Falcon in the Dive
Как я и обещала, небольшое отступление в продолжение главы об аресте Фантины)
Разрешение некоторых вопросов, в том числе, о знаменитой инспекторской эпистоле, книгах и IQ
- вы знаете, эпистола Жавера - это, пожалуй, камень преткновения из камней. Она всех смущает. Вы знаете, мне всегда казалось, что, как и во многих случаях, объяснение этому должно быть где-то в тексте, причем зашифрованное. Мне кажется, я его нашла) В моей книге это страница 177, цитата: "[Фантина] Прежде всего вам, господам полицейским, следовало бы ввести одно улучшение - вам бы надо запретить тюремным подрядчикам причнять вред бедным людям". Эврика или не эврика?) Не зря здесь это, ох, не зря) Я вкратце остановлюсь на тайном смысле этой фразы: таким образом Фантина, которую, к слову, даже подруги держали за наивную дурочку, пытается объяснить месье инспектору, почему она не могла уже зарабатывать деньги шитьем. Каким образом подрядчики могли нанести ей вред? А таким, что труд тюремных швей был дешевле, и заказчики, само собой, их вольным швеям предпочли. В чем здесь вред? При чем здесь конкретно Фантина, о которой никто и не думал? Это, знаете, в духе: зачем же изобрели конвейер, я так себе хотел остаться работать на фабрике и купить свинью. Предположение, как и многое из того, что она сказала, совершенно абсурдное: мол, не я виновата, все это мир, судьба и прокисшее молоко.
- вспомним, что было незадолго до этого. Инспектор писал. Писал он некий отчет о происшествии, дабы было с чем препроводить Фантину в тюрьму. При этом на то, что он пишет, он не обращает никакого внимания. Он находится посреди тяжких душевных переживаний по поводу справедливого приговора Фантине. Что мы можем понять из этой ситуации? Инспектор отработал официальный язык до той степени, что может писать бумаги, совершенно об этом не задумываясь. Вспомним, как мы, записывая лекцию, в это время думаем о смысле жизни и мороженом) Однако почему он делал эти дела одновременно? Ведь мог же сначала подумать, а затем все быстро записать. Спешил убрать Фантину? Так она в тот момент тихонько себе забилась в угол, не истерила и не мешала. Я склоняюсь к тому, что для инспектора "писать" было чем-то вроде психологической компенсации, отвлекающего фактора, приема снятия лишнего стресса. Ситуация с вынесением приговора была для него стрессовой, это очевидно. Возможно, даже не отдавая себе отчета, он опасался, что задержанная или же подчиненные заметят, как он сомневается. Показать слабость - для него это было бы мучительно больно. Он не имел право на это, он вообще не должен был сомневаться, но он знал и понимал, что судья из него скверный, а ведь он не имел никакого права быть скверным судьей. Он, перфкционист, для которого вся жизнь была его служба, - и вдруг проявит растерянность, некомпетентность? Но как же ее скрыть? Во-первых, поторапливаться, иначе он будет до утра здесь сидеть и раздумывать, с него станется, он может думать днями, не спать и не есть. Во-вторых, как ему скрыть свои чувства? Кардиналы пользуются четками, кто-то держит в руках сигарету, кто-то руки скрещивает на груди, кто-то, машинально, сминает уголок страницы или же наматывает на палец цепочку от часов. В науке филологии существует такое понятие, как гиперкоррекция. Она свойственна людям со средним (обывательским) знанием языка, которые, постоянно сомневаясь, где поставить запятую, ставят ее везде, даже там, где не надо, лишь бы не пропустить и не ошибиться. То же самое касается грамматики, орфографии и орфоэпии. Как мы знаем, инспектор всегда писал свои отчеты обстоятельно, не пропустив и запятую. То есть не просто чиркал себе какую-нибудь отписку коряво-врачебным почерком, а проявлял свойственную его педантичность и прилежность. Чем не способ себя успокоить? Чем не способ разложить все по полочкам, а заодно и спрятать свои чувства?
- итак, инспектор писал, сомневаясь. Общая ситуация была такой: он арестовал преступницу, судил и осудил ее, вынеся приговор. Потом пришел месье мэр, посочувствовал ей и отпустил ее. При этом инспектор: вошел в участок, потребовал у дежурного сержанта свечу, сел, стал писать, одновременно раздумывая, а затем вынес приговор. Что с ним случается в конце? Он входит в полицейский участок, берет перо, садится писать эпистолу префекту, пишет очень обстоятельно, но при этом явно находясь мыслями далеко от содержания оной. Затем оставляет ее, уходит и... осуществляет вынесенный себе приговор. Не правда ли, это больше, чем просто совпадение? А ведь таких "повторов" - полон весь роман. Немного отвлечемся от вопроса, дабы выяснить два важных обстоятельства, которые повлияют на наше окончательное решение.
