

@темы: Мемуары машинки "Torpedo", History of madness, Falcon in the Dive, Талейрантность

---

***

Снова занимаемся фотофлудом)

1. Бэзил:

...

АК:



РГ:








2. Винсент:

Dragonwyck:

...

House of the Seven Gables:

@темы: Приказано играть, Since I've been loving you, Rathbone, I shot the sheriff, Price

---

***

Вот читаю я, читаю творения защитников животных, а кто бы с моего балкона-то забрал одно кошачье существо, которое головой в стекло мое тычется и при этом распевает унылые песни?)) Мне и так сегодня снилось, что я

...

вышвыриваю прочь нечто подобное)) В конце концов, инспектору и так сейчас приходится несладко в моем фике, а тут еще и этот концерт) Пожалейте хотя бы инспектора - я ведь автор, меня нельзя нервировать))

@темы: Я обвиняю

---

Can't Let You Go

Г-н инспектор был далеко не первым мужчиной в цилиндре, с которым у меня была большая виртуальная любовь) Чудный недовампирский клип а-ля Хаммер-хоррор, в роли князя тьмы - Р. Блэкмор)

@темы: It's only rock'n'roll, Since I've been loving you, Рефлексия

---

***

Кронин - сволочь xDD

mealy - (...) неискренний, сладкоречивый; не высказывающий прямо своего мнения.

Ну ничего: и тебя, Арчибальд, мы можем скрестить с балериной какой-нибудь xDD

@темы: History of madness, Я обвиняю, Price

---

***

Есть пафос и пафос. Голливудское кино, похоже, на всех этапах своего развития им грешило, но если в старых фильмах мне хочется назвать пафос монументальностью, то в современных - дешевкой для выделывания и оправдания спецэффекта. Ну, и для того, чтобы показать, как совершенно посредственный персонаж нереально крут. При отсутствии хорошего вкуса и чувства меры смотреть на все это мне тоскливо. Поэтому не судилось мне иметь современные фэндомы - для меня одна известная сценка из НиЖ стоит тридцати любовных драм, а один вид лоутоновской дубинки - десяти боевиков с пафосным разбиванием машин и падением небоскребов) Ибо раньше все, как в эпоху Просвещения, измерялось человеком, а сейчас - сами понимате, цифровой технологией. Это, конечно, не правило, но для меня это милый сердцу стереотип) Чему удастся меня в нем разубедить - даже не представляю)

@темы: Приказано играть, Я обвиняю, Талейрантность, Рефлексия

---

***

Господа министры вдохновляют и спустя 170 лет) Захотелось сделать рисунок на тему того, как бы юный Энтони сыграл молодого Шарля. Костюм у него чисто фентезийный: сутана у меня ассоциируется с клиром, белые перчатки - со светской жизнью и казино) По следам НиЖ.

Достаточно хорош для толпы девиц?)

@музыка: ♫ Leonard Cohen - Waiting for the Miracle

@темы: Illustrated

---

***

К вопросу о том, каким бы мог быть будущий монсеньор в юности)

@темы: Illustrated

---

***

Столкновение перспектив)

М.: Какой классный товарищ был - всех обхитрил, всех обманул, знатный интриган, вот так личность!
Ж.: Какой несчастный человек, никто его не любил, можно ли его облагодетельствовать, хотя бы фанонно?
Энтузиасты медицины: Так-так, что там кто сказал про травмы юности?..

Да, и еще один дурацкий о нем вопрос

Кто знает/умный: меня вот мучает неопределенность насчет того, был ли он страстным с женщинами) Ну, в плане "рвать одежду и бросать на пол" (прыжки на кровать мы не рассматриваем ввиду, так сказать, режима ограниченной функциональности)). Или же вопреки количеству и разнообразию относился к ним спокойно, как к приятной ежедневной рутине?)

@темы: Очевидное-загадочное, History of madness, Талейрантность, Рефлексия

---

Зеркало над Парижем

Фэндом: "Les Miserables" / "Отверженные"
Описание: История одного инспектора, рассказанная без участия моста)
Персонажи: г-н старший инспектор Жавер, месье Фошлеван (Жан Вальжан), м-ль Козетта Фошлеван, капитан Бове, г-н префект Лемерже и др.
Жанр: приближен к оригиналу
Рейтинг: PG
От автора: Название фика пока пусть будет рабочее. Не уверена, что выкладываю финальный вариант, но на данный момент он финальный) Выкладывать буду не так часто, но, надеюсь, регулярно. Дисклеймер и прочая информация здесь.