- вопрос первый: был ли инспектор человеком глупым, точнее говоря, "официальным" идиотом? Ведь, если читать поверхностно, то выходит человек, какой-то местами безмозглый, ибо два подтверждения: комментарии Гюго и кое-что из его собственных речей. А теперь давайте крепко задумаемся. Комментарии мы развенчали как источник злобы и клеветы. С речами инспектора дело обстоит сложнее: не можем же мы утверждать, что всего этого он не говорил) Однако будем размышлять логически, не оглядываясь на изыски Гюго. Думаю, вы согласитесь, что господин инспектор вряд ли защитил бы диссертацию и вряд ли смог бы заниматься абстрактными науками: не было у него склонности к абстракциям, а еще меньше - хорошего образования. Однако же "невеждой" он не был, как мы знаем. По поводу книг я тоже выскажусь - для начала замечу, что, ненавидя их, он все же их читал. Зачем и почему? Он взрослый человек, никто его ведь не обязывал читать художественную литературу. Но он читал. Почему? А не в плане ли самообразования? Напомню, что тогда не было ни википедии, ни бесплатных курсов: что тебе дали в церковно-приходской школе и школе полиции, то и твое. Как вообще мог человек расшитить кругозор, подтянуть ту же грамматику-лексику, если не из книг? Ведь тогда книги были не только чисто художественым делом, как сейчас, когда можно никакие реалии не объяснять, просто влепить ссылку на компетентный источник) Не потому ли писатели так подробно все расписывали, что хотели не только красиво описать, но и рассказать о чем-то? Другой причины ему читать книги я как-то и не придумаю. Вспомним, к слову, что он у нас явный перфекционист, по крайней мере, в отшении себя и своей честности. Возможно, что его беспокоил и низкий уровень своего образования (даже если не беспокоил, он мог его ассоциировать, скажем, с неграмотностью преступности, ведь даже каторжников учили писать и читать в тюремной школе, так что же, он останется на их уровне?) Ведь образование - чем не хороший способ подняться над средой, из нее вырваться? За неимением времени и, возможно, больших денег, он заниматься "заочно" вряд ли мог. Что он мог? Верно, читать книги в редкие свободные минуты. Почему они ему так не нравились? Как я и говорила, скорее всего, ему была противна художественная выдумка, которую он считал за ложь. Он был явным физиком, не лириком, его интересовало все прикладное, а не абстрактное. К тому же он знал жизнь с изнанки и имел, пусть печальный, но вполне себе внушительный жизненный опыт. И опыт ему говорил, что нет в мире ни благородных рыцарей, ни прекрасных дам, ни чистой любви до гроба. Вполне возможно, что он сам себя убедил в том, что мир несправедлив и гадок, а потом, по инерции, просто не замечал ничего хорошего, ведь он был убежден, что, раз уж общество его отвергло, он постоянно находится во враждебной среде, которая, как и прежде, во времена его детства, чуть что, так влепит подзатыльник и над ним жестоко посмеется. Должно быть, как это часто бывает с детьми, он написанное в книгах принимал за жизненную правду и поэтому видел в них почти сполшную ложь (а ведь это 19-й век, романтизм, останки классицизма, мифы, нимфы, Пигмалионы, Галатеи, и прочее буйство запредельной аллегории). Вот почему я считаю, что книги господин инспектор читал, как и месье мэр, для самообразования, а не любил не потому, что враг всего высокохудожественного, а потому, что воспринимал их слишком буквально.
- от книг мы переходим к еще более занятному вопросу, косвенно связанному с нашим первым. Итак, был ли инспектор способен на иронию? Раньше я усиленно доказывала, что нет, не был. Однако доказывала я это применительно к "официальному" инспектору - тому, что в комментариях Гюго. Теперь же я свое мнение, похоже, изменила) Мне попалась на глаза одна научная статья, где один французский исследователь приписывает финальной эпистоле иронический характер. Причем не со стороны автора, как я раньше думала, а со стороны самого инспектора, который решил напоследок посмеяться над Гюго) Тогда мне это показалось надуманным, однако же и здесь возможно поразмыслить. Для того, чтобы ответить на вопрос мы ненадолго об иронии забудем и снова вернемся к животрепещущему вопросу насчет инспекторского IQ. Каковы мои выводы по этому вопросу? Здесь я принимаю наиблоее благоприятную для инспектора позицию, как стараюсь делать и везде, ничуть об этом не жалея, ибо "все, что сделано подателем сего, сделано во благо Франции" ) Вспомним, что инспектор начинал с нуля. Вспомним также, что у него откуда-то взялся весьма и весьма высокопоставленный покровитель в парижской полиции, приближенный самого Фуше, который ему помогал в карьерном росте, причем даже и не раз (!) За какие такие заслуги? Откуда о Жавере вообще узнали и почему его держали на таком хорошем счету? Единственное логичное объяснение - он отлично проявил себя на службе. Даже самым коррумпированным и гадким чиновникам необходимо, чтобы кто-то работал и хорошо свою работу выполнял. Если же простой полицейский, да еще и с тяжким грузом в виде папочки-каторжника, каким-то образом привлек к себе внимание видного парижского чиновника, и тот, совершенно безвозмездно, продвигал его по службе, значит, этот самый полицейский проявил себя с наилучшей стороны. Сам Гюго обмолвился, что к профессии у Жавера был врожденный талант. Он же утверждал, что у инспектора везде или же, по крайней мере, в Монрейле была очень и очень серьезная слава - пусть и с тем уклоном, что преступники его боялись пуще пожара и наводнения, но ведь это о чем нам говорит - о том, что, во-первых, ловил он их всех, выслеживал и беспощадно сажал, а, во-вторых, был справедлив и неподкупен (вспомним арест банды, где ему сдаются даже без пальбы, хотя можно было бы и пальнуть). Получил бы подобную громкую репутацию человек глупый и вечно совершающий ошибки? Вряд ли, потому что специально он никого не запугивал и не создавал себе ложный имидж. Инстинкт, скажете вы? Еще один миф от Гюго. Тридцатилетнюю карьеру не построишь на одном инстинкте, здесь даже талейрановской удачи не хватит. А ведь инспектор в своей карьере "преуспел".