Надеюсь, вы не сочтете навязчивостью, если я предложу помочь вам? *

 

(I) - Нож и негодяй

- Ах, нож! Конечно, это подходит негодяю... *
Ружейные выстрелы гремели барабанной дробью - с ней лезвие незримой гильотины, сверкая дулами мушкетов и оловом мундирных пуговиц*, возносилось над обреченной баррикадой на улице Сен-Дени. Лишь одному человеку их гром казался тихим шепотом, с которым ветерок скользит по водной глади, не нарушая покоя ночного зеркала под мостами Парижа. На подмостках революции играли увертюру мести. Рукоять ножа вспотела под его рукой.
- Покончим с этим!
Голос его дрожал. Так дрожит веревка, стянув шею повешенного, - убивая не силой, а удушьем. Серый сюртук, измятый за ночь, истертый путами, которые все еще стягивали его руки, так же лгал о носившем его человеке, как широкие плечи, касаясь стены, лгали о решимости, голос - о презрении, а глаза - о покорности приговору. Не умея жить и не зная жизни, он отказался от того, чем не владел, бросив ее, словно перчатку, в лицо врага и разыграв дуэль из постыдного, позорного проигрыша. На нож он не смотрел, смотря в глаза противнику и горько признаваясь, что было бы гораздо проще, если бы тот приказал ему развернуться.
Он медлил. Выстрелы и крики, надежда и смерть - этот причудливый хор желал ссудить ему другую роль, стремительную, словно взмах саблей, алую, словно занавес, готовый пасть на его грудь. Вместо этого эриннии* снабдили его иным оружием - лезвие его блестело слишком ярко, чтобы не затушить в чужой груди невыносимый огонек. Его просили, нет - ему приказывали ударить, но слово негодяя ничего не значило, и он не знал, как ему поступить.
И вдруг стена, разогретая летним солнцем, опалила его руки. Он коснулся ее машинально, подметив, что отступил на шаг, хоть отступать и было некуда. Воздух, пропитанный гарью, вдруг заполнил его легкие с безумием аромата весенних цветов. Он содрогнулся - он не смог сдержаться, даже зная, что и капля его слабости опьянит чужое сердце сладостным ядом триумфа. Все это длилось лишь мгновение - но мгновение было прекрасно, внушив ему то, о чем он не мог позволить себе думать всю ночь, проведенную им на невольном посту при фонаре. Он должен был умереть, ему следовало умереть, он приказал себе умереть - но он не хотел этого. Трусость? Он дрожал от напряжения нервов. Малодушие? Где была его душа, и было ли ее до этого больше? Тогда - желание? Никогда не хотев того, чего он хотел в действительности, он мог сказать, что не хочет смерти, при этом не хотя и жизни - в пропорциях насколько малых, что сравнить их не представлялось возможным. Вывернуться из всего этого было сложней, чем сбросить с себя крепкие веревки. В конце концов, он признался себе, что запутался.
- Развернись!
Он смотрел, не отрываясь. Теперь ему хотелось видеть, он должен был знать, за что подвел себя под суд. К несчастью, чужая рука успела развернуть его, прижав грудью к стене.
«Но ведь это я, - вдруг шепнул он, не сказав ни слова. - Это ведь я».
- Месье! Месье! Я вижу, у вас нож!
Вальжан обернулся, отпустив веревки. К нему бежал парень, лет восемнадцати от роду, голова его была перевязана куском разорванной рубашки.
- Месье... - выпалил он, запыхавшись и упираясь ладонями в колени. - Месье... солдаты рядом... все перекрыли, они везде... Я был... был в соседнем закоулке... там стена, высокая, но перебраться можно, было бы за что веревку зацепить... да только там гвардеец... стрелять нельзя - услышат, сразу схватят... Его бы ножом - и все, и мы отсюда вырвемся! Прошу, месье: отдайте мне ваш нож. Я все здесь знаю, каждый уголок, я и вас выведу...

(II) - Жан

- Вам мало ножей погибших?
- Хотел подползти к одному - мне чуть мозги не вышибли! Они стреляют из окон! Прошу вас, идемте: у вас, должно быть, есть семья, и у меня есть, и умирать я не хочу, а мертвыми мы не спасем революцию!
- Я не революционер.
- Но как вы здесь оказались?
- Я пришел говорить с человеком, который меня не выслушал. Нож я не отдам, если он нужен для убийства.
Парень растерянно взглянул на человека в сером сюртуке, а затем снова на него.
- Месье, вы сами видели, - возразил он, - наших не щадят, режут, как свиней, а что как мы сдадимся, а нас к стенке - и расстреляют? Вы своего хотели резать, как я к вам подбегал, а мой - он на углу стоит, всего-то разницы, что в униформе!
Слова юнца вызвали в Жане неприкрытый ужас. Договориться с самим собой, назвав убийство местью, всегда проще, чем выслушать вердикт «убийца» из чужих уст. Он отказался убить солдата. Он был готов убить Жавера. Что оправдывало первого, но не могло оправдать второго? И нужны ли оправдания, когда речь идет о жизни, а не о сумме расплаты за грехи, которую сам он поднял до последнего рубежа? Держать нож в руке и правда стало невыносимо.
- Берите, - бросил Вальжан, отдав юнцу оружие. - Срежьте вон ту веревку, на которой держится флаг. Я пойду с вами, оглушу солдата, и мы перелезем через вашу стену.
- Да, месье, я понял.
С баррикады донесся новый залп, захлебываясь в криках.
- Я посмотрю, - сказал Жан, чей голос был едва слышен среди всеобщего шума. Юнец наморщился, видимо, не расслышав его слов, но посчитал нужным кивнуть, и Вальжан ненадолго скрылся. Он не мог уйти, не увидев в последний раз тех, кто швырял перчатку в лицо оскалившейся смерти. Будь он моложе и глупее, и не будь у него дочери, которая пропадет без приемного отца, он втайне бы мечтал остаться с ними, пав жертвой пусть безрассудного, но геройства. Баррикада на Сен-Дени превращалась в пантеон: тела мужчин и юношей, застывших с оружием в руке, с тяжелым древком флага, с камнем, который было впору вешать на их шеи, были удивительно спокойны - их покинули мятежные души.
Юнец, уже не разделявший идеалы, которые грозились его погубить, ловко взобрался на карниз и срезал веревку. Триколор упал на землю, словно подстреленная птица, задев плечо неподвижной фигуры в сюртуке. Парень подметил, что шпион - а оказаться связанным, да еще и в цивильном, мог только шпик префекта - и не пробовал сбежать. Он даже не взглянул через плечо, казавшись покорным и тихим. Заткнув за пояс нож, юнец стал сматывать веревку и медленно смещаться в сторону единственной лазейки. Если месье не вернется через минуту, решил он для себя, то больше он его ждать не будет. Отходя, юнец неосторожно наступил на доску - она хрустнула под его ботинком.
- Жан?
Юнец обернулся. Шпик смотрел в стену с прежним упорством, но что-то в нем изменилось - Жан Энни подметил, как опасно распрямились плечи под жалким серым сюртуком.
- Я найду тебя, - вдруг отчеканил шпион. - Ты можешь сбежать сегодня, но завтра ты от меня не сбежишь.
Жан остолбенел - ему казалось, что в связанных руках незнакомца вдруг оказался пистолет, и грудь его вот-вот пробьет пуля. Он знал лишь то, что его знает полицейский, и боязнь ареста, страх за себя, смутное волнение за семью смешались в его душе с жуткими картинами резни на баррикадах, где солдаты, озверев от камней и града пуль, не щадили никого - и его бы не пощадили.
- Ах, ты, ублюдок. Не дождешься, - хрипло шепнул он.
Не помня себя от страха и ярости, Энни обхватил его за шею. Нож сам скользнул в его побелевшие пальцы, и спустя жуткое мгновение стальное лезвие вошло под ребра.