- из этого я делаю вроде как логичный вывод, что инспектор был профессионалом. Пусть он и не был Холмсом, но уж точно Лестрейдом) Почему же в книге мы раз за разом читаем про его ошибки? Банальный расчет) Если нам Гюго будет показывать какие-нибудь его разоблачения опасных преступников, его самоотверженность, его презрение к опасности, то куда девать любовно созданный имидж злодея?) Не поэтому ли в сцене ареста банды привычный образ инспектора так и рушится?) Однако едем далее. Смог бы сделать блестящую карьеру в полиции человек очень глупый? Думаю, не поднялся бы выше чина надзирателя на галерах, если бы не имел коррумпированную протекцию, родственников, деньги или хитрость, необходимую для интриг по службе. Честный инспектор - вообще тяжелый кандидат для карьерного роста) Поэтому-то, по моей теории, он так и держался за должность инспектора в последние годы жизни: двигаться выше он и сам не хотел, предчувствуя, какие его там ожидают открытия и вопросы. Заслужить же расположение высокого начальства он мог только честностью, служебным рвением и завидными успехами в деле сыска. К слову, как мы знаем, у него была прекрасная память - почему бы не присовокупить к ней хороший ум?) Иначе как бы он преступников выслеживал и выискивал, сыскная работа ведь не механическая, здесь нужно думать, строить версии, располагать, предполагать. Работать на такой должности и при этом иметь наивный мозг, как у Фантины, - согласитесь, это похоже на нонсенс. Инспектор умел думать, но в конфликтных ситуациях у него были неверные предпосылки. Думаю, что думал он весьма неплохо, наивен не был ввиду прошлой тяжкой жизни, и в рамках службы и сопутствующего был умен. Однако некоторые его сентенции, включая знаменитую эпистолу, мог написать разве что круглый дурак, причем дурак наивный. Вы чувствуете, как все не сходится? Ну не был он наивным дурачком, только не в вопросах службы. А что такое тот же его разговор с месье мэром? Неужели инспектор был настолько глуп, что не знал, как следует говорить с начальством? Да при его тяге к подчинению и созданию идеала из префекта Жиске, он должен был знать протокол, как свои пять пальцев, это был не тот человек, который ввязывал бы начальство в беседы о погоде и жизни. Так он, собственно, и вел себя с месье мэром, безупречно вежливо, четко по правилам - до определенного момента.
- и вдруг, сразу же после вышеописанного намека на "улучшения" от Фантины, мы читаем следующее (отрывками): "Мне очень жаль, что я должен ослушаться господина мэра, это первый
раз в моей жизни (...) Ограничусь, если так угодно господину мэру, случаем, касающимся этого горожанина. (...) Ему принадлежит красивый дом с балконом, что на углу площади, четырехэтажный, из тесаного камня. Вот что бывает на белом свете!"
Вам не кажется, что господин инспектор попросту над ним издевается?)) Вот забудьте, кто это говорит, и прочтите - вы не чувствуете здесь ноток язвительной иронии?) А вы заметили, что он сказал перед этим? Это вообще шедевр, только послушайте: "- Эта мерзавка только что оскорбила вас вас, господин мэр. - Это мое дело. Я слышал рассказ этой женщины и знаю, что я делаю. - А я, господин мэр, не знаю, верить ли мне своим глазам". Ох, как убрал он месье мэра!) А я, господин Вальжан, смотрю на вас и все себе думаю, верить мне глазам, которые видят мэра, или не верить... Посмотрим на ситуацию с иной перспективы. Господин инспектор был взволнован еще в самом начале этой сценки. Когда же явился месье мэр и начался весь этот цирк с милым спецэффектом "печной дым над столом", он уже пережил столько, что у него начинали синеть губы) Весь этот хаос не мог не отразиться на его нервах, однако в комнате они были не одни, а месье мэр был мэром, иначе, боюсь, инспектор бы на него ой как рявкнул, а Фантину давно бы покарал дубинкой) Итак, перед ним месье мэр, одобренный префектом и чуть ли не самим королем. Кем бы он ни был, а одно оскорбление института власти уже произошло. Так что же он, инспектор, хуже Фантины станет? Сорвется, ударится в истерику? Быть может, он знал, что ему вообще нельзя срываться, что он может при этом наломать дров? И кому от этого станет лучше? Ему - строгий выговор, если не от дверей префектуры поворот, этому мэру - ничего, он мэр, он всегда прав. Как же быть? Он стоит перед ним, опустив глаза, он даже смотреть на него не может. Какие еще способы существуют, дабы призвать себя к порядку? Как можно успокоиться? Не так ли, что попытаться, хотя бы для себя, свернуть все на шутку? Ибо, кроме как в плане шуток и иронии, этот цирк уже никак не оценить. А ведь до этого Фантина несла несустветную чушь, про каких-то надзирателей, какое-то белье в шкафу. А этот болван ее и слушал, уши развесив. Вот здесь как раз я и вижу фирменный ванелевский взгляд в стиле "штээ?..", устремленный на месье мэра как на идиота. Раз уж мир сошел с ума, раз уж месье мэр только и воспринимает, что подобную чушь, так почему бы не попытаться все в этом стиле ему и объяснить?) Фантина пела про белье в шкафу, так он расскажет месье мэру, какой красивый у месье в Монрейле дом, сколько там этажей, а также что мэра и каторжника, который смеет указывать полиции, он впервые встречает и даже не знает, что ему и думать, вон оно как бывает на белом свете.