(III) - Преторианец

Жавер вскрикнул. Энни, огрубевший от шума уличных сражений, ужаснулся этому намного больше, чем крови на своих пальцах и той судороги, что пробила его жертву, - он до сих пор не отпускал его, хоть удерживать и становилось трудно. Яростный, словно вскрик стального троса, с которым рушится громада моста, - и печальный, словно упрек ружья, когда последний защитник баррикады, тяжело раненый, окруженный, бросает его на землю, - таким был этот крик, дав Жану понять, что он столкнулся с силой характера и воли, способной раздавить его, уничтожить, настигнуть даже в момент гибели. Какой-то миг они были связаны ножом, и Энни вдруг почувствовал, как холодеет его правая рука, словно смерть желает получить не только жертву, но и живое орудие, чья плоть и кровь направляла сталь и холод в чужую грудь.
Жан выдернул нож, даже в ту страшную секунду не отказавшись от мысли о спасении, и отшатнулся, словно призрак завсегдатая кабачка, ныне походившего на братскую могилу. Потеряв опору, Жавер рухнул на колени. Плечи его ссутулились, голова склонилась, фигура казалась еще более худой - так, словно прошедшая минута разом состарила его на десять лет. Он замер на короткий миг - и бессильно повалился набок, ударившись виском о доски. Руки его были по-прежнему связаны. Энни взглянул на свои пальцы, затем на чужие манжеты - рубашка была свежей, тщательно выстиранной, - затем снова на свои руки, и отчаянно зажмурился, однако ни гром, ни молния, и даже случайный выстрел не настигли его, покарав за содеянное. Пальба притихла - должно быть, солдаты готовили пушку, так было на соседней баррикаде, с которой он едва удрал живым. Наспех вытерев ладони, Жан поглядел на неподвижно-серую фигуру без капли смелости, затем схватил моток веревки и оглянулся, чтобы убедиться, что второй его побег пройдет так же гладко. При этом он заметил, что господин, с которым он решил бежать, уже вернулся.
- Что случилось? - выдохнул месье, изумившись при виде распростертого шпиона.
- Он угрожал убить меня! - воскликнул Энни. Желаемое в его мыслях причудливо сплелось с действительным: такой была власть паники над растревоженной душой.
- Они пушку готовят! - добавил он. - Бежим, скорее!
- Что?..
Вальжан обернулся с растерянностью, словно солдаты и бунтовщики вдруг поменялись местами, и для всех он стал чужим, и целый мир, что оказался втиснут между баррикадами, кружился пушечным ядром и несся ему навстречу. В тот миг он не думал ни о нападающих, ни о тех, кто оседал на землю и чья грудь была помечена алой меткой Республики. Перед ним был только старый враг: вечная тень, вечный охотник, вечный сюртук и бакенбарды - правда, тронутые первой сединой. Закон оказался не столь долговечен, каким был задуман свыше: его преторианец почил со связанными руками на пыльных обломках досок. Эта поза - жалкая и бессильная, с запрокинутой головой и открытой шеей - показалась Жану достойной хотя бы капли чужого сочувствия. Он склонился над старым противником и наспех перерезал веревки.
- Да что вы медлите, месье!..
Всё прежние руки, обагренные кровью Жавера, оттащили его в сторону.
- Нет... - шепнул Вальжан. - Нет... постойте...
Под оглушающий гром выстрела стена, напротив которой они стояли, обрушилась.
Перед глазами Жана все смешалось. Пыль, кирпичи, стекло - все они зажили собственной жизнью, покинув свои места и ступив на сцену революции, когда та билась в последнем приступе агонии. Жан вскочил на ноги, пытаясь разглядеть то место, где только что лежал Жавер, но кроме облака серой, удушливой пыли, он не видел ничего.
- Вы идете? - вскрикнул юнец, отчаянно кашляя и прикрывая рот рукой - в ней до сих пор был нож, остывший от легкой дымки, с которой сталь покидает тело, отняв жизнь и оставляя рану. Вальжан оттолкнул его, при этом схватив за ворот, и прошипел:
- Зачем вы убили его? Он был связан! Безоружен!
- Я хочу жить, месье! Пустите!
- Жалкий трус!

 

Примечания

__________________________

* Надеюсь... - А. Камю «Падение».

* Ах, нож... - в английском оригинале: «A knife? Of course, that suits a cutthroat better». В фильме нож не был перочинным.

* эриннии - греческие богини мести.

* пуговиц... - не будучи ни военным, ни гражданским историком, автор фика при описании одежды и униформы опирается на данные из экранизаций «О.», вполне допуская, что в их трактовке могут случаться ошибки и погрешности, однако именно они имеют характер канонных для этого фика. То же самое касается униформы и одежды инспектора Жавера, которая практически в каждом фильме предстает перед нами разной. Что касается пуговиц, можно предположить, что их белый цвет как в плане мундира инспектора, так и его шинели, объясняется покрытием меди слоем олова (т.н. пуговицы белого металла). Автор просит прощения за возможные исторические неточности ввиду того, что рассказ, в первую очередь, касается характеров и поступков, и только во вторую и в третью - исторической матчасти, на которую он и не претендует.

 

Автор также высказывает большую и светлую благодарность Муничке за консультации и прочую помощь в создании фика)

запись создана: 17.01.2011 в 03:06

@темы: Мемуары машинки "Torpedo"

---

***

Снова браться за "Зеркало", послушивая при этом Waiting for the Miracle - это очень правильно, если вспомнить, что господина инспектора я бросила с ножом под ребрами в прошлый раз)) Все же пора и объявиться нашему дорогому капитану Бове, да и доктору Муну) Фик разросся до жуткого объема в 47 страниц (и это едва ли половина), и, похоже, за последнее время это будет единственный мой фик, которым автор недоволен вопреки кошмарным усилиям, в него вложенным, но проводить бессонные ночи в борьбе за качество текста я и мое здоровье мне, боюсь, не позволят)) Поэтому будем считать, что автор бездарен, текст бессвязен, а инспектор - не канонен xD Может, когда-нибудь в будущем я произведу над ним сюжетную редакцию, но пока что будем довольствоваться тем, что сложилось) Кстати, название, название ему бы придумать - все же фик не о Париже, а сами знаете о ком)

@темы: Мемуары машинки "Torpedo", Я обвиняю, Les Mis

---

***

Про интерпретации и О. Чем мне не очень симпатичны суровые радетели канона: канон (книга), пересказанный в терминах иного вида искусства (фильм) безо всяких изменений-дополнений, - это не всегда выходит хорошо. Мне же канон безразличен постольку, поскольку в фильме передаются дух и тема оригинала. Не будем брать пограничные случаи вроде О. на современный лад - где-то проскальзывал на моей памяти этот фильм, я только скажу: если мы будем радеть за канон, то куда девать, скажем, Гамлета Высоцкого?) Неужели осуждать как неканоничного?) В плане же экранизаций Гюго фильмам нужно сказать спасибо хотя бы за то, что они хоть как-то стараются сгладить, кхм, зверства автора в отношении своих же героев. Я ничуть не против того, чтобы Клод был не лысый, а с волосами - я не буду кричать "а-а, классику извратили!" Будь он даже судьей - но судьей убедительным и с внутренним миром канонного священника, и я ни слова критики в его адрес не скажу.
*
Переходя к "Отверженным". Возьмем западное (не-французское) кино 1935, 78 и 98 гг. Эти фильмы - яркий пример, с одной стороны, очень удачных, с другой - совершенно лажных интерпретаций канона. Фильм 1935 г. - здесь мы должны взять в расчет год его выпуска и сам стиль фильмов той эпохи. Это были, скажем так, простые экранизации - простые в плане самой структуры рассказанной истории. Да, так снимали и такие в те времена были зрители - считаю, что осуждать фильм за это нельзя, это было детище своего времени. Я считаю этот фильм лучшей экранизацией именно потому, что сам дух фильма, сама суть основного конфликта в нем переданы очень красиво и добротно. В этом плане мне совершенно все равно, была ли Фантина проституткой - или же просто безработной, какой ее нам показали. Знаю-знаю, Гюго бы не одобрил, но к нему я отношусь с несколько натянутым уважением - и здесь мы снова вспомним год выхода фильма: год 1935-й, еще жива в народе память о Великой депрессии. С другой же стороны - боюсь, Фантину в виде уличной шлюхи не только бы не понял неподготовленный зритель, но и ввиду того, что кино не о ней (как, скажем, в фильме 98 г.), а о других пресонажах, в фильме той эпохи просто бы не хватило ни экранного времени, ни обоснуя, чтобы показать зрителю, почему падшая женщина вдруг удостоилась такой чести - быть спасенной. Мне кажется, что задумка с безработной Фантиной не только была в духе времени, но и отразила в общих чертах саму суть образа (ведь и канонная Фантина тоже лишилась работы). То же самое могу сказать о Жавере Лоутона: я могу ему простить любые слезы и любую растерянность, потому что им был схвачен общий смысл канонного инспектора - и не только в плане самой его личности, но и в плане символизма - можно заметить, что Жавер в этом фильме приобретает некоторые черты типичного такого карикатурного полицая уже 20 в. И я нисколько не в претензии: Гюго пародировал современную ему полицию Франции, создатели фильма - реалии другого века. Делая вывод: вариации на тему О. в этом фильме удались на славу, суть романа они не искажают, а, наоборот, помогают воссоздать в некоторой степени современную картину событий.
*
Фильм 78 г.