- подводя промежуточные итоги. Нам приходится признать, что версия о том, что Жавер способен на иронию, есть наиболее вероятная для объяснения его странных речей. Он вряд ли пользовался ею вне особых случаев, по крайней мере, до финальной службы в Париже (ага, вспомним шляпу). Почему? Он не считал себя вправе язвить в адрес начальства без причины и вообще относился ко всему очень серьезно, но порой его, что говорится, пробивало)
- что же тогда есть финальная эпистола? Окончательно я разберу ее, когда дойдет очередь по тексту, сейчас же могу озвучить несколько тезисов, которые пришли мне в голову. Стоя на набережной, инспектор находился в состоянии крайнего душевного смятения. Возьмем за рабочую гипотезу, что уходил он оттуда в участок, чтобы все же подать в отставку и сбросить эту гору со своих плеч. Итак, он заходит. Все, как всегда: он показывает значок, садится, берет перо - и продолжает думать. Все оказалось не так легко, как он предполагал. Ну, напишет он префекту - а дальше что? Он ведь не скажет, мол, я устал, я ухожу. А если его начнут расспрашивать, так что же ему, соврать? Бесконечно выгораживать Вальжана, теперь уже не просто отпустив, а с полным осознанием этого? И так далее, и еще сотня разнообразных причин не хотеть такого продолжения. При этом он не сидит, уставившись в одну точку, он пишет свою эпистолу. Пишет обстоятельно, тщательно выводя запятые и буквы. Почему? Если предположить, что он таким образом пытался успокоить свои нервы? Прошение об оставке нужно составить грамотно и обоснованно. Он чувствует, что в подобной буре чувств он попросту не сможет это сделать - еще ляпнет что-нибудь не то, сдаст Вальжана. Нет, ему нужно прийти в себя и немного подумать. И он начинает писать. Почему он пишет именно это? Многие объяснения приходят мне на ум) Во-первых, он мог просто не понимать, что пишет, писать первое, что пришло в голову, только бы иметь возможность все обдумать. Во-вторых, бывает так, что случаи унижения, болезненные ошибки, невольно запоминаются на долгое время. Столкновение с месье мэром при аресте Фантины было тем самым, что официально пустило его поезд под откос. Тогда он впервые в жизни возражал начальству. Тогда он, быть может, впервые остро почувствовал, что "повиновение", которое от него требует месье мэр, уже недостаточно для его честности, что ему следут выйти за ее рамки. И он вышел, он не струсил, он стоял перед ним, как русский солдат, который не сдается. Совершенно случайно ему могли вспомниться нелепые речи Фантины, в том числе, ее упреки, в том числе упрек насчет того, как "тюремные подрядчики причиняют вред бедным людям". Что, если он провел аналогию между собой и Фантиной? Как месье мэр, заговорив о совести как высшем законе, пожалел ее и отпустил? А ведь инспектор, и правда, думал, что Вальжан его именно пожалел, он не мог знать всей подоплеки его поступка. И вот его, инспектора полиции, отпускают как уличную девку. Молодец, молодец, Вальжан. Что же, он был прав, теперь и он, Жавер, поставил совесть выше закона - вернее, совесть его превзошла закон. И что же, теперь он обязан вершить мадленовский "суд по совести"? Ведь, я уверена, инспектор до сих пор считал, и вполне справедливо, что тогда месье мэр был неправ. Так что же, ошибается и совесть? Или бывает какая-то двойная совесть, как у него и как у Вальжана? Нет уж, это слишком, он не будет больше об этом думать. Что же, месье мэр, вы добились своего, вы возвысились надо мной с вашей Фантиной, вы от меня избавились. Вот только моя совесть есть моя совесть, и в угоду вам я не буду ее менять. Вы не стоите надо мной, надо мной вообще никого нет - и не было, кроме закона, кроме высшего порядка, который, как оказалось, вовсе и не высший. Так доколе же я буду служить то одному, то другому начальнику? Нет, хватит этого: я хотел свободы, хотел смерти, и я от этого не отступлюсь. А все ваши мэры - пусть к чертям они катятся, я уже одного разоблачил, как бы не сталось так, что еще кого-нибудь, на свою голову, разоблачу. А ведь останусь - придется. Останусь - из меня рано или поздно выудят его историю, или я его снова где-нибудь встречу, как всю жизнь встречал. Нет уж, хватит: никакому Жану и его принципам я не подчинюсь. Да и закону тоже, раз уж честный человек должен, оставаясь честным нарушать закон и присягу. Кому нужен такой закон? Какое общество он в состоянии защитить? Нет уж, господин префект Жиске, не увидите вы мое прошение об отставке. Один раз я уже пробовал, так мне все высказали, а на сей раз я поступил честно и унижаться, расписывая вам тут прошения, я больше не буду, я вам не девица Фантина, никого я не собираюсь умолять. Что она там от меня хотела? Улучшить жизнь, отменив подрядчиков и тюрьмы? Хорошо, будут ей улучшения. Вы у меня узнаете, господин префект Жиске и вся ваша система, та, которая допускает Вальжанов - и выеденного яйца не стоит, если добро можно творить, только вне закона находясь. Пусть господин префект прочтет на досуге, какая несовершенная в его руках находится полиция, а также как будет выглядеть инспектор полиции, ударившийся в вальжанизм и начавший (внезапно!) проявлять сочувствие к заключенным. Один раз он был прав и честен; его записали в сумасшедшие. Теперь же он будет весьма сострадателен и совестлив; посмотрим, запишут ли туда же...
- итак, высказав господину префекту все, что он о нем думает, как некогда высказался месье мэру насчет четырехэтажного дома (к слову, вспомним в финальном эпизоде описание канцелярского стола), причем напыщенным таким, книжным стилем (а ведь книги он мог воспринимать, помимо ненависти, еще и как источник собственной иронии в адрес описанных в них глупостей), инспектор - нет, не сует письмо в карман и не сжигает его над свечой, а преспокойно ставит под ним подпись - и, что немаловажно, точное время событий. Почему же так? Не думаю, чтобы указывать именно время, а не число и месяц, было столь необходимо в письме префекту полиции. Причем время-то он он записал приблизительно - неужели часы революционеры украли?) А не прочесть ли это как косвенное указание на время смерти? Вот что я в упор не помню, так это, нашли ли при теле Жавера какую-нибудь записку. Предположим, что не нашли. Тогда как же о его судьбе узнают? Еще подумают, что сбежал, как последний трус, пропал, исчез. Или навесят его убийство на кого-нибудь. Да на того же Вальжана - может, кто и видел, как он его повел за угол, а потом выстрелил, черт его знает. Нет уж, не хватало еще, чтобы он человека отпустил, а потом его же посадили за убийство инспектора. Итак, в силу этих размышлений и привычной своей обстоятельности, инспектор указывает приблизительное время своей смерти, причем под письмом префекту, которое тот обязательно прочтет, все же письмо префекту не посеют дураки-дежурные. Послав последний привет своему (бывшему!) начальству и тем самым умыв руки, инспектор вновь уходит на набережную, как будто он с нее не уходил. Да, и оставляет цилиндр - и что там еще было, трость? - на парапете. Чтобы не сомневались - самоубийство.
Моя гипотеза имеет право считаться правдоподобной?)
Разрешение некоторых вопросов, в том числе, о знаменитой инспекторской эпистоле, книгах и IQ
- вы знаете, эпистола Жавера - это, пожалуй, камень преткновения из камней. Она всех смущает. Вы знаете, мне всегда казалось, что, как и во многих случаях, объяснение этому должно быть где-то в тексте, причем зашифрованное. Мне кажется, я его нашла) В моей книге это страница 177, цитата: "[Фантина] Прежде всего вам, господам полицейским, следовало бы ввести одно улучшение - вам бы надо запретить тюремным подрядчикам причнять вред бедным людям". Эврика или не эврика?) Не зря здесь это, ох, не зря) Я вкратце остановлюсь на тайном смысле этой фразы: таким образом Фантина, которую, к слову, даже подруги держали за наивную дурочку, пытается объяснить месье инспектору, почему она не могла уже зарабатывать деньги шитьем. Каким образом подрядчики могли нанести ей вред? А таким, что труд тюремных швей был дешевле, и заказчики, само собой, их вольным швеям предпочли. В чем здесь вред? При чем здесь конкретно Фантина, о которой никто и не думал? Это, знаете, в духе: зачем же изобрели конвейер, я так себе хотел остаться работать на фабрике и купить свинью. Предположение, как и многое из того, что она сказала, совершенно абсурдное: мол, не я виновата, все это мир, судьба и прокисшее молоко.
- вспомним, что было незадолго до этого. Инспектор писал. Писал он некий отчет о происшествии, дабы было с чем препроводить Фантину в тюрьму. При этом на то, что он пишет, он не обращает никакого внимания. Он находится посреди тяжких душевных переживаний по поводу справедливого приговора Фантине. Что мы можем понять из этой ситуации? Инспектор отработал официальный язык до той степени, что может писать бумаги, совершенно об этом не задумываясь. Вспомним, как мы, записывая лекцию, в это время думаем о смысле жизни и мороженом) Однако почему он делал эти дела одновременно? Ведь мог же сначала подумать, а затем все быстро записать. Спешил убрать Фантину? Так она в тот момент тихонько себе забилась в угол, не истерила и не мешала. Я склоняюсь к тому, что для инспектора "писать" было чем-то вроде психологической компенсации, отвлекающего фактора, приема снятия лишнего стресса. Ситуация с вынесением приговора была для него стрессовой, это очевидно. Возможно, даже не отдавая себе отчета, он опасался, что задержанная или же подчиненные заметят, как он сомневается. Показать слабость - для него это было бы мучительно больно. Он не имел право на это, он вообще не должен был сомневаться, но он знал и понимал, что судья из него скверный, а ведь он не имел никакого права быть скверным судьей. Он, перфкционист, для которого вся жизнь была его служба, - и вдруг проявит растерянность, некомпетентность? Но как же ее скрыть? Во-первых, поторапливаться, иначе он будет до утра здесь сидеть и раздумывать, с него станется, он может думать днями, не спать и не есть. Во-вторых, как ему скрыть свои чувства? Кардиналы пользуются четками, кто-то держит в руках сигарету, кто-то руки скрещивает на груди, кто-то, машинально, сминает уголок страницы или же наматывает на палец цепочку от часов. В науке филологии существует такое понятие, как гиперкоррекция. Она свойственна людям со средним (обывательским) знанием языка, которые, постоянно сомневаясь, где поставить запятую, ставят ее везде, даже там, где не надо, лишь бы не пропустить и не ошибиться. То же самое касается грамматики, орфографии и орфоэпии. Как мы знаем, инспектор всегда писал свои отчеты обстоятельно, не пропустив и запятую. То есть не просто чиркал себе какую-нибудь отписку коряво-врачебным почерком, а проявлял свойственную его педантичность и прилежность. Чем не способ себя успокоить? Чем не способ разложить все по полочкам, а заодно и спрятать свои чувства?
- итак, инспектор писал, сомневаясь. Общая ситуация была такой: он арестовал преступницу, судил и осудил ее, вынеся приговор. Потом пришел месье мэр, посочувствовал ей и отпустил ее. При этом инспектор: вошел в участок, потребовал у дежурного сержанта свечу, сел, стал писать, одновременно раздумывая, а затем вынес приговор. Что с ним случается в конце? Он входит в полицейский участок, берет перо, садится писать эпистолу префекту, пишет очень обстоятельно, но при этом явно находясь мыслями далеко от содержания оной. Затем оставляет ее, уходит и... осуществляет вынесенный себе приговор. Не правда ли, это больше, чем просто совпадение? А ведь таких "повторов" - полон весь роман. Немного отвлечемся от вопроса, дабы выяснить два важных обстоятельства, которые повлияют на наше окончательное решение.
- вопрос первый: был ли инспектор человеком глупым, точнее говоря, "официальным" идиотом? Ведь, если читать поверхностно, то выходит человек, какой-то местами безмозглый, ибо два подтверждения: комментарии Гюго и кое-что из его собственных речей. А теперь давайте крепко задумаемся. Комментарии мы развенчали как источник злобы и клеветы. С речами инспектора дело обстоит сложнее: не можем же мы утверждать, что всего этого он не говорил) Однако будем размышлять логически, не оглядываясь на изыски Гюго. Думаю, вы согласитесь, что господин инспектор вряд ли защитил бы диссертацию и вряд ли смог бы заниматься абстрактными науками: не было у него склонности к абстракциям, а еще меньше - хорошего образования. Однако же "невеждой" он не был, как мы знаем. По поводу книг я тоже выскажусь - для начала замечу, что, ненавидя их, он все же их читал. Зачем и почему? Он взрослый человек, никто его ведь не обязывал читать художественную литературу. Но он читал. Почему? А не в плане ли самообразования? Напомню, что тогда не было ни википедии, ни бесплатных курсов: что тебе дали в церковно-приходской школе и школе полиции, то и твое. Как вообще мог человек расшитить кругозор, подтянуть ту же грамматику-лексику, если не из книг? Ведь тогда книги были не только чисто художественым делом, как сейчас, когда можно никакие реалии не объяснять, просто влепить ссылку на компетентный источник) Не потому ли писатели так подробно все расписывали, что хотели не только красиво описать, но и рассказать о чем-то? Другой причины ему читать книги я как-то и не придумаю. Вспомним, к слову, что он у нас явный перфекционист, по крайней мере, в отшении себя и своей честности. Возможно, что его беспокоил и низкий уровень своего образования (даже если не беспокоил, он мог его ассоциировать, скажем, с неграмотностью преступности, ведь даже каторжников учили писать и читать в тюремной школе, так что же, он останется на их уровне?) Ведь образование - чем не хороший способ подняться над средой, из нее вырваться? За неимением времени и, возможно, больших денег, он заниматься "заочно" вряд ли мог. Что он мог? Верно, читать книги в редкие свободные минуты. Почему они ему так не нравились? Как я и говорила, скорее всего, ему была противна художественная выдумка, которую он считал за ложь. Он был явным физиком, не лириком, его интересовало все прикладное, а не абстрактное. К тому же он знал жизнь с изнанки и имел, пусть печальный, но вполне себе внушительный жизненный опыт. И опыт ему говорил, что нет в мире ни благородных рыцарей, ни прекрасных дам, ни чистой любви до гроба. Вполне возможно, что он сам себя убедил в том, что мир несправедлив и гадок, а потом, по инерции, просто не замечал ничего хорошего, ведь он был убежден, что, раз уж общество его отвергло, он постоянно находится во враждебной среде, которая, как и прежде, во времена его детства, чуть что, так влепит подзатыльник и над ним жестоко посмеется. Должно быть, как это часто бывает с детьми, он написанное в книгах принимал за жизненную правду и поэтому видел в них почти сполшную ложь (а ведь это 19-й век, романтизм, останки классицизма, мифы, нимфы, Пигмалионы, Галатеи, и прочее буйство запредельной аллегории). Вот почему я считаю, что книги господин инспектор читал, как и месье мэр, для самообразования, а не любил не потому, что враг всего высокохудожественного, а потому, что воспринимал их слишком буквально.
- от книг мы переходим к еще более занятному вопросу, косвенно связанному с нашим первым. Итак, был ли инспектор способен на иронию? Раньше я усиленно доказывала, что нет, не был. Однако доказывала я это применительно к "официальному" инспектору - тому, что в комментариях Гюго. Теперь же я свое мнение, похоже, изменила) Мне попалась на глаза одна научная статья, где один французский исследователь приписывает финальной эпистоле иронический характер. Причем не со стороны автора, как я раньше думала, а со стороны самого инспектора, который решил напоследок посмеяться над Гюго) Тогда мне это показалось надуманным, однако же и здесь возможно поразмыслить. Для того, чтобы ответить на вопрос мы ненадолго об иронии забудем и снова вернемся к животрепещущему вопросу насчет инспекторского IQ. Каковы мои выводы по этому вопросу? Здесь я принимаю наиблоее благоприятную для инспектора позицию, как стараюсь делать и везде, ничуть об этом не жалея, ибо "все, что сделано подателем сего, сделано во благо Франции" ) Вспомним, что инспектор начинал с нуля. Вспомним также, что у него откуда-то взялся весьма и весьма высокопоставленный покровитель в парижской полиции, приближенный самого Фуше, который ему помогал в карьерном росте, причем даже и не раз (!) За какие такие заслуги? Откуда о Жавере вообще узнали и почему его держали на таком хорошем счету? Единственное логичное объяснение - он отлично проявил себя на службе. Даже самым коррумпированным и гадким чиновникам необходимо, чтобы кто-то работал и хорошо свою работу выполнял. Если же простой полицейский, да еще и с тяжким грузом в виде папочки-каторжника, каким-то образом привлек к себе внимание видного парижского чиновника, и тот, совершенно безвозмездно, продвигал его по службе, значит, этот самый полицейский проявил себя с наилучшей стороны. Сам Гюго обмолвился, что к профессии у Жавера был врожденный талант. Он же утверждал, что у инспектора везде или же, по крайней мере, в Монрейле была очень и очень серьезная слава - пусть и с тем уклоном, что преступники его боялись пуще пожара и наводнения, но ведь это о чем нам говорит - о том, что, во-первых, ловил он их всех, выслеживал и беспощадно сажал, а, во-вторых, был справедлив и неподкупен (вспомним арест банды, где ему сдаются даже без пальбы, хотя можно было бы и пальнуть). Получил бы подобную громкую репутацию человек глупый и вечно совершающий ошибки? Вряд ли, потому что специально он никого не запугивал и не создавал себе ложный имидж. Инстинкт, скажете вы? Еще один миф от Гюго. Тридцатилетнюю карьеру не построишь на одном инстинкте, здесь даже талейрановской удачи не хватит. А ведь инспектор в своей карьере "преуспел".
- из этого я делаю вроде как логичный вывод, что инспектор был профессионалом. Пусть он и не был Холмсом, но уж точно Лестрейдом) Почему же в книге мы раз за разом читаем про его ошибки? Банальный расчет) Если нам Гюго будет показывать какие-нибудь его разоблачения опасных преступников, его самоотверженность, его презрение к опасности, то куда девать любовно созданный имидж злодея?) Не поэтому ли в сцене ареста банды привычный образ инспектора так и рушится?) Однако едем далее. Смог бы сделать блестящую карьеру в полиции человек очень глупый? Думаю, не поднялся бы выше чина надзирателя на галерах, если бы не имел коррумпированную протекцию, родственников, деньги или хитрость, необходимую для интриг по службе. Честный инспектор - вообще тяжелый кандидат для карьерного роста) Поэтому-то, по моей теории, он так и держался за должность инспектора в последние годы жизни: двигаться выше он и сам не хотел, предчувствуя, какие его там ожидают открытия и вопросы. Заслужить же расположение высокого начальства он мог только честностью, служебным рвением и завидными успехами в деле сыска. К слову, как мы знаем, у него была прекрасная память - почему бы не присовокупить к ней хороший ум?) Иначе как бы он преступников выслеживал и выискивал, сыскная работа ведь не механическая, здесь нужно думать, строить версии, располагать, предполагать. Работать на такой должности и при этом иметь наивный мозг, как у Фантины, - согласитесь, это похоже на нонсенс. Инспектор умел думать, но в конфликтных ситуациях у него были неверные предпосылки. Думаю, что думал он весьма неплохо, наивен не был ввиду прошлой тяжкой жизни, и в рамках службы и сопутствующего был умен. Однако некоторые его сентенции, включая знаменитую эпистолу, мог написать разве что круглый дурак, причем дурак наивный. Вы чувствуете, как все не сходится? Ну не был он наивным дурачком, только не в вопросах службы. А что такое тот же его разговор с месье мэром? Неужели инспектор был настолько глуп, что не знал, как следует говорить с начальством? Да при его тяге к подчинению и созданию идеала из префекта Жиске, он должен был знать протокол, как свои пять пальцев, это был не тот человек, который ввязывал бы начальство в беседы о погоде и жизни. Так он, собственно, и вел себя с месье мэром, безупречно вежливо, четко по правилам - до определенного момента.
- и вдруг, сразу же после вышеописанного намека на "улучшения" от Фантины, мы читаем следующее (отрывками): "Мне очень жаль, что я должен ослушаться господина мэра, это первый
раз в моей жизни (...) Ограничусь, если так угодно господину мэру, случаем, касающимся этого горожанина. (...) Ему принадлежит красивый дом с балконом, что на углу площади, четырехэтажный, из тесаного камня. Вот что бывает на белом свете!"
Вам не кажется, что господин инспектор попросту над ним издевается?)) Вот забудьте, кто это говорит, и прочтите - вы не чувствуете здесь ноток язвительной иронии?) А вы заметили, что он сказал перед этим? Это вообще шедевр, только послушайте: "- Эта мерзавка только что оскорбила вас вас, господин мэр. - Это мое дело. Я слышал рассказ этой женщины и знаю, что я делаю. - А я, господин мэр, не знаю, верить ли мне своим глазам". Ох, как убрал он месье мэра!) А я, господин Вальжан, смотрю на вас и все себе думаю, верить мне глазам, которые видят мэра, или не верить... Посмотрим на ситуацию с иной перспективы. Господин инспектор был взволнован еще в самом начале этой сценки. Когда же явился месье мэр и начался весь этот цирк с милым спецэффектом "печной дым над столом", он уже пережил столько, что у него начинали синеть губы) Весь этот хаос не мог не отразиться на его нервах, однако в комнате они были не одни, а месье мэр был мэром, иначе, боюсь, инспектор бы на него ой как рявкнул, а Фантину давно бы покарал дубинкой) Итак, перед ним месье мэр, одобренный префектом и чуть ли не самим королем. Кем бы он ни был, а одно оскорбление института власти уже произошло. Так что же он, инспектор, хуже Фантины станет? Сорвется, ударится в истерику? Быть может, он знал, что ему вообще нельзя срываться, что он может при этом наломать дров? И кому от этого станет лучше? Ему - строгий выговор, если не от дверей префектуры поворот, этому мэру - ничего, он мэр, он всегда прав. Как же быть? Он стоит перед ним, опустив глаза, он даже смотреть на него не может. Какие еще способы существуют, дабы призвать себя к порядку? Как можно успокоиться? Не так ли, что попытаться, хотя бы для себя, свернуть все на шутку? Ибо, кроме как в плане шуток и иронии, этот цирк уже никак не оценить. А ведь до этого Фантина несла несустветную чушь, про каких-то надзирателей, какое-то белье в шкафу. А этот болван ее и слушал, уши развесив. Вот здесь как раз я и вижу фирменный ванелевский взгляд в стиле "штээ?..", устремленный на месье мэра как на идиота. Раз уж мир сошел с ума, раз уж месье мэр только и воспринимает, что подобную чушь, так почему бы не попытаться все в этом стиле ему и объяснить?) Фантина пела про белье в шкафу, так он расскажет месье мэру, какой красивый у месье в Монрейле дом, сколько там этажей, а также что мэра и каторжника, который смеет указывать полиции, он впервые встречает и даже не знает, что ему и думать, вон оно как бывает на белом свете.
- подводя промежуточные итоги. Нам приходится признать, что версия о том, что Жавер способен на иронию, есть наиболее вероятная для объяснения его странных речей. Он вряд ли пользовался ею вне особых случаев, по крайней мере, до финальной службы в Париже (ага, вспомним шляпу). Почему? Он не считал себя вправе язвить в адрес начальства без причины и вообще относился ко всему очень серьезно, но порой его, что говорится, пробивало)
- что же тогда есть финальная эпистола? Окончательно я разберу ее, когда дойдет очередь по тексту, сейчас же могу озвучить несколько тезисов, которые пришли мне в голову. Стоя на набережной, инспектор находился в состоянии крайнего душевного смятения. Возьмем за рабочую гипотезу, что уходил он оттуда в участок, чтобы все же подать в отставку и сбросить эту гору со своих плеч. Итак, он заходит. Все, как всегда: он показывает значок, садится, берет перо - и продолжает думать. Все оказалось не так легко, как он предполагал. Ну, напишет он префекту - а дальше что? Он ведь не скажет, мол, я устал, я ухожу. А если его начнут расспрашивать, так что же ему, соврать? Бесконечно выгораживать Вальжана, теперь уже не просто отпустив, а с полным осознанием этого? И так далее, и еще сотня разнообразных причин не хотеть такого продолжения. При этом он не сидит, уставившись в одну точку, он пишет свою эпистолу. Пишет обстоятельно, тщательно выводя запятые и буквы. Почему? Если предположить, что он таким образом пытался успокоить свои нервы? Прошение об оставке нужно составить грамотно и обоснованно. Он чувствует, что в подобной буре чувств он попросту не сможет это сделать - еще ляпнет что-нибудь не то, сдаст Вальжана. Нет, ему нужно прийти в себя и немного подумать. И он начинает писать. Почему он пишет именно это? Многие объяснения приходят мне на ум) Во-первых, он мог просто не понимать, что пишет, писать первое, что пришло в голову, только бы иметь возможность все обдумать. Во-вторых, бывает так, что случаи унижения, болезненные ошибки, невольно запоминаются на долгое время. Столкновение с месье мэром при аресте Фантины было тем самым, что официально пустило его поезд под откос. Тогда он впервые в жизни возражал начальству. Тогда он, быть может, впервые остро почувствовал, что "повиновение", которое от него требует месье мэр, уже недостаточно для его честности, что ему следут выйти за ее рамки. И он вышел, он не струсил, он стоял перед ним, как русский солдат, который не сдается. Совершенно случайно ему могли вспомниться нелепые речи Фантины, в том числе, ее упреки, в том числе упрек насчет того, как "тюремные подрядчики причиняют вред бедным людям". Что, если он провел аналогию между собой и Фантиной? Как месье мэр, заговорив о совести как высшем законе, пожалел ее и отпустил? А ведь инспектор, и правда, думал, что Вальжан его именно пожалел, он не мог знать всей подоплеки его поступка. И вот его, инспектора полиции, отпускают как уличную девку. Молодец, молодец, Вальжан. Что же, он был прав, теперь и он, Жавер, поставил совесть выше закона - вернее, совесть его превзошла закон. И что же, теперь он обязан вершить мадленовский "суд по совести"? Ведь, я уверена, инспектор до сих пор считал, и вполне справедливо, что тогда месье мэр был неправ. Так что же, ошибается и совесть? Или бывает какая-то двойная совесть, как у него и как у Вальжана? Нет уж, это слишком, он не будет больше об этом думать. Что же, месье мэр, вы добились своего, вы возвысились надо мной с вашей Фантиной, вы от меня избавились. Вот только моя совесть есть моя совесть, и в угоду вам я не буду ее менять. Вы не стоите надо мной, надо мной вообще никого нет - и не было, кроме закона, кроме высшего порядка, который, как оказалось, вовсе и не высший. Так доколе же я буду служить то одному, то другому начальнику? Нет, хватит этого: я хотел свободы, хотел смерти, и я от этого не отступлюсь. А все ваши мэры - пусть к чертям они катятся, я уже одного разоблачил, как бы не сталось так, что еще кого-нибудь, на свою голову, разоблачу. А ведь останусь - придется. Останусь - из меня рано или поздно выудят его историю, или я его снова где-нибудь встречу, как всю жизнь встречал. Нет уж, хватит: никакому Жану и его принципам я не подчинюсь. Да и закону тоже, раз уж честный человек должен, оставаясь честным нарушать закон и присягу. Кому нужен такой закон? Какое общество он в состоянии защитить? Нет уж, господин префект Жиске, не увидите вы мое прошение об отставке. Один раз я уже пробовал, так мне все высказали, а на сей раз я поступил честно и унижаться, расписывая вам тут прошения, я больше не буду, я вам не девица Фантина, никого я не собираюсь умолять. Что она там от меня хотела? Улучшить жизнь, отменив подрядчиков и тюрьмы? Хорошо, будут ей улучшения. Вы у меня узнаете, господин префект Жиске и вся ваша система, та, которая допускает Вальжанов - и выеденного яйца не стоит, если добро можно творить, только вне закона находясь. Пусть господин префект прочтет на досуге, какая несовершенная в его руках находится полиция, а также как будет выглядеть инспектор полиции, ударившийся в вальжанизм и начавший (внезапно!) проявлять сочувствие к заключенным. Один раз он был прав и честен; его записали в сумасшедшие. Теперь же он будет весьма сострадателен и совестлив; посмотрим, запишут ли туда же...
- итак, высказав господину префекту все, что он о нем думает, как некогда высказался месье мэру насчет четырехэтажного дома (к слову, вспомним в финальном эпизоде описание канцелярского стола), причем напыщенным таким, книжным стилем (а ведь книги он мог воспринимать, помимо ненависти, еще и как источник собственной иронии в адрес описанных в них глупостей), инспектор - нет, не сует письмо в карман и не сжигает его над свечой, а преспокойно ставит под ним подпись - и, что немаловажно, точное время событий. Почему же так? Не думаю, чтобы указывать именно время, а не число и месяц, было столь необходимо в письме префекту полиции. Причем время-то он он записал приблизительно - неужели часы революционеры украли?) А не прочесть ли это как косвенное указание на время смерти? Вот что я в упор не помню, так это, нашли ли при теле Жавера какую-нибудь записку. Предположим, что не нашли. Тогда как же о его судьбе узнают? Еще подумают, что сбежал, как последний трус, пропал, исчез. Или навесят его убийство на кого-нибудь. Да на того же Вальжана - может, кто и видел, как он его повел за угол, а потом выстрелил, черт его знает. Нет уж, не хватало еще, чтобы он человека отпустил, а потом его же посадили за убийство инспектора. Итак, в силу этих размышлений и привычной своей обстоятельности, инспектор указывает приблизительное время своей смерти, причем под письмом префекту, которое тот обязательно прочтет, все же письмо префекту не посеют дураки-дежурные. Послав последний привет своему (бывшему!) начальству и тем самым умыв руки, инспектор вновь уходит на набережную, как будто он с нее не уходил. Да, и оставляет цилиндр - и что там еще было, трость? - на парапете. Чтобы не сомневались - самоубийство.
Моя гипотеза имеет право считаться правдоподобной?)
@темы: Очевидное-загадочное, Вавилонская библиотека, Les Mis