...

Все мы знаем, куда ушли интерпретаторы: это Жавер) Об этой трактовке образа было сказано немало, я только скажу: большое спасибо авторам и Энтони за такого человечного инспектора - это не символ, не карикатура, не человек, от которого все разбегаются в дикой панике, это внутренне живой персонаж, совершенно достойный сочувствия не только от компании избранных поклонников образа, но, думаю, и простых зрителей. Сначала мне, признаться, было несколько неудобно ввиду отклонений от канона, а потом я нежно и трепетно полюбила этот образ - Гюго должно быть стыдно, что не разглядел в инспекторе такую живую личность)
*
Фильм 98 г. А здесь творцы кино сели в одну большую лужу. На экране, вместо Франции первой половины 19 в., мы видим США 90-х гг. века двадцатого. И это выглядит, вы уж простите, одним большим техасским колхозом. Уступая реалиям современности, авторы фильма убивают и дух, и логику канонных персонажей. Козетта - трудный подросток-бунтарь? Пфф. Толе... талейрантность в случае Анжольраса, сменившего отца-француза на отца-эфиопа - мне лично оно и не нужно, и не интересно, я в талейрантной Англии-Америке слава богу не живу, так что предпочитаю видеть француза французом, а негра - негром. Сама революция - идиотская совершенно болезнь американцев при каждом случае впихивать в любой фильм мотивы дражайшей своей войны за независимость (опять же, мне-то оно зачем, и об этом ли писал Гюго?) О Фантине, пафосно бросающей прочь одеяло со своего голого тела, о мэре, не умеющем читать, я просто умолчу. Тенардье-сутенеры - ладно, они и так настолько гадки, что от них не убудет. И, наконец, Жавер... При всей прекрасности Раша - как можно было в 1998-м (!!) году сделать из него банального злодея и человека-робота? Я понимаю, в 30-тых, там все упрощали, но вы только сравните, насколько мощный (и отлично сыгранный) образ у Лоутона - и насколько "слитый" Жавер в фильме наших дней и нашего подготовленного зрителя. Что, скажете, зритель бы не понял душевную драму слепого орудия правосудия, если бы Жавер был не тупо жесток, не вопиюще халатен по службе, не подло хитер, а всего лишь каноничен? Ах, жанры наши требуют злодея в плаще а-ля Вейдер, который славно умеет бить мужчин по ребрам, а женщин по лицу? А вы посмотрите на фильм 1978 г. - в нем инспектор ох как эстетичен (а эстетичный главгад - первый поклон в сторонну классического Голливуда), но при этом из честного человека не сделали непонятную сволочь. Боюсь, что в этой экранизации дело идет и того дальше - эстетизируется грязь, которая у Гюго, простите, не должна была служить созданию отвратительно пригожей картинки в угоду современным пост-бодлеровским вкусам. И ведь судьба Фантины показана так подробно не потому ли, что современный зритель требует, простите, шлюх на экране?..

Мой вывод, немного не по теме: Гюго по-свински относился даже к любимым персонажам. Если фильм дает им хоть какую-нибудь надежду, хоть как-то помогает с нелегкой судьбой - спасибо авторам за то, что извратили канон - от меня, от зрителя)

@темы: Приказано играть, Птичий мозг, Вавилонская библиотека, Я обвиняю, Les Mis

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра